Что до Людовика, Петруса и Жан Робера, это были солдаты, несущие службу на благо общего дела. Людовик вдохновлял и направлял своих однокашников студентов юридического и медицинского факультетов, чьи ряды он оставил совсем недавно; Петрус стоял во главе всей артистической молодежи, горячей и настроенной весьма патриотически; Жан Робер наставлял тех, кто имел отношение к литературе: за ним привыкли следовать как за предводителем на пути искусства, готовы были идти за ним и по любому другому пути, куда бы ему ни вздумалось отправиться.
Жан Робер служил в конной гвардии; Петрус и Людовик были лейтенантами в пеших подразделениях национальной гвардии.
Каждый из них со своими занятиями искусством, наукой, любовными увлечениями - ведь их молодые сердца были открыты навстречу всем благородным чувствам, - ждал наступления 29 апреля и наравне со всеми парижанами испытывал волнение, о котором мы попытались рассказать, но не назвали его причины.
Вечером 28-го Сальватор пригласил их всех собраться у Жюстена. Там Сальватор просто и ясно поведал четвертым друзьям о происходившем. Он предполагал, что на следующий день возможны проявления недовольства, но ничего серьезного, по его мнению, произойти не могло. Он просил молодых людей сохранять спокойствие и не предпринимать важных шагов без его, Сальватора, знака.
Наконец великий день настал. Он в самом деле был похож на воскресенье, если судить по тому, как выглядели улицы Парижа.
Да что там воскресенье - настоящий праздничный денек!
С девяти часов утра легионы от различных округов бороздили Париж с музыкантами во главе, а следом по тротуарам или по обеим сторонам бульваров бежали жители кварталов, через которые проходили гвардейцы.
В одиннадцать часов двадцать тысяч национальных гвардейцев построились в боевом порядке перед Военной школой. Они шагали по той самой земле Марсова поля, что хранила столько воспоминаний и была перекопана их отцами в величайший день федерации, превративший Францию в отечество, а всех французов в братьев. Марсово поле! Это единственный памятник, сохранившийся после грозной революции, ставившей перед собой задачу не созидать, а разрушать. Чему же она прежде всего должна была положить конец? Старой династии Бурбонов, представитель которых осмелился в ослеплении, являющемся заразной болезнью всех королей, попрать эту землю, более раскаленную, чем лава Везувия, более зыбкую, нежели пески Сахары!
Смотр национальной гвардии не производился вот уже несколько лет. У солдат-граждан психология особая; если их посылают в караул, они ропщут; ежели их распускают, они возмущаются.
Национальная гвардия устала от бездействия и с радостью откликнулась на призыв. Она была теперь усилена шестью тысячами одетых с иголочки ремесленников, отлично вооруженных, а также прекрасной выправки.
В ту минуту, как гвардейцы выстраивались в боевой порядок, фронтом к Шайо, то есть лицом в ту сторону, откуда должен был прибыть король, триста тысяч зрителей стали занимать места на откосе, насыпанном вокруг плаца. Судя по одобрительным взглядам, громким приветственным крикам, вспыхивавшим с новой силой и подолгу не умолкавшим, каждый из этих трехсот тысяч зрителей благодарил национальную гвардию за старания достойно представить столицу; своим присутствием гвардейцы как бы выражали признательность королю за то, что он откликнулся на чаяния целой нации, отменив ненавистный закон (надо заметить, что, за исключением заговорщиков, которые наследуют от отцов и передают своим сыновьям великую революционную традицию, основанную такими, как Сведенборг или Калиостро, все, кто находился в эту минуту на Марсовом поле, в Париже, во Франции, были преисполнены благодарности и симпатии к Карлу X).
Только всевидящее око способно было проникнуть сквозь три года и увидеть в этом 29 апреля другой день: 29 июля [Правильнее, наверное, 25 июля - день, когда в 1830 году были опубликованы знаменитые указы Карла X, уничтожавшие демократические свободы и спровоцировавшие революцию, что вынудило короля к отречению (Примеч. пер.)].
Кто возьмется объяснить эти величайшие повороты в общественном мнении, когда в несколько лет, в несколько месяцев, зачастую в несколько дней то, что было наверху, опускается, а то, что лежало на дне, всплывает на поверхность?
Апрельское солнце, еще желтое, чей лик, омытый росой, с нежностью влюбленного взирает на землю, поэтичную и искреннюю Джульетту, поднимающуюся из своей гробницы и складка за складкой роняющую саван, апрельское солнце выглядывало из-за купола Дома Инвалидов, словно вознамерившись оживить смотр.
