- Да ладно. - Мирон блаженно потягивался. - Мама поверит. Ух, а есть до чего хочется! И спать еще больше. Тащился обратно, глаза слипались.
- Так ты расскажи все же.
- А чего рассказывать? Дождь-то еще на полдороге туда меня захватил. Темень, вытяни руку - пальцев не видно! Озеро, веришь, - где оно? - по звуку лишь угадал, дождь по воде иначе, чем по земле, хлещет. Разделся, забрел выше коленей, осочка мне ноги щекочет, а куда плыть, не знаю. Помню, надо не на самую середину озера, а к бочку одному. Так это если бы днем, при свете. А тут вправо или влево этот бочок, никак сообразить не могу. Понимаешь, даже в каком именно месте я на берег озера вышел, не разберу в темноте.
- Ну и вернулся бы сразу! Обязательно тебе эти кувшинки!
Мирон оскорбленно умолк. Андрей понял, что нечаянно попал в самое больное место. Знал ведь, что кувшинки - белые лилии водяные - Мирону нужны обязательно. И надо было помочь ему. Да ведь кто же думал, что так неожиданно наползет тяжелая дождевая туча.
- Прости, по глупости с языка сорвалось, - сказал Андрей виновато.
- То-то же, - Мирон смягчился. - Я поплыл. Думаю, озеро не так уж большое, все равно как-нибудь да найду. Вода теплая. В самом озере. И сверху такая же теплая льет. Только, понимаешь, махаю, махаю саженками, уставать уже начал, а все плыву по открытой воде. Чувствую, большая глубина подо мною, а кувшинки, они же все-таки вроде бы островок на озере образуют.
- Недалеко от берега тоже их дополна, - вставил Андрей. И опять некстати.
- Да какие же у берега цветы! - возразил Мирон. - Ты посмотри мои, вон в ведре полотенцем прикрыты. - И продолжил: - Плыву, плыву, и вдруг ну прямо в жуткую ледяную струю попадаю, со дна, что ли, бьет родничок, и ноги мгновенно судорогой стягивает. Так больно становится, что и руками уже махать не могу. Дыхание зажимает. Скорее к берегу. А где он, берег? Вот тут и штука, брат Андрей. Где берег, мне неизвестно. Уже пузыри пускать начинаю...
- Ух ты! - только и выговорил Андрей.
- Выбрался я из холода, а судорога все-таки ноги мне стягивает. Что было дальше, не очень помню, знаю, и с головой под воду уходил, и какие-то осклизлые корни или ветки меня обвивали, тоже тянули на дно. Ряски противной, козявок разных досыта наглотался, да выплыл, понимаешь, совсем наугад выплыл на берег...
- И как же... - запинаясь, спросил Андрей, - как же... Где ты кувшинок тогда таких крупных набрал?
- На озере, - неохотно разъяснил Мирон. И зябко передернул плечами, должно быть, припоминая, как он рвал эти кувшинки. - На том самом островке и набрал, который сперва найти не мог. Отлежался под теплым дождиком. Ноги помаленечку отошли. Давай гимнастику делать. Потом опять поплыл. Долго кружил по воде, пока не наткнулся на островок все же. Понимаешь, стебли словно веревки переплелись, не продерешься. Листья, как блины, на воде лежат. На ощупь под ними цветы искал. Темно же. И на ночь вообще они в кулачок свернулись. Потянешь за стебель, как струны лопаются. А улиток, ракушечек всяких сколько на меня налепилось! Домой уже шел, из волос все вытаскивал. Ну ничего... Зато сам о себе думаю теперь: не трусом я оказался. Как, по-твоему, Андрей, не трус твой старший брат? Сказал - сделал! А ты бы сделал так?
- Сделал бы, - ответил Андрей.
Но Мирон отнесся к его словам с недоверием. Лежа на постели, этак легко ответить. Широкой ладонью слегка хлопнул Андрея по спине.
