Я не сомневаюсь, что эти дни без солнца, сумеречный свет действовали на меня, навевали еще более страшные мысли. Но я приветствовал абсолютный мрак самых облачных ночей, так как он освобождал от постоянных напряженных усилий скрывать свое беспокойство. Только в темноте я мог оставаться один. И я часами шагал по прибрежной полосе, выискивая облегчение в разговоре с самим собой, в слезах, в полном отказе от сдержанности. Оставаться дома временами становилось невыносимо. Саламина так много понимала, знала! От нее у меня не было секретов, а мое горе оставалось моей самой интимной тайной. Кому какое дело, если я не разговариваю, не улыбаюсь, не смеюсь? Разве я не имею права на собственные мысли? А Саламина, следившая за мной, вдруг поднималась и уходила из дому. Конечно, я все понимал, разве я не видел ее покрасневших глаз. Господи, до чего я ненавижу эти постоянные слезы!
Двадцать третьего декабря, когда мы ужинали при свете лампы, слуга Троллемана принес три листочка бумаги, три радиограммы. Я дал мальчику сигарет и поблагодарил. Когда он ушел, я взял листочки, прочел один за другим, положил их, потянулся к маслу и начал намазывать ломоть хлеба. Внезапно рядом со мной оказалась Саламина. Она обняла меня за плечи, прижалась головой и судорожно разрыдалась. Она знала, что та телеграмма не пришла.
Я уже говорил, что все это было кошмаром, что я закрыл глаза и сам устроил себе темноту. Для меня, во всяком случае, она была так реальна, таким полным мраком, что единственный испачканный листочек бумаги, принесенный мне на следующий день, в сочельник, был как солнце в этой полуночной темноте. Взошедшее для меня солнце ярко сияло на рождество.
XXXI. РОЖДЕСТВО
Тонким стволом рождественской елки служил бивень нарвала - сужающийся кверху костяной стержень высотой в шесть футов. Ветви елки были из изящно изогнутой проволоки. Сердцевидные картонные листья, выкрашенные в зеленый цвет, были прикреплены пучками и дрожали, как листочки осины, на своих тоненьких черенках из пружинившей проволоки. Елка казалась живой; она цвела разноцветными бумажными цветами, сверкала висевшими на ней украшениями из фольги и пылала свечами. Елка была очаровательна.
Подарки мы завернули в папиросную бумагу, которую собирали несколько месяцев, пакеты перевязали полосками цветной бумаги и красными ленточками от сигар. Подарков была целая куча.
Обед, мы готовили его две недели, состоял из (как бы это назвать?) целой бочки рагу, приготовленного из сушеной фасоли, сушеного гороха, пеммикана, бекона, тюленьего мяса, матака и, разумеется, мяса белухи; рагу получилось вкусное. Мы запаслись десятками хлебов и наварили две бочки пива.
Саламина по случаю рождества надела анорак из жемчужно-серого шелка, пояс в полоску, в цветах которого преобладал красный, новые штаны с превосходными аппликациями из кожи, новые, конечно, ярко-красные камики, красные серьги с подвесками сверкали в ушах, а на шее висело ожерелье из красных бус.
Рождественский наряд Елены состоял из новых камиков и яркого ситцевого платья поверх ее мальчишечьей одежды.
По случаю рождества я обул новые камики необычайной красоты, сшитые из тонкой черной тюленьей кожи; вверху кругом шла белая полоса в два дюйма шириной с вышивкой по краю; по голенищам спереди тянулись вышитые полосы; узкий белый кант отмечал край подошв. Молодежь любит франтить. На мне был бумажный анорак бледно-голубого цвета. Я постригся и вымыл шею.
Все приоделись по случаю рождества: на гору у церкви поднималась нарядная процессия. В полдень к нам в дом явилась премилая компания ребят: все они умылись.
Когда дети, получив конфеты и другие подарки и досыта поглазев на елку, вышли гуськом на улицу, там внезапно разразилось такое веселье, будто бы они в доме стояли, затаив дыхание. Гренландские дети - тихий народ, и они не становятся живее оттого, что родители тайком пугают их нами, иностранцами-путешественниками вроде меня, или доктором, или начальником торгового пункта.
