Но Гера, видимо, думал иначе. Похоже было, что, завязав с кем-либо знакомство, он не желал его прерывать, как бы укладывал впрок, в некий запасник. А вдруг когда-нибудь пригодится? Он в первый же день выведал у Андрея адрес, записал и номер телефона. И потом от времени до времени, должно быть прикидывая, чем все-таки сможет в житейской практике пригодиться ему угрюмый художник, задавал Андрею анкетные вопросы. Однако ж недовольно хмыкал, если получал столь же анкетный ответ. А вдаваться в подробности Андрею никак не хотелось.
Повышенный интерес Гера проявлял к заработкам отдельных мастеров искусства, артистов, композиторов, скульпторов, живописцев. Когда Андрей пожимал плечами: не знаю, дескать, - Гера многозначительно подмигивал: "А мне вот известно, что..." И следовал затем целый фейерверк глупейших небылиц.
- Ну а вот вы, например, сколько бы взяли с меня написать мой портрет? - спросил как-то Гера сквозь жужжание электрической бритвы, которую он пускал в ход дважды в день, перед завтраком и перед ужином. - И сколько времени на работу затратили бы?
- Портретов людей не пишу, - ответил Андрей. - Увлекаюсь главным образом птицами и насекомыми. А они за свои портреты ничего мне не платят.
Гера отвел было бритву в сторону, хотел срезать Андрея куда более острым словом, чем это сделал Андрей, но передумал и предпочел лишь добродушно-покровительственно рассмеяться. В самом деле, костюмчик у художника потертый, рубашек у него в чемодане тоже, вероятно, не больше трех, а полуботинки...
- Сочувствую вам, - сказал Гера.
- И я вам сочувствую, Герман Петрович, - сказал Андрей.
Он заметил снисходительный взгляд Геры, которым тот уставился на его обувь.
Конечно, следовало бы специально купить новые летние туфли и еще кое-что, но... не купил. Голова занята была иными заботами. В Детском издательстве попросили срочно переделать рисованный форзац на другой формат. А деньги на покупку, конечно же, были. О деньгах он вообще не думал. Хватало на все, что необходимо. Случались и лишние. Сперва он вносил их в сберегательную кассу на свой личный счет, а потом внезапно опалила сердце статья, прочитанная в "Комсомольской правде", о жестоком истреблении американской бомбардировочной авиацией мирных жителей Вьетнама - Андрей все лишние деньги стал полностью передавать в Фонд мира. И если порою брал себе и еще какую-то дополнительную работу сверх той, что выполнял для Детского издательства и для академического атласа, так делал это, исключительно поддавшись чьей-то настойчивой просьбе или увлекшись возможностью оригинального авторского решения.
А Герману Петровичу Андрей сказал правду. Портреты были не его жанром. Вернее, он написал их всего лишь четыре, те, которые сам признавал, - очень давний акварельный портрет Ольги и начертанный угольным карандашом - Ирины. Да еще маслом, по памяти, Зыбина и Юрия Алексеевича. Он даже слово "написал" трудно соединял с портретом. Только эти четыре были живыми, а все другие, впрочем, могли быть и написаны.
Ему не раз в таких раздумьях приходил на память широко известный роман Оскара Уайльда, в котором сам Дориан Грей оставался неизменно прекрасным, а его развратная душа жила на полотне, созданном кистью художника, и медленно убивала дивное произведение искусства.
Иногда Андрей у себя в мастерской опасливо развязывал тесемки двух отдельно хранящихся папок - кощунственно было бы держать оба эти портрета в одной! - и вглядывался в лица, в глаза Ольги, Ирины... Нет, в противовес портрету Дориана Грея они ничуть не менялись, обе дышали и светились живой красотой, только одна ложной, другая истинной. Не потому ли дышали и светились, что обе остались жить теперь только в рисунке?
Тогда он подходил к портретам Зыбина и Юрия Алексеевича, они стояли в мастерской в самом почетном углу и всегда были прикрыты шелковыми занавесями. Ни тот ни другой с фотографиями не были схожи. То есть схожи лишь в самых броских, характерных чертах, а живое, казалось, осязаемо выступающее из полотна в них было то, что "каменный" Зыбин, вперив гневный и непреклонный взгляд куда-то вдаль, весь внутренне был исполнен глубокого горя, соединенного с заботливостью и теплотой; Юрий же Алексеевич, помешивая в стакане ложечкой чай - такой домашний, крепкий чай! - как бы размышлял о чем-то весьма значительном, известном и доступном только ему, однако ж с готовностью все это щедро отдать другому.