- Врешь ты. Не сделал бы. Вот этой ночью, сегодня. Этой ночью только я один мог такое сделать, никто больше. Не по глупости. И не из гордости. А почему, мне не объяснить. Сегодня, ну сегодня... Эх, Андрей, сегодня я необыкновенный! - Он вскочил с постели, ухватился за стропильную обрешетку под крышей, несколько раз лихо подтянулся: - Нет! Спать я не буду! Не могу.
- А знаешь, Мирон, - любуясь бугристыми мускулами брата, сказал Андрей, - знаешь, если со стороны, это, пожалуй, все-таки глупо.
- Глупо? Ну, с твоей стороны смотреть, может быть, и глупо.
- Во всяком случае, через меру, - Андрей не сдавался.
- У каждого своя мера. Да ты понимаешь, один-то раз в жизни - и никакой мерой мерить не надо. Сколько выйдет. Сколько душа твоя позволяет. И сколько обязывает. На народе я и вообще за цветами в воду бы не полез. Перед кем рисоваться мне? Это я сам себя проверял.
- Но кувшинки принести она попросила!
- Не попросила. Просто я угадал ее желание. Понимаешь, мысли ее угадал. Вот ты улыбаешься, а мы не раз проверяли. И оба точно угадываем. Зажмурю глаза, один в тишине постою, и все мне откроется, что в эту минуту Олечка делает, о чем думает.
Он говорил очень серьезно, торжественно, весь как бы приподнимаясь над землей. Андрей улыбался, но уже не с оттенком лукавства, а искренне, с легкой завистью. Старшему брату он всегда немного завидовал. Его решительности, смелости, его сильным рукам и смоляно-черным густым волосам, как-то небрежно, но удивительно красиво спадающим на левое ухо.
- Да я чего, я ничего, - сказал Андрей. А сам подумал: "Вот она, выходит, какая бывает, любовь". И ему захотелось тут же оказаться на месте Мирона.
Распахнулась дверь. Мать весело прокричала:
- Мальчишки, ну где вы там? Пирожки тепленькие. Зову, зову. Или не слышите?
2
Пирожки с зеленым луком со своего огорода на этот раз особенно удались. И мука оказалась хорошая, и дрожжи подъемные, и рубленых, вкрутую сваренных яиц положено в самую меру. Мать сияла от удовольствия. Вкусно и сытно. Да к тому же и дешево. А отцу радостно было видеть счастливое лицо матери, жили они в полном согласии, хотя порой и ворчали друг на друга либо "играли в молчанку". Но все это серьезного значения не имело и даже, по жизни, представлялось им совершенно необходимым - иногда отвести "душеньку".
Мирон уплетал пирожки с такой поспешностью, словно боялся, что неведомо почему они вдруг исчезнут со стола. Подбородок у него густо замаслился. Он этого не замечал. Андрея душил смех. Он-то ведь знал, почему старший брат так торопится. Ему надо успеть и в баню сходить, и подстричься. И не опоздать...
А отец между тем начал длинный рассказ о том, как в ранней молодости хаживал по тайге с геологической партией. Он не любил, если слушали его без внимания и тем более когда ему не давали спокойно, раздумчиво завершить свой рассказ. Мирон между тем искоса поглядывал на ходики с гирькой, висевшие в простенке. Круглый желтый маятник деловито отстукивал свои доли минут, а усатый кот, изображенный на жестяной облицовке часов над циферблатом, сквозь прорези в железе следил лукавыми глазами за маятником, точно повторяя его движения.
- ...так вот, - рассказывал отец, - и наткнулись мы в тот раз на выходы свинцовой руды совсем небывалые. Как называется минерал, в котором вкраплена руда, теперь я забыл. Попадись мне он снова, может, мимо прошел, пнул бы ногой, камень и камень. А начальник наш обмер, за сердце схватился. "Это, говорит, - такого содержания руды в породе не только за жизнь мою, за всю историю горного дела на всей земле не встречалось. Вообще, по теории такого даже быть не может, все равно как не может, скажем, корова не молоком, а чистым сливочным маслом доиться. Надо бить шурфы глубокие. Ежели это самое рудное тело далеко простирается, ну..." И не сказал он, что значит "ну". Сами, мол, вы догадывайтесь. А зима катит, как на тройке, по ночам вода - в котелке забудешь - насквозь промерзает, снег валит, пурга метет, и, главное, кушать, а лучше сказать, жрать нечего. Кругом густой бурелом, обрывы скалистые, кустарник цепкий, не продерешься. Одно слово: дебри дикие, глухомань. Какие тут шурфы? Потом и одежонка у всех... Начальник воспаление легких схватил.