Взрослые - другое дело. Они считают, что нами удобно пугать детей. Но сами не робеют. Они могут испытывать к вам самые различные чувства: удивление, зависть, дружелюбие и презрение, но, отправляясь к вам в гости, рассчитывают на пир и являются с хорошим аппетитом. Если усилием воображения можно заставить себя поверить, что у этих любителей тепловатой овсяной каши есть вкус, то ваша еда, ваши напитки, ваше угощение, Саламина и Рокуэлл Кент, были хороши. Им они понравились.
Как обычно, самыми веселыми были самые старые! Невольными нарушениями современного этикета, вызывавшими взрывы хохота у молодежи, или своей непринужденной веселостью они поднимали настроение.
- Аияя! - кричала Шарлотта, найдя среди своих подарков плитку табаку. - Куя, куя, куя!
Она разошлась, и никто не мог ее опередить. Если ж она не вызовет оживления среди собравшихся, то ничто не поможет. Я хотел бы, чтоб моими гостями были глубокие старики или жить в то время, когда эти остатки старины были молоды. Хорошо, наверное, жили те, кто сейчас, ковыляя к могиле, распевают: "Спасибо!".
Пообедавших в нашем доме гостей отсылали пить кофе к Софье - блестящий план, благодаря которому мы каждый раз освобождали дом для следующей партии. А если бы им захотелось там застрять - что ж, она знает, как с ними управиться. Впрочем, нашлось достаточно развлечений - кафемиков, конечно в других домах, чтобы гостей потянуло в новое место.
К концу дня, когда темнота спустилась, весь поселок стал ареной празднества. Не знаю, может быть, оно длилось всю ночь, во всяком случае, на следующий день празднество было в разгаре. Едва мы успевали вернуться домой с кафемика в одном доме, как появлялся разодетый ребенок и приглашал в другой. Во всех домах сделали уборку, все они украшались доступными произведениями искусства: бедные дома - простыми газетными иллюстрациями, богатые - цветными рождественскими открытками и литографиями. Все дома были увешаны самодельными бумажными гирляндами, а во многих стояли самодельные деревянные рождественские елки. Все дома были иллюминованы свечами и снабжены - думаю, по очереди - кофейными чашками и ложечками, и почти везде угощали пирогами, а кое-где сигарами и сигаретами. Короче говоря, хотя мы все сделали для того, чтобы гости веселились, веселья не было. "Мы все разоделись, - казалось, говорили люди, - и не знаем, чем заняться". Вот вам сегодняшняя Гренландия!
XXXII. ОТ РОЖДЕСТВА ДО КРЕЩЕНИЯ
Вот опять! Бух! Бух! Бух! Можно подумать, что сегодня 4 июля, но это только 30 декабря! Настраиваются к новогоднему вечеру. Завтра начнут по-настоящему.
Бух! Звук так силен, будто выстрелили в комнате.
Дверь распахивается, в комнату врывается старая Беата.
- Крону, крону! Давайте ее мне! Я ее подстрелила! - И Беата квохчет от смеха, повертывая по своему обыкновению во все стороны забавное туловище.
- Вы не могли подстрелить крону, Беата, потому что в доме нет ни единой. Вот, может быть, вы подстрелили эти сигареты. - И я даю ей горсть.
Если бы я не спас банк от нашествия вкладчиков, то он бы лопнул. Нашествие вкладчиков? Это было нападение грабителей. Весь день перед самой моей дверью или под окном раздавались оглушительные взрывы, а затем входил стрелок, требуя чего-нибудь. Я спас свои лампы, флейту, спас множество ценных вещей, отдав взамен их значительное количество шнапса, табака, пива и сгущенного молока. Те, кто не стреляли в мою собственность, приобретали ее, приходя ко мне в дом с новогодними поздравлениями. Они шли поодиночке или группами, разодетые, большей частью парни. Войдя, каждый из них вежливо пожимал мне руку, а потом просто стоял и сконфуженно ждал.
А вечером, в канун Нового года, внезапно, как будто все торопились закончить до наступления Нового года все то, что оставалось недоделанным, на меня посыпался такой дождь довольно страшных изделий из тюленьей кожи: спичечниц, футляров для ножниц и часов, кисетов, кошельков, что я был растроган чуть не до слез. Я немедленно созвал всех женщин, поднесших эти подарки, и их мужей на ужин с танцами. Ну, скажу я вам, отпраздновали же мы канун Нового года! Наше дружеское веселье разгорелось, как пламя на начиненном фруктами, сочащемся ромом роскошном рождественском пудинге. Наконец не в силах сдерживать любовь к людям, мы вооружились бутылками млека доброты человеческой (90-градусной крепости) и пошли по поселку от одного конца до другого, от дома к дому, поднимая тех, кто спал, и всех подряд поздравляя "С Новым годом, с новым счастьем".
