- Десять тысяч.
- А в руках у маршала Груши - сорок две тысячи свежих солдат, прибавил Жером.
- Искуситель! - пробормотал Наполеон.
- Сир! Сир! - вскричал Сарранти, умоляюще сложив руки на груди. - Вы стоите на пути своего спасения... Вперед! Вперед!
- Хорошо, спасибо, Жером. Держись поблизости, ты, возможно, мне понадобишься... Генерал, ждите моих приказаний в Рюэе. Ты, Сарранти, садись за этот стол и пиши.
Бывший король и генерал вышли с поклоном, унося в душе надежду.
Господин Сарранти остался с императором наедине.
Он уже сидел с пером в руке.
- Пишите, - приказал Наполеон.
Потом в задумчивости продолжал:
- "В правительственную комиссию".
- Ваше величество! - воскликнул Сарранти и бросил перо. - Я не стану писать к этим людям.
- Не будешь писать к этим людям?
- Нет, сир.
- Почему?
- Все эти люди - смертельные враги вашего величества.
- Они всем обязаны мне.
- Это лишний довод, государь. Есть такие великие благодеяния, что за них можно заплатить только неблагодарностью.
- Пиши, я тебе говорю.
Господин Сарранти встал, поклонился и положил письмо на стол.
- Что еще? - спросил император.
- Ваше величество! Уже прошли времена, когда побежденные приказывали своим рабам себя убить. Написать в правительственную комиссию - все равно что вонзить вам нож в грудь.
Император не отвечал.
- Сир! Ваше величество! - взмолился Сарранти. - Надо браться за шпагу, а не за перо. Необходимо воззвать к нации, а не к людям, которые, повторяю, являются вашими врагами.
Пусть они узнают, что вы разбили неприятеля в тот самый момент, когда они будут думать, что вы направляетесь в Рошфор.
Император знал своего земляка, он знал: его не переубедить, даже приказ императора не помог бы.
- Ладно! - сказал он. - Пришлите ко мне генерала Беккера!
Сарранти вышел. Явился генерал Беккер.
- Генерал! - начал Наполеон. - Должен вам сказать, что я отложил свой отъезд на несколько часов, чтобы послать вас в Париж: вам надлежит передать правительству новые предложения.
- Новые предложения, государь? - удивился генерал.
- Да, - подтвердил император. - Я прошу передать мне командование армией от имени Наполеона Второго.
- Государь! Имею честь вам заметить, что подобное послание уместнее было бы передать с офицером императорского дома, нежели с членом Палаты и правительственным чиновником, чьи обязанности ограничиваются сопровождением вашего величества!
- Генерал! - продолжал император. - Я верю в вашу преданность, потому и поручаю это дело именно вам, а не комунибудь другому.
- Сир! Если моя преданность может быть полезна вашему величеству, отозвался генерал, - я готов повиноваться без колебаний. Однако я бы хотел иметь письменные инструкции.
- Садитесь и пишите, генерал.
Генерал сел на то же место, где только что сидел Сарранти, и взял отложенное им перо.
Император стал диктовать, и генерал записал:
"В правительственную комиссию.
Господа!
Положение во Франции, пожелания патриотов и крики солдат требуют моего присутствия для спасения отечества. Я требую пост командующего не как император, а как генерал.
Восемьдесят тысяч человек собираются под Парижем: это на тридцать тысяч больше того, что я когда-либо имел в своем подчинении во время кампании 1814 года, однако я три месяца сражался с огромными армиями России, Австрии и Пруссии, и Франция вышла бы победительницей из борьбы, если бы не капитулировал Париж:; кроме того, это на сорок пять тысяч человек больше, чем было у меня, когда я покорил Альпы и завоевал Италию.
Даю слово солдата, что, отбросив неприятеля, я отправлюсь в Соединенные Штаты для исполнения своего предназначения.
Наполеон".
Генерал Беккер не позволил себе ни единого замечания. Как солдат он понимал, что все это было возможно.
Наполеона снедало беспокойство. Впервые, может быть, мускулы лица выдавали волнение его души.
Его гениальная мысль работала не переставая. Он представлял, как уже все исправил, все восстановил. Он диктовал мир, если не славный, то, во всяком случае, почетный, и исполнял данное слово. Он покидал Францию не как беглец, а как спаситель.
Два часа он вынашивал эту соблазнительную мечту!
Он не спускал глаз с аллеи, по которой должен был возвратиться генерал, прислушивался к малейшему шуму. Временами его взгляд охотно останавливался на шпаге, брошенной поперек кресла. Он понял наконец, где его настоящий скипетр.
Значит, все еще было поправимо, приход Блюшера, отсутствие Груши! Его великая мечта 1814 года о сражении, которое под стенами Парижа похоронит неприятельскую армию, могла осуществиться! Несомненно, люди, к которым он обращался, поймут его правильно. Как и он, на одну чашу весов они положат честь Франции, а на другую - его отречение, и не станут колебаться.