Он замолчал, потер небритую щеку рукой, словно бы прислушиваясь к чему-то далекому, доносящемуся до него тихим звоном.
Андрей кашлянул.
- Папа, - сказал, поглядывая на Мирона, уже устало жующего очередной пирожок, - мы вот с ним...
- Чего "с ним"? - сурово спросил отец. - Ты сперва дослушай, что я говорю. - Покряхтел недовольно: - Сбил ты меня. Так вот. В тот год как раз ты родился. А в общем, совсем недавно с Колчаком покончили. Разруха. Поволжье голодает. Республика во всем нуждается. И в свинце тоже. А тут на тебе - этакий клад. На костре из камня чистый металл выплавили. Много. Два пуда. Забавляемся - чего с ним делать? Пули лить? В кого стрелять? И тащить на горбу ни к чему. Сам камень, руду - это надо. Для доказательства. Ну, шутки ради выдолбили в буреломной колодине углубление по форме человека, вылили туда свинец. Остыл, вынули, истуканчиком на камень его посадили. Охраняй, дескать, подземное хозяйство свое. Начальник торопит, говорит, пометы сделаем и выходить будем. В бреду уже говорил. Сделали мы затеси на деревьях. И понесли начальника. На руках, на волокушах, как придется. До табора, до шалашика из еловой коры, где у нас кони были оставлены. Ну и не донесли. Похоронили. В мерзлую землю. Без гроба.
- А потом? - Андрей уже не мог оторваться, зачарованно глядел на отца.
- Потом... Тогда время было другое, не как сейчас. Вот мать подтвердит. Ни телеграфа там, в тайге, ни радио. На помощь никого не позовешь. Всяк сам о себе да о товарище своем думай. Пока выбирались до настоящего жилья, кони пали. Последних верст шесть по снегу с обмороженными ногами на четвереньках ползли. В голове дума только одна: не заснуть, не сунуться носом в наметы снеговые. Тогда уже все. Но доползли. Мать помнит, каким я домой заявился.
- Слава те господи! - перекрестилась мать.
- Ему-то слава, - рассеянно проговорил отец и опять принялся тереть небритую щеку ладонью, - а нам далеко не слава. Камни-то, образцы, мы ведь тогда не донесли. Потеряли дорогой, а лучше сказать, с отчаяния, с малодушья ли побросали. Не верилось, что выберемся к жилью. Так чего, дескать, себя лишним грузом на плечах до последней минуты мучить. Притом не геологи же мы заправские, по первому разу в тайгу ходили. Рабочими просто. Опять же, повторяю, никак то давнее время с нашим нельзя сравнить, теперь поисковые партии разве так снаряжаются.
Он замолчал, не закончив рассказа, не хватало обязательного вывода с должными нравоучениями. Это было его системой - воспитывать своих детей неторопливыми раздумьями за воскресным обеденным столом; историями необыкновенными, однако построенными всегда на событиях из собственной жизни. Он не любил, когда его перебивали, да еще совсем наивными вопросами, но здесь ему почему-то был нужен толчок. Без такого толчка трудным казалось поставить последнюю точку.
- А чего жалеть эту руду, камни потерянные? - спросил Андрей простодушно. - По весне надо было пойти туда и набрать новых.