Наступил уже Новый год, но рождество должно было длиться еще пять дней.
Я не знал, какой сегодня день, который час, где я. Я ничего не знал, а только слышал, как во сне, необычайную музыку, пение ангелов. Сон? Не может быть, я уже не спал. Открыл глаза, да, в комнате горела лампа. Я чувствовал, как до моего ложа доходит тепло от печки. Вон Саламина ходит на цыпочках по комнате. И все же слышна музыка: созвучно поющие голоса, близкие, но приглушенные, удивительно нежные. Они пели "Venite adoremus". Сознание вернулось ко мне, я вскочил. Взял лампу и поднес ее к окну так, чтобы свет падал на снег. Сквозь замерзшие стекла я разглядел стоявших под окном людей. Поставив на подоконник в ряд зажженные свечи, я вышел.
Вышел к ним как раз, когда пение кончилось. Было холодно, очень тихо и темно. Внизу, как будто от падающего снега, стояла завеса, вверху на небе светилось несколько звезд. "Спасибо, спасибо", - говорил каждый, принимая от меня подарок. Было утро крещения. К тому времени, когда певцы, закончив обход поселка, вернулись к нам, уже был готов завтрак - кофе с пирогами, на которые я их пригласил. Кофе и пироги на крещение в обществе ангелов! Едва они улетели, как пришло множество гостей: день начинался хорошо.
Как следует согревшись, они ушли. Только затихло эхо их шагов, как снаружи донесся громкий говор, шум в передней, забарабанили в дверь. В комнату ворвалась толпа, толкая перед собой три бесформенные демонические фигуры, укутанные в меха, непристойно приплясывающие, с черными, жутко гримасничающими лицами: воплощение сладострастного кошмара. Крещенский вечер - начались танцы. Даже собаки разбежались в страхе перед тем, что бродило в ночи.
XXXIII - ЛЕД
Вот новый год начался, как и следует, ледоставом. Весь декабрь продолжалось это неопределенное состояние: вот-вот, но не совсем. Каждый раз в тихую погоду образовывался лед и снова ломался. Сломанные льдины носились по течению или, гонимые ветром, с грохотом сталкивались, образуя в месте соприкосновения краев валы и заграждения изо льда, которые усталому путешественнику доставляют точно такое же удовольствие, как идущим на штурм войскам сооружения, под такими же названиями. Но мороз беспощаден. Лед, образовавшийся после сильных морозов, держится крепко. Свободные ото льда участки постепенно уменьшаются, затем и они полностью покрываются льдом. Наконец 1 января Давид, зная о моем твердом решении ехать на санях в Нугатсиак, объявил, что можно уже спокойно попробовать.
Гренландские сани и гренландский способ впрягать в них собак заслуживают описания и даже иллюстрации более определенной, чем словесная картина. Поэтому на следующей странице приводим эскиз гренландских саней. Сани имели в длину девять футов и в ширину три. Для придания им гибкости сани скрепляются ремнями из сыромятной кожи. Собак запрягают веером.
Может показаться, что при веерной упряжке часть силы тяги крайних собак теряется. Теоретически это верно, но в действительности потеря незначительна. Постромки имеют в длину от девяти до двенадцати футов и хорошие собаки при умелом управлении бегут рядом. Просто поразительно, какой малый фронт занимает идущая компактно упряжка даже в двенадцать или четырнадцать собак. Упряжка веером имеет свои преимущества в условиях Гренландии. Деревьев там нет, другие препятствия встречаются редко. Снег на морском льду обычно так плотно наметен ветром, что нет надобности прокладывать путь. Гренландец-каюр сидит так, чтобы бич доставал до всех собак.
- Эу! Эу! - Давид хлопает бичом по сапогу. Мы трогаемся.