Несколько раз безуспешно попытавшись затащить Андрея в свою веселую компанию, Гера махнул на него рукой:
- "А вы на земле проживете, как черви слепые живут: ни сказок о вас не расскажут, ни песен о вас не споют", - блеснул он своей начитанностью. И, сообразив, что перехватил через край, постарался уравновесить: - Обо мне, впрочем, тоже не споют песен. Зато сказок, то есть сплетен всяких, будут много рассказывать. А это шикарно - известность. Она много стоит. Имею в виду сплетни, имя которым "быль молодцу не в укор" и которые, безусловно, далеки от сличения их с такими нарушениями правил внутреннего распорядка, что грозят выпиской из санатория.
Андрей не стал вступать с ним в спор, понимая, что у Геры просто чешется язык и зудят руки и ноги - дать себе волю в рамках "быль молодцу не в укор", пока не истек срок санаторной путевки. А бессердечников и особенно бессердечниц для его лихих затей найдется в достатке.
Андрей по-прежнему продолжал делать свои "кольцовочки" вокруг озера, теперь откровенно признаваясь в этом Илье Самсоновичу, своему лечащему врачу. Получил от него дружеский выговор и неохотное согласие на катание в лодке по озеру. "Только по-честному, Андрей Арсентьевич, по-честному, не допуская никаких перегрузок".
Он так и делал, принимая за эталон свои перегрузки во время таежных походов. А все свободные часы отдавал рисованию. С натуры. Уходил или уплывал в лодке на противоположный берег озера, выискивал укромный уголочек, садился на высокий бугор, поросший травой, и принимался за работу.
Иногда его захватывал короткий летний дождь. Тогда Андрей укрывался в одной из полюбившихся ему беседок вдали от пешеходной дорожки. Как правило, беседка всегда оказывалась не занятой никем. И даже лирических надписей, вырезанных ножом на скамейке, в ней было меньше, чем в других беседках.
Наконец за обеденным столом появились супруги Зенцовы. Оба постарше Геры, но помоложе Андрея. Спортивного сложения, только с некоторым избытком веса, очень удачно придававшим Николаю Евгеньевичу должную солидность, а его супруге Серафиме Степановне - женское обаяние. Они оказались людьми общительными, но не балагурами, подобно Гере, и много повидавшими во время бесчисленных заграничных поездок. Николай Евгеньевич занимал достаточно солидный пост в "Интуристе" и по характеру своей работы служебными командировками за пределы родной страны, как он сам определил, сыт был по горло. Даже больше. Серафима Степановна учительствовала в младших классах средней школы и в летние каникулы охотно сопровождала мужа в его поездках за рубеж, все удлиняя список совместно с ним посещенных стран.
- Ну удается и в учебное время иногда вырываться недельки на две, особенно если в "экзотику", - объясняла она Андрею. - У нас хорошая обстановка в школе, товарищи идут навстречу, подменяют... Словом, при желании всегда находится выход из положения. В феврале прошлого года, например, Николаю Евгеньевичу открылась пятидневная поездка на Таити. Помните: "Там, на Таити, вдали от событий, от мира, где Сити туман"? И вдруг упустить? Это же неповторимо! Сделали! Сказать откровенно, по образованию и вообще я могла бы работать - много раз предлагали - в аппарате Минпроса на хорошей должности и с хорошей зарплатой. Но зачем мне все это? Без шуток сказала однажды в кадрах Минпроса: случится, переведут Николая Евгеньевича на другую работу, без выездов за границу, тогда и я ваша.
- А сейчас вы чья? - полюбопытствовал Андрей.
- Без под-вохов! - погрозила пальчиком Серафима Степановна. - Вот вы, художник, согласились бы стать чистым службистом у себя, не знаю, как там называется ваша главная контора? Приходить и уходить по звонку.
- Нет, не согласился бы, - сказал Андрей. - Но меня работать в "конторе" и не приглашали. А вам ведь, Серафима Степановна, "много раз предлагали". Значит, вы там нужны?
- Но меня и из школы тоже не выгоняют! Значит, я и в школе нужна. А еще больше я нужна самой себе. В том смысле, что, закончив институт, нигде уже больше не получишь столь существенного образования, кроме как в далеких поездках. И если жизнь мне счастливо открывает как бы второй специальности вуз, зачем же я стану от него отказываться? А с какими людьми мы познакомились с Николаем Евгеньевичем благодаря его работе! Какая у нас переписка! Зайдите к нам на квартиру, я вам покажу альбом фотографий, таких...