- Э-эх, сынок, и как это легко ты умишком раскидываешь! - вскрикнул отец, обрадовавшись, что точно, в "самую жилу" попал со своим вопросом Андрей. К тому и подводил он конец рассказа, чтобы поняли все, что не каждая задача в жизни решается, как дважды два в школьной тетради. - Первое. Арестовали нас, ну не так, чтобы в тюрьму посадить, а под следствие, под расспросы сочувственные: куда и как человек, наш начальник, девался. Могилу хотя бы его показать. А тайгу по брюхо снегом уже занесло, и, где ходили мы, троп никаких. Подозрение на всех троих до весны. Второе. Увлечь разговором одним о рудах богатых, но когда подтверждения самой рудой этой нет, кого же увлечешь. Весна наступила, пошли с нами люди в тайгу, не столько руду искать, сколько могилу. Потому что точно человек потерялся, а руда была или нет - это еще неизвестно. И третье. Ничего не нашли мы. Ни могилы, ни руды, ни даже отдельных камешков, тех, что дорогой побросали. Пути того не нашли, по которому добирались из дебрей проклятых до табора, где лошадей оставляли. Все как заколдовано! Целый месяц кружили без толку по тайге. Конечно, таежники мы были совсем никакие. Все городские ребята. В приметах лесных не разбираемся. И тогда уже следствие строже. Про руду и разговору нет, дескать, басни все это одни, разговоры идут только о человеке. Так вот, а человека не стало. Ну хотя бы вещь какую, пустяк какой-нибудь его семье в память о нем из тайги мы вынесли бы! По глупости и этого не сделали, не сообразили. В землю зарыли, постояли над могилой, если мерзлую яму могилкой можно назвать, и потянулись к табору. Так почему же мы тогда к табору выбрели, а после, весной, с этого самого места, от табора, ни человека в земле, ни рудного выхода из земли найти не могли? - Он подождал ответа, но все молчали, потому что ответить на свой вопрос он должен был только сам. Судить нас не стали, прокурор дело закрыл. Те ребята, что были со мной, по разным местам разъехались, куда, не знаю, а я весь при себе, от совести своей мне уехать некуда. Прокурор вины не нашел. От семьи погибшего начальника нашего было письмо: благодарили, что до последнего все же несли мы его на руках и потом земле тело предали, не допустили костям белеть на ветру. А совесть до сих пор не согласна. И чем дольше на свете живу, тем она несогласнее.
- В чем? - Мирон смотрел на отца испытующе, точно бы примеряя к себе его слова.
- В том и дело, Мирон, и ты, Андрей, что у каждого совесть своя, медленно проговорил отец. - То же самое нести одному - как пушинку, другому - как лиственничное бревно. А иной раз наоборот. Так надо, чтобы всегда, если она хотя бы только чуточку самую задета, бревном бы на плечи давила. Тогда будешь ты человеком. А в чем она меня давит, если не поняли, то мне уж обстоятельнее и не растолковать. - Встрепенулся, двинул по столу к самовару чашку свою. - Ну а чего, гляжу я, носы-то повесили? Мать, налей мне горяченького!
- Папа, а где она, эта тайга? - спросил Андрей.
- А черт ее знает. И думать о ней не хочу. Далеко она где-то. Единственное, что запомнил, вроде бы Ерманчетской она называлась. А конца и краю ей нет, это точно. - Отец безнадежно махнул рукой.
И разговор пошел уже самый обычный, житейский, как это и бывает во всех дружных семьях за утренним столом. Отец еще, посмеиваясь, успел рассказать, что в согласии с матерью дали они имена сыновьям, какие в дни их рождения значились по церковному календарю, хотя в церкви ребят и не крестили. Сделали так, чтобы не спорить, не мучиться с выбором. А мать призналась, что очень боялась: вдруг придется на такой день какой-нибудь Павсикакий, Пафнутий или Иуда. Мирон хохотал и говорил, что, когда женится и родится у него сын, никаким календарям доверяться не станет, а назовет Сергеем. Будет Сергей Мироныч. В память о Кирове. Мать руками всплескивала: "Да ты женись сперва! Невесты себе еще не выбрал, а сыну имечко определил". Андрей подмигивал брату, он-то знал побольше, чем мать.
- Невесту, мама? - вдруг с какой-то отчаянностью сказал Мирон. Хочешь, я сегодня вечером приведу?
Мать посерьезнела, поправила косынку на голове.