Нас трое в моих санях: Давид, Саламина и я. Мартин сопровождает нас на своих санях, один; Саламина не хочет ехать с ним. Мы выезжаем днем в половине первого. Прекрасный день: тихий, безоблачный, для нового года не холодно. На горах, к югу, розовый свет. Горы позади нас вырисовываются темными массами на светящемся небе. Нам предстоит сначала пересечь поле шириной в милю, покрытое преградами в виде нагроможденных одна на другую льдин. Мне, новичку, оно казалось совсем непроходимым. По такому льду нельзя ехать, удобно развалившись на санях. Езда по нему работа, тяжелая работа. Поднять, толкать вперед, придержать, полегоньку спустить вниз; сбросить с ледяного выступа зацепившуюся за него постромку, вытащить собаку, провалившуюся в яму. Но Саламина ехала с нами, она сама захотела, ее это забавляло. Все кончилось благополучно.
После области сжатия льдов мы попали на хорошую дорогу. Сани легко скользили по неглубокому снегу, собаки бежали ровной рысью. Когда наступила темнота - ночь была темная, - мы уже успели покрыть три четверти двадцатидвухмильного расстояния до Нугатсиака.
Но настоящая темнота была под нами: гладкая белая снежная равнина сменилась темным голым льдом; там и сям в нем чернели участки еще незамерзшего моря. На восток, в сторону суши, простиралась чистая вода. Нас беспокоило, что впереди. Подъехав к одному из бесчисленных айсбергов, возвышавшихся над ровной поверхностью замерзшего льда, мы остановили собак. Давид с Мартином взобрались на айсберг, чтобы осмотреть местность. Плохо, сообщили они. Мы пересадили Саламину в сани Мартина и поехали дальше, но теперь уже на запад почти под прямым углом к нужному нам направлению.
Если бы сейчас, рассказывая об этих часах на льду, я сделал вид, что имел какое-нибудь представление или понятие о том, что мы делали, то лишил бы наше приключение остроты, - я ничего не понимал. Если, к несчастью, я случайно оказался бы там один, то бежал бы от этого голого льда, как от смерти. Он походил на оконное стекло, через которое мы смотрели в глубину, обычно так пугающую наше воображение. Мы не всегда рассуждаем здраво: можно утонуть на шестифутовой глубине так же легко, как на глубине в шестьсот футов, но эти сотни внушают ужас. А когда между нами и водой лед, мысль связывает воедино толщину льда и глубину воды.
Скоро выяснилось, что лед тонок не только в моем воображении; Давид знал это. Остановили собак, и Давид с Мартином стали искать дорогу, пробуя лед длинными пешнями с долотообразными наконечниками, которые они, подвигаясь вперед, втыкали в лед. Такая пешня входит в комплект оборудования саней. Когда мы снова двинулись в путь, Давид пошел пешком впереди.
Поразительно, как собаки слушались его. Подаваемые команды часто произносились так тихо, что мой слух их не улавливал. Царила глубокая тишина, как будто нужны были все наши чувства, чтобы найти дорогу.
Уже ясно стали видны огни Нугатсиака, но почти одновременно мы убедились, что от цели нас отделяет пространство чистой воды шириной в несколько миль, тянущейся вправо и влево за пределы видимости. Повернули на запад, обходя по кромке воду. В конце концов нам удалось обогнуть воду. Этим мы обязаны и правильному решению наших каюров, основанному на хорошем знании местных ледовых условий, и неутомимой энергии Давида, шедшего всю дорогу впереди.
У самого Нугатсиака мы вышли на более прочный лед. Давид бросился рядом со мной в сани, собаки перешли на рысь.
- Эу! Эу!
Поездка подходила к концу. По льду к нам бежали люди, встречая первых в эту зиму приезжих - целое событие. Вдруг одна из собак покачнулась. Несколько мгновений она шаталась, потом упала. Сани наехали на нее, подмяли и потащили дальше. Мы остановились, подняли собаку, поставили на ноги. Она зашаталась, как пьяная, и опять упала.
- Давай ее на сани, садись на нее, держи, поехали дальше!
Сопровождаемые толпой, мы с треском перевалили через ледяную преграду и выехали на берег. Теперь вверх, по крутому береговому склону, по голым, обдуваемым ветром уступам прямо к дому Павиа. Остановка. Дюжина рук распрягла собак, отвязала груз.
- Входите! - кричал Павиа, пират с серьгой в ухе.
А собака? Она здорова или поправится к утру. Просто опьянела, объелась краденым свежим акульим мясом; это мясо для них отрава.