- Пого-ди. - Седельников наклонил голову к плечу, словно так он мог лучше разглядеть Андрея. - Ты белобилетник? Извини, но, - он взял в горсти свои щеки, - тут у тебя, как говорится, кирпича просит. И руки, ноги, вижу, целы. На груди боевой орден. Почему же вчистую списали тебя?
- Ну вот списали все-таки. Мне на работу поступить надо. И с жильем устроиться. Нас двое.
- А чего же с собой жену не привел?
- О матери говорю. Она пока в другом городе. В Чаусинске. А надо мне ее сюда перевезти.
- Хм! С жильем, Андрей, потрудней будет, но для фронтовика... Сперва на работу, конечно. Давай обдумаем. Кем до армии работал?
- Маляром на строительстве...
- Ну, тут и разговору нет. - Седельников весело потянулся к телефонной трубке. - Строители у нас нарасхват. Сейчас я тебе самую лучшую организацию...
- Знаешь, Алексей, - Андрей замялся, - честно сказать, потому я к тебе зашел, хотелось по душам посоветоваться... Тонкость тут есть такая... Мне и стыдно, а врачи говорят: работа пока должна быть без тяжелой нагрузки... Пока... - повторил он. Щеки Андрея горели, он пожалел, что сказал об этом здесь, в горкоме. Тоже, пришел советоваться к совсем незнакомому человеку! Взял бы просто направление на работу, а там было бы видно. Да и вообще надо ли слушаться врачей? Ведь доехал же сюда, и ничего не случилось. - Звони, Алексей, куда ты хотел. Так у меня, зря с языка сорвалось.
- А это посмотрим. Зря ли? Просто так белый билет вручать не станут. Седельников вытянул губы дудочкой. - Куда тебя ранило? Или какая болезнь у тебя?
- Да... у меня пуля в сердце, - виновато сказал Андрей.
- То есть как в сердце? - И веселый блеск в глазах Седельникова погас. - Это же смерть. Ты серьезно?
- Ну как тебе объяснить, она не внутри самого сердца, а где-то там... Расплющилась и, словно бы жучок, колючими лапками прилепилась в самом таком месте, что вынуть ее невозможно, а сердцу прямая угроза. В смысле как она, эта пуля, дальше себя поведет. - И заторопился: - Мне-то хоть бы что, здоров я, а врачи говорят... Давай звони...
- Позвоню, - сказал Седельников, - только не строителям, а врачам. Пусть снова посмотрят тебя. И возьмут под свое наблюдение. Ну а квартиру до приезда мамаши место тебе в общежитке найдем.
- Мне работа нужна, - настойчиво сказал Андрей. - Чего я по больницам да поликлиникам буду болтаться? Мне и госпиталь вот как надоел!
- Ты еще что-нибудь делать умеешь? Как у тебя с грамотой? Чего ты кончал?
- Неполную среднюю школу. Только к чему этот вопрос? В конторе мне, что ли, сидеть, подшивать бумажки! Человек должен работать, чтобы польза была.
- Значит, я здесь без пользы сижу?
- Меня посадить в какую-нибудь контору - будет без пользы, - уклончиво ответил Андрей.
- Только тебя или всякого? - настаивал Седельников.
- Только меня, - торопливо сказал Андрей, чтобы отсечь другие вопросы: - И никаких "или"!
Он все больше корил себя за неосторожно сказанные слова. Как теперь ни поворачивай разговор, а получается, что именно потому он и зашел к первому секретарю горкома комсомола, чтобы выпросить у него какую-нибудь легонькую и чистую работенку.
- Слушай, Андрей, а за что тебя наградили? - словно угадав его мысли, спросил Седельников. - В каких частях ты служил?
И опять Андрею было трудно ответить. Всего ведь только один раз и успел сходить на боевое задание. И то под снайперскую пулю угодил.
- В разведке был, - хмуро сказал Андрей. - А наградили, наверное, за то, что не умер.