- Симочка, не хвастайся, - остановил ее Николай Евгеньевич, - ты не знаешь, какие могут быть альбомы фотографий у Андрея Арсентьевича.
- Он фотографий не собирает, - сказал Гера. - У художников вместо фотоальбомов целые картинные чердаки. Виноват, галереи. Между прочим, Андрей Арсентьевич, ваши картины имеются в Третьяковке?
- Нет, не имеются, - сказал Андрей. - Мои картины хранятся только на чердаке. Или еще не написаны.
- Гера, откуда у вас это восхитительное умение наносить людям незаслуженные обиды? - с упреком сказала Серафима Степановна.
- Готов просить прощения, - немедленно согласился Гера. - Готов и к тому, чтобы меня ответно оскорбили.
Воцарилось недолгое молчание. Зенцовы мягкими улыбками давали понять Андрею, что они полностью на его стороне и что не стоит придавать значения нелепой выходке Германа Петровича. А тут как раз принесли второе блюдо, что-то очень вкусное.
- Мы в этом санатории впервые, - заговорил Николай Евгеньевич, - и, в общем, все здесь очень мило, но и достаточно замедицинено, что ли. У кого нет болезни сердца, тот может ее с успехом приобрести. Поездки летом по белу свету куда интереснее. И полезнее. А вы здесь частый гость, Андрей Арсентьевич?
Он мог бы уклониться от прямого ответа, но это было не в его правилах.
- И я здесь впервые, - сказал Андрей, - и тоже предпочитаю летом скитаться вдали от Москвы. Только не по "белу свету", а по зеленой сибирской тайге.
- Вот как! - изумленно воскликнула Серафима Степановна. - Но вы же сердечник. Разве это вам не мешает? Не тяжело?
- Мешает, - сказал Андрей. - И тяжело. Но ходить по тайге мне очень нравится. И я соизмеряю свои силы с тяготами таежных походов.
- А вы знаете, - неожиданно сказал Гера, - что я тоже в компании люблю по глухим лесам побродяжить. Только я увлекаюсь Кавказом, Карпатами. Два раза мотались по озерам и речкам Карелии. Но бранить санаторную жизнь не стану, в ней есть свои прелести. И свои цели.
- Какие же? - заинтересовалась Серафима Степановна.
- При вас не скажу. Не могу. Но... вообще это тоже относится к охране природы. Человеческой.
- Угу! - Серафима Степановна догадалась. - Гера, как вам не стыдно? Вы же не холостяк!
- В этом-то и все дело. Потому и на Кавказ, и в Карпаты тянет. При соответствующем подборе, - не мигнув глазом, объяснил Гера. - А вот скажите-ка вы, Андрей Арсентьевич, какие у вас цели в сибирской тайге? И какую компанию вы себе подбираете?
- Я хожу один, - сказал Андрей, думая, что на этом поставит точку, но совершенно непроизвольно добавил: - Ищу "свинцового человечка".
И сразу разжег любопытство.
- Что это такое? - чуть не в один голос воскликнули оба Зенцовы. - Ой, расскажите!
- Нечего...
Но уйти от рассказа было уже невозможно. В самом сочетании слов "свинцовый человечек" для Зенцовых таилось нечто столь романтичное, экзотичное и таинственное, что Андрей вынужден был подчиниться. Он не стал говорить о "человечке"-символе, зове совести - никто бы этого в легком застольном разговоре и не понял - он просто в сочных красках изобразил все, что в свое время слышал от отца. А чтобы не рассеять глубокого впечатления от волнующей легенды - легенды ли? - Андрей умолчал о том, что в геологических высших кругах существование "свинцового человечка" начисто отвергнуто.
И какая-то неведомая сила еще подтолкнула Андрея рассказать о гибели Мирона, случившейся в тех же местах, и о том, что он лишь на шестой год упорных поисков все же набрел на совершенно заросшую мелким ольховником его могилу и соорудил над нею надгробие из обломков скалы.
- Да, это святая цель, - тихо сказала Серафима Степановна.
Гера хотел вставить что-то свое, но Николай Евгеньевич предупреждающе и торжественно поднял руку, и все молча встали из-за стола и разошлись.