— Ты сидел в хедере, погрузившись по уши в Ветхий Завет, и не знал, что тебе суждено гореть в аду.
— Не понимаю, о чем вы, отец.
Ксендз улыбнулся уголками губ. Вздохнул:
— Не знаешь, что некрещеные души после смерти попадают в ад?
— Какая разница, куда они попадают после смерти. Все едино.
— Нет, не все едино. Смерть смерти не ровня. Еще больше, чем жизнь.
— Значит, у нас не только жизнь, но даже смерть должна быть хуже? Может, и вправду. Потому что Бог нас так сильно любит.
— Я тогда хотел спасти твою душу, помнишь?
— Не помню. Ничего я не помню.
— «Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет».
— У нас тоже говорят «да будет осужден». Только у нас большее наказание, чем ад, — жизнь. Тяжкая жизнь. Болезнь, нищета, которая еще хуже болезни. И самое худшее — смерть. Это уже достаточное наказание.
— Смерти все боятся. Но христианину помогает вера.
— Верить все труднее.
— А знаешь почему? Потому что в людях все меньше любви к Богу. Недаром написано: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим». Любить Иисуса Христа и значит верить. И еще любить ближнего…
— Вам надо отдохнуть, отец.
— Хорошо, не буду больше. Но ты-то веришь в Бога?
— Стараюсь.
— Значит, должен видеть, отличается ли ваш Бог от нашего. Помнишь, как мы встречались во дворе? Я часто о тебе думал. Когда прислуживал на мессе, думал, что ты будешь осужден. Хотел спасти твою душу. Сейчас-то я понимаю, это было смешно, просто ребячество. Но когда бы я ни пел «Осанну» или видел детей с вербовыми веточками, я всегда задумывался, почему ты не любишь Христа. Ведь рухнули башни Старого Иерусалима, где правил страх, и настало время Нового Завета, где правит любовь. Сам толком не понимал этих слов, но бежал к тебе.
— Осанна! Иерусалим! Наши священные слова!
— Не бойся. Наш общий Бог отпустит нам грехи.
— Я не боюсь. Я не могу. Не хочу. Вы уж меня простите, отец.
— Да ради Бога! Верь себе во что хочешь и как хочешь! Не будем об этом. Я не за тем пришел!
— Что вы от меня хотите, отец? Знаете ведь, я еврей и останусь евреем до смерти. Еврей всегда остается евреем. Даже если его выкрестить.
— Ты не такой.
— Все евреи похожи. Ни в одном больше народе такого нет. Я не отличаюсь от других евреев.
— Ты собрался идти в город. Зачем?
— А теперь я отцу кое-что скажу. Тут враг, там враг. Кругом одни враги. И что мне делать? Видно, так уж нам суждено — чтобы про нас говорили: враг. Только вот аустерия моя как маленький кораблик трясется на черной воде. Уцелеет или пойдет ко дну? Как будто царь мне одному объявил войну. Ладно, пускай. Короче: я пойду в город и скажу коменданту: так, мол, и так. Бума вы повесили зря, он не виноват. Может, еще удастся что-нибудь сделать. Надо спасать, что только возможно. Я жду, пока не развиднеется.
— Бума не воскресишь.
— Уже не это главное.
— Поверь, смерть Бума на моей совести. Но как я мог отказать ему в просьбе?
— Когда покойник исчезает из дома, это большое несчастье. И надо же было такому случиться у меня! В моем доме. А она где сейчас?
— Казаки забрали ее вместе с бричкой.
— Что значит — забрали?
— Силком.
— И что они сделали с останками?
Ксендз развел руками.
— Пусть комендант ее отдаст. Чтобы похоронить как полагается, по нашим законам.
— Он уже ничем не поможет.
— Что они с ней сделали?
Облили керосином и бросили в огонь. Так мне сказали, я сам уже этого не видел.
— Да будет проклято их имя!
Ксендз перекрестился.
— А Бум тоже не видел?
— Не знаю.
— Как же дорого нам приходится платить! Кто хочет, может войти в наш дом, может убить, опозорить! Как же дорого приходится платить за то, что Бог нас избрал. Как дорого мы платим за нашего Бога!
— Я хотел, чтобы ты стал одним из нас. Помнишь?
— Не помню.
— Ты сидел в своем хедере и ничего вокруг не видел.
— Ну и что?