- Ну ты что-то уже в пузырь полез. - Седельников недовольно покрутил головой. - Я же с тобой по-человечески разговариваю, хочу уяснить, как тебе по-настоящему помочь. С учетом всего. А ты: "не умер"... Это, брат, знаю, на войне скорей наградят того, кто умер да отлично выполнил боевое задание, чем дадут орден трусу, оставшемуся в живых. Время у меня есть. Рассказывай.
Кудрявенькая девушка открыла дверь, спросила, может ли она отлучиться на пятнадцать минут по серьезному делу. Седельников повертел пальцами, рассмеялся, сказал, что на пятнадцать минут он ее не отпустит, на это "серьезное дело" понадобится не меньше часа, но уж если в парикмахерской очередь подошла, все же отпустит, только пусть она так мелко, как у баранчика, больше не накручивает себе волосы. И еще: перед начальством темнить не надо. Начальство всегда все знает. Кудрявенькая радостно моргнула длинными ненакрашенными ресничками и захлопнула дверь.
- Вот видишь, - проговорил Седельников, щелкая под столешницей переключателем телефона, - видишь, чем приходится заниматься: прической своей секретарши! Помню, когда меня в комсомол принимали, а я перед собранием тройным одеколоном побрызгался, понимаешь, с утра зубок чеснока с черным хлебом съел, так меня с песком продрали за наклонности к мещанству и на два месяца рассмотрение моего заявления отложили. Сейчас время другое: чистенько, аккуратно должны выглядеть комсомольцы. И посмотрел бы ты, как в горкоме у нас девчонки раскрасились и каких стекляшек на себя понацепляли из бабушкиных комодов, когда было объявлено, чтобы они за своей внешностью следили. А того не понимают, вот и Кира моя, что делать ей из своих волос каракуль или мерлушку ну никак не идет. Ведь сквозь такую баранью внешность изнутри как раз вся глупость высвечивается. Даже у самого умного человека. Между тем та же Кира - превосходный работник. На чем мы остановились?
И Андрей коротко рассказал, как ходил в разведку уточнять расположение вражеских укреплений, как срисовывал общий их вид и все подробности наиболее выгодной полосы для предстоящего прорыва, как на обратном пути ему ударила в спину пуля "кукушки" и как лейтенант Пегов волочил его, обмороженного, по снегу целую ночь... А орден дали, должно быть, как раз за эти рисунки. Очень они пригодились штабистам. Прорыв потом был сделан именно в этом месте.
- Ты хорошо рисовать умеешь? - Седельников оживился. - Не только стены белить?
- Да так, немного, сам для себя рисую. Пером получается лучше, чем красками, - сказал Андрей и вдруг засмеялся. Ему вспомнилась история со стенгазетой. Он почесал затылок. - За эти рисунки мои там еще, в Забайкалье, командира полка на разгон в дивизию вызывали.
- Похабщину изобразил?
- Нет! Этого я не люблю. Нарисовал черных больших тараканов, а комдиву показалось, что они живые, бегут по стене и шевелят усиками.
- А что, комдив близорукий? Представляю!
- Ну! У него зрение - за десять шагов у меня на рукаве черную ниточку разглядел.
- Стой, стой! Тогда есть мысль... И никаких "или"! Ты можешь показать мне свои рисунки?
14
Андрей стал и учителем и учеником. Одновременно. Учителем рисования в средней школе и вольным слушателем областного художественного училища.
Он знал, с каким трудом Седельникову удалось убедить городской отдел народного образования зачислить его без должных документов и педагогического опыта на штатную должность. Однако рисунки Андрея, предъявленные Седельниковым заведующему гороно, были настолько хороши, что тот сразу сдался, нашел все же вакансию, благо учителя позарез были нужны, и, кроме того, пообещал всемерно посодействовать работе Андрея по совместительству и декоратором в городском театре.
В художественном училище старшие классы были не просто заполнены забиты, а начинать Андрею с "азбуки" не было никакого смысла. Когда Седельников показал и директору училища рисунки Андрея, тот только развел руками: "Чему мы сможем его научить? Разве что поднатаскать в теории..."
