— Нет, господин гонвед,[26] что же, они так и будут стоять перед домом? Нехорошо. Пусть войдут. Лошадей можно привязать. Вы любите сливовицу? Какой венгр не любит сливовицы! Нет? Капельку, для здоровья.
— Nein! Nicht!
— На минуточку!
Гусар энергично замотал головой.
— На минуточку, война не убежит.
Мина осмелилась повернуться; глаза у нее слегка затуманились.
— Не отказывайте нам, Herr Offizier, — попросила она, — это ж для нас такое счастье, большая честь.
Гусар в раме окна был как картинка. В косых солнечных лучах поблескивал кивер с султанчиком, серо-голубой мундир и красные рейтузы сверкали-переливались от плетеных шнуров и золотых нашлепок.
Такая армия! Как можно было сомневаться в победе!
— Wo Russen?[27] — Гусар насупился. — Были уже здесь? Проходили в ту сторону? Много их было?
— Как это? — захлопал глазами старый Таг. — Вы их еще только ищете?
— Мы не ищем русских. Я, — гусар показал на себя, — и они, — показал на двух гусар у калитки, — потеряли свой полк. Verstanden oder nicht verstanden?[28]
— Verstanden! Verstanden! Еще как verstanden! — закивал старый Таг. — Потеряли? Вот так просто взяли и потеряли? Гусарский полк? С конями? Со всем? С пушками? Как такое возможно? Это вам что? Иголка?
— По-видимому, возможно, — вступилась за офицера невестка. — Что за вопросы? Это же война! — Она улыбнулась гонведу. — От своего имени прошу прощения. Не сердитесь, пожалуйста.
— Сердится? Он? — разозлился старый Таг. — Боишься, как бы не обиделся? Хорошо же они начали войну! Потерять целый полк с пушками! Экий пустяк! И я еще должен перед ним извиняться! Сколько у нашего императора таких полков, чтоб терять?
Гонвед покраснел и громко выругался. Разразился потоком венгерских слов. Старый Таг тоже покраснел и уже готов был ответить таким же потоком на своем языке. Открыл рот да так с открытым ртом и застыл.
Лицо у гонведа из красного сделалось белым.
Двое у калитки, что-то крича по-венгерски, вскочили на лошадей.
— Иштван! Иштван! — позвали еще напоследок.
Третья лошадь без седока, испугавшись свиста пуль, поскакала за ними.
Гусар кашлянул и потому на секунду замешкался: бросился было к лошади, но тут грянул выстрел, за ним второй, третий. Гусар попятился, пригнулся, упал на землю.
Попали в него, не дай Бог? Ранили?
Нет, пошевелился. Пополз по грядке резеды, которую посадил Эля. Вернется целый и невредимый — посадит новую.
А может, все-таки ранен?
Свист пуль подгонял тех двоих. Они скрылись за поворотом.
Настоящие выстрелы! Первые настоящие выстрелы на улице! Стрелять и раньше стреляли, но в казармах по фанерным солдатам. И в день рождения государя. Холостыми патронами. Это было недавно. А словно никогда не было и никогда больше не будет. Свечи на подоконниках, портреты императора в белом мундире с золотым воротником, оркестры, школьники, парами марширующие следом за войском, за гражданским населением. Школьников мало, потому что каникулы, но много ремесленных цехов с церковными и собственными хоругвями, бургомистр в польском национальном костюме, девочки и мальчики в краковских нарядах, «Сокол»[29] в серо-голубых форменных куртках, владельцы мастерских в кунтушах и колпаках. Этого не было и не будет. И каждую субботу, когда сама доброта, сама благодать витает в воздухе, между утренней и дневной молитвой, перед чтением главы из Торы раввин благодарит императора, желая ему долгих лет жизни, стольких, сколько человек может прожить. Этого никогда не было и никогда не будет. Из всех гоев только за него одного просят Всевышнего в синагоге, и все с радостью в сердце присоединяются к благословению. Этого уже не будет! Конец света! Сколько всего народов? Сколько языков? Но ни один народ, ни один язык так не славит императора, как евреи. Что же им теперь делать без Франца-Иосифа?
Гусар выпрямился, перебросил, звякая шпорами, через подоконник, как через седло, сперва одну длинную ногу, потом другую, вроде бы покороче, и оказался внутри, в зале аустерии, куда его приглашали войти через дверь выпить стаканчик сливовицы. Закрыл окно, задернул занавески — так же, как это сделал бы любой другой человек, не гусар. Будто у себя дома. Знал, куда попал.
— Kosaken. — Он обернулся: лицо белое.
— Ага, — согласился старый Таг. — Они.
— Кто б мог подумать, — вдруг удивилась невестка старого Тага Мина.
— От окна! От окна! — Старый Таг показывал гусару, чтобы тот отошел. — Да, да, ты тоже!
Гусар с первой же минуты понял, что нужно слушаться старого Тага. Попятился на середину залы и замер, с саблей на боку и револьвером на поясе.
Старый Таг заложил руки за спину, подошел к гонведу и посмотрел ему прямо в глаза:
— Ну, Herr Honved! Что дальше? Войну мы уже выиграли.
Гусар кивнул.
Невестка делала знаки старому Тагу. Не надо насмехаться над вооруженным человеком. Он ничего не понимает? А если понимает? Гусару улыбнулась. И вдруг испуганно вскрикнула:
— Что это? Herr Honved! Вытрите! Где платок? Лёлька, дай господину офицеру чистый платок. Возьми в шкафу.
Гусар достал из кармана носовой платок и вытер лоб. Это была не кровь: след оставила раздавленная резеда. Он посмотрел на зеленое пятно и, обрадовавшись, улыбнулся. Звеня шпорами, стукнул каблуком о каблук и, держа кивер на уровне груди, быстрым коротким движением склонил голову:
— Danke!
— Не за что, — ответила невестка старого Тага и покраснела.
Старый Таг прислушивался, подняв голову и закрыв глаза.
Снаружи опять стреляли. Дребезжали стекла в окнах. А вот и стены вздрогнули. Что это? Земля качнулась под ногами. Уходит из-под ног.
Но прежде чем земля ушла из-под ног, послышался густой топот скачущих лошадей и рев множества глоток. Что они кричат? Ура? Ура? Почему? Топот стал стихать, только еще нестройно простучали копыта отставших. Звуки глушила дорожная пыль.
— Патруль, — пояснил гусар, подняв один палец, не выпуская из остальных кожаной перчатки.
На минуту настала тишина, потом громыхнуло — раз, другой, третий, через короткие промежутки. Тряслись стены, дребезжали оконные стекла, в буфете подскакивали кружки. Свист вспорол воздух, гром выстрелов отдалился.
— Где-то неподалеку бой, — объяснил гусар, — может, меня еще отобьют.
— Дай-то Бог! — вздохнула невестка старого Тага.
— Глупости! — сказал старый Таг, глядя гусару прямо в глаза.
— Глупости! Глупости! — передразнила его Лёлька.