В час орудийные залпы и далекие крики возвестили о прибытии короля, подъехавшего верхом в сопровождении его высочества дофина, герцога Орлеанского, юного герцога Шартрского и целой толпы старших офицеров. Герцогиня Ангулемская, герцогиня Беррийская и герцогиня Орлеанская ехали следом в открытой коляске.
При виде блестящего кортежа по рядам зрителей пробежало волнение.
Что же за ощущение в иные минуты едва касается нашего сердца своими огненными крыльями, заставляет содрогнуться с головы до ног и толкает нас на крайности?
Смотр начался; Карл X объехал первые линии под крики:
"Да здравствует Хартия! Да здравствует свобода печати!" - но еще чаще доносилось: "Да здравствует король!"
Во всех легионах были распространены обращения, в которых рекомендовалось избегать какой бы то ни было демонстрации, дабы не оскорбить короля. Автор этих строк находился в тот день в рядах гвардейцев, и один оттиск остался в его руках.
Вот он:
ОБРАЩЕНИЕ К НАЦИОНАЛЬНЫМ ГВАРДЕЙЦАМ ПЕРЕДАТЬ ПО ЦЕПИ
"Не поддавайтесь слухам, будто легионы обязаны кричать:
"Да здравствует король! Долой министров! Долой иезуитов!"
Только недоброжелатели заинтересованы в том, чтобы национальная гвардия изменила себе".
Как бы осторожно ни было составлено это обращение, его следует расценить как документ исторический.
Прошло несколько минут, и могло показаться, что гвардейцы решили внять обращению: по всему фронту гремели крики:
"Да здравствует король! Да здравствует Хартия! Да здравствует свобода печати!" Однако по мере того, как король ехал дальше, все явственнее стали доноситься и другие призывы: "Долой иезуитов! Долой министров!"
Заслышав их, старый король остановил коня.
Не понравившиеся королю призывы стихли. Благожелательная улыбка, которая сошла было с его лица, снова заиграла на губах. Он снова поехал вдоль легионов, но между третьей и четвертой шеренгами мятежные выкрики возобновились, несмотря на то, что трепетавшие гвардейцы шепотом призывали друг друга к осторожности; они и сами не понимали, каким образом призывы: "Долой министров! Долой иезуитов!" - которые солдаты пытались сдержать в своих сердцах, против воли срывались с их губ.
В рядах национальных гвардейцев таился инородный, незнакомый, подстрекательский элемент, - это были простые люди, которые под влиянием руководителей общества карбонариев смешались в тот день с буржуа.
Гордость короля снова была задета, когда он услышал эти крики, которые словно навязывали ему определенный политический выбор.
Он в другой раз остановился и оказался против высокого гвардейца атлетического сложения - Бари [Французский скульптор и акварелист (1795 1875 гт ), известен как анималист. Антуан-Луи Бари - автор рельефа "Лев" на цоколе Июльской колонны, установленной в Париже на площади Бастилии в честь граждан, сражавшихся во время революции в июле 1830 года (При меч пер )] непременно избрал бы его моделью для человека-льва или льва-народа.
Это был Жан Бычье Сердце.
Он потрясал ружьем, будто прутиком, и кричал (а ведь он не умел читать!):
- Да здравствует свобода печати!
Громовой голос, мощный жест удивили старого короля. Он заставил своего коня пройти еще несколько шагов и подъехал к крикуну поближе. Тот тоже вышел на два шага вперед - есть люди, которых словно притягивает опасность, - и, продолжая трясти ружьем, прокричал:
- Да здравствует Хартия! Долой иезуитов! Долой министров!
Карл X, как все Бурбоны, даже Людовик ХVI, умел порой повести себя с большим достоинством.
Он знаком показал, что хотел бы говорить, и двадцать тысяч человек будто онемели.
- Господа! - произнес король. - Я прибыл сюда для того, чтобы меня восхваляли, а не поучали!
Он повернулся к маршалу Удино и продолжал:
- Прикажите начинать парад, маршал.
Затем король галопом выехал из рядов гвардейцев и занял место на фланге, а впереди него продолжало волноваться людское море.
Парад начался.
Каждая рота, проходя перед королем, выкрикивала свой призыв. Большинство гвардейцев кричали: "Да здравствует король!" Лицо Карла X мало-помалу просветлело.
После парада король сказал маршалу Удино:
- Все могло бы пройти и лучше. Было несколько путаников, но в массе своей гвардия надежна. В целом я доволен.
И они снова поскакали галопом в Тюильри.