Но все это откладывалось до осени - начала учебного года и театрального сезона, а на летнюю пору он оказывался предоставленным самому себе. Да еще добрым заботам Седельникова, с которым у него с первой же встречи установились непринужденные отношения и который - пока! - все же приткнул его расписывать грибки и скамеечки в городских детских садах и яслях.
- Ты заходи почаще ко мне, - говорил он Андрею, - не стесняйся. Конечно, я частенько бываю и вот как занят, - он провел себя ладонью по горлу, - но случаются просветы, когда просто с человеком хочется поговорить.
- Просветов, знаю, у тебя мало, а людей, с кем хочется просто поговорить, много, - возражал Андрей. - Как угадать, когда я тебе не помешаю?
- Проходишь мимо горкома - раз. Риск небольшой. Киру можно спрашивать и не спрашивать. Известно, в какую сторону дверь открывается. Два - откуда удастся, позвонишь по телефону, поискать общие наши возможности. И наконец, имеется у меня и квартира - три. Здесь уже никаких помех не встретится. Разве что детский плач, обе дочки мои страшные ревы. А Ирина будет только рада, она очень любит таких, как ты, молодых, еще не признанных. Сама поет заслушаешься. Соловей! Ей только в оперном театре выступать бы. Не хвастаюсь, по-честному говорю. А вот на сцену не хочет - тайна женской души. Попробуй разгадай! Я не могу.
Именно поэтому Андрей ни разу не зашел на квартиру к Седельникову. Что ему делать в обществе двух отчаянно ревущих девчонок, непризнанных молодых талантов, и по-соловьиному поющей Ирины, тайну женской души которой разгадать невозможно? Будет он в этой наверняка очень веселой, бойкой и остроумной компании белой вороной. Его заклюют своими уверенными суждениями о любой области искусства. А сидеть в уголке угрюмым молчальником - значит портить себе и другим настроение.
Но больше всего Андрея угнетала необходимость в качестве гостя, если не окажется посторонних, самому вести разговор с хозяйкой дома. Он почему-то сразу, заочно, проникся к ней тяжелой неприязнью. Перед глазами возникал образ хитрой и двуличной женщины. А в ушах у него звенел голос Ольги. Она ведь тоже "пела" соловьем.
Все свободное время Андрей отдавал рисованию и особенно чтению. Туго набитые карточками выдвижные каталожные ящички областной библиотеки приводили его и в восторг и в смятение. Выбирай! Есть все. А все прочитать тысячи лет не хватит. И здесь вообще-то очень вежливые библиотекарши не подсказывают растерявшемуся перед этим духовным изобилием читателю необходимую для него в самую первую очередь книгу, как это делала Ольга. Откуда она знала все книги, все, что в них написано? Может быть, и не знала. Конечно, не знала. Это был ее стиль работы. У нее был во всем свой стиль. А книги она предлагала хорошие.
Роясь в картотеках, Андрей против воли вспоминал Ольгу, чувствуя, как при этом у него холодеют пальцы. Он заказывал себе десятки книг. Ему объясняли, что сразу столько выдать не могут. Андрей краснел, торопливо сокращал список. А когда приходил вновь, вежливые библиотекарши спрашивали его недоверчиво: "Вы успели уже это все прочитать?"
Было очень тягостно отвечать на такие вопросы. Но радость общения с книжными страницами, радость новых открытий, содержащихся в них, смягчала все неприятности. Особенно жадно он вчитывался в книги о великих художниках. Искал в них параллели с собой. Не находил. Только судьба Франсиско Гойи вдруг его обожгла. Каэтана Альба... Женщина... дьявол... И все же любовь.
В горком комсомола он заглядывал при всякой оказии. И Кира, ладошкой чуть прикасаясь к своим теперь слабо завитым длинным локонам, дружески ему улыбалась и беспрепятственно пропускала в кабинет, даже если у Седельникова шло какое-нибудь совещание.