- Я же твой брат, - проговорил Андрей. По лицу Мирона он понял: с ним произошла какая-то очень тяжелая история, но не та, конечно, не та, "нехлюдовская", что было померещилась ему, Андрею, под утро. - Ольга тебе отказала? - как подтверждение совершенно бесспорного, спросил он.
Мирон долго и напряженно рассматривал Андрея, словно бы проверяя, насколько искренне и честно задан ему этот вопрос-утверждение. И наконец отрицательно качнул головой.
- Ты сам не решился! Ты не встретился с ней?
И снова Мирон ответил ему точно таким же движением головы: нет.
По дороге со стороны города катилась грузовая машина. Водитель сигналил часто и непрерывно, требуя освободить ему путь. Андрей оттащил Мирона в сторону. Подпрыгивая на выбоинах и обдавая душным, копотным дымом солярки, машина пронеслась мимо. Водитель погрозил кулаком.
- Давай посидим на травке, - предложил Андрей. - Тут нам все время будут мешать.
Они отошли в глубь сосняка, перемешанного с березками. Мирон послушно двигался вслед за Андреем. Трава была основательно вытоптана, валялись обрывки газет, измятые пустые пачки из-под сигарет, консервные банки, бутылки - следы воскресного "культурного" отдыха, - но все-таки Андрей отыскал небольшой бугорок, поросший брусничником и толокнянкой. Мирон первым опустился на землю, не снимая своего праздничного пиджака. Андрею захотелось предостеречь его - зеленые травяные пятна трудно смываются с шерстяной ткани, но понял, что на эти слова Мирон все равно не обратит внимания. Только на очень важном, на том, что так перевернуло за ночь Мирона, можно постепенно его разговорить. Андрей улегся рядом.
- О чем заявление ты давал на подпись Федору Ильичу? - спросил, растирая между пальцами жесткий брусничный листок.
Мирон закинул руки под голову. Лицо у него немного просветлело, он шумно втягивал в себя легкий лесной воздух открытым ртом.
- Об увольнении. Уезжаю, - коротко, как само собой разумеющееся, ответил он.
Чего-чего, а такого ответа Андрей не ожидал. Мирон увольняется, куда-то уезжает, ни с кем в семье не посоветовавшись, бросает дом родной, а Ольгу он, похоже, вчера даже не видел, не разговаривал с ней. Но что же с ним тогда случилось? Почему он точно закаменел и слова из него клещами не вытащишь? Мирон не такой человек, чтобы от пустяков каких-нибудь киснуть. А время идет, обед давно пропущен, скоро наступит конец рабочего дня, и, если они здесь с Мироном еще задержатся, мать изведется от беспокойства, отец со своим больным сердцем сляжет в постель.
- Мирон, ты подумал, что тогда будет? - Андрей грудью навалился на него, стал дергать, трясти за плечи. - Это... Это же...
- Я все обдумал. Думал всю ночь. А теперь как получится. - Мирон отвел руки Андрея. Ему уже хотелось говорить. Скованность, похожая на ту судорогу, что острой болью схватила его ночью на озере, постепенно проходила. - Дома? Знаю. Но осенью меня так и так призвали бы в армию. Отсрочка кончилась. Ходил я с утра в военкомат, просил, чтобы призвали сегодня, немедленно. Сказал военком: "Никак нельзя. Даже если посчитать добровольцем, все равно ведь не выйдет в тот округ, куда положено, тебя одного отправлять; а сколько ждать тебе формирования группы придется, не назову, может, как раз до общего призыва". А вышел я от него, смотрю, объявление на заборе: срочно требуется плотник в топографический отряд, вышки, как их, триангуляционные знаки, по тайге строить. Топографические карты всей Сибири заново снимаются. Вербовщик этот здесь проездом, родных навещал, а завтра рано утром на магистраль. Приняли меня. На всем готовом. Одежда, обувь. Ничего с собою из дому брать не надо. Только осталось в своей конторе расчет получить. Федор Ильич подписал, препятствий других не будет. До призыва с топографами поработаю, а осенью в армию.
- Да почему, почему же обязательно тебе надо уйти? Ничего я не понимаю, - тоскливо сказал Андрей. Опять в голову полезли разные нехорошие мысли. - Что ты вчера наделал?
- Ничего не наделал. - Мирон провел по лацканам своего пиджака. - Ты насчет того, что весь я измазанный?.. Просто не помню, где-то ходил, далеко, а ночь темная, кусты меня рвали, царапали, кажется, с косогора какого-то скатился. Мокрая глина, скользко. - Он повернул голову в сторону Андрея. - А папа с мамой очень встревожились? Ну конечно. Зря ты меня задержал. Мне надо было самое последнее подумать еще одному. Расчет бы в конторе уже получил. И дома всех успокоил. Пойду я. - Мирон приподнялся, сел. - Хотя пропади они, и деньги эти...
- Да все-таки, что случилось? От Ольги как же ты уезжаешь? Ты ведь хотел ее вчера в наш дом привести. Как невесту. Как жену. Ты с ней поссорился?
- Нет. - Мирон криво усмехнулся. - Ты меня не расспрашивай, трудно мне говорить. Но в городе нашем я не могу оставаться. Понимаешь, мне это все равно что голому по улице ходить. А Ольга... Ну, это меня не касается. Она, что хотела, сделала...
- Что она сделала? Почему ты о ней говоришь как о совсем чужой? Андрею хотелось защитить, оправдать Ольгу, даже не зная, что произошло между ней и Мироном. Ольга, умная, красивая, ласковая, вступит в их семью. И вдруг все рушилось. Рушилась вся их семья, если Мирон уйдет в топографический отряд, потом в армию без желания возвратиться в родной город.
- "О чужой"? - Мирона вдруг взорвало. - Ну нет, чужие так не делают! Он обхватил колени руками, качнулся несколько раз из стороны в сторону. И взгляд у него вновь похолодел. - Я говорил тебе, Андрей, что мысли ее читаю на расстоянии. Что за кувшинками пошел, угадав ее желание. Нет! Это я сам себе и тебе придумывал. Ольга мне в глаза сказала: "Принеси, если любишь". Вроде бы в шутку сказала, но и серьезно: не приду, если не принесешь. И обязательно белых. Место встречи назначила. Точный час. И минуту. А почему на главной улице, я не понял. Может, просто подальше от своего дома, чтобы ее родители нас вместе пока не видели. Она этим и от встреч с моими родителями отговаривалась. "Рано, рано", - всегда говорила. А про вчерашний день сказала: "Вот это наш день". Ты видел, как из дому я уходил, с каким нетерпением. Иду по городу, меня спрашивают: "Где вы нарвали таких красивых цветов?" А я знаю: таких никогда никому не нарвать. Потому что я ходил за этими кувшинками только для нее.
Мирон принялся с корнями выдирать брусничник, отбрасывать прочь от себя. Длинные плети толокнянки, попадаясь ему под руку, трещали и лопались.
- Вот так, вот так у меня хрустели стебли кувшинок, когда я тащил их из воды, - заговорил он снова. И губы у него задергались. - Пришел я. Жду. Ну так ведь и полагается: парню девушку ожидать. Стою на крайчике тротуара под тополем, неловко, все-таки на народе. Почему бы не в городском саду? В тихой аллейке, как всегда. И тут же думаю: подойдет Ольга ко мне, возьмет цветы, вот тогда пусть люди оглядываются. Пусть позавидуют. Такая красота. В цветах. И в ней. Напротив дом двухэтажный с балконом, на втором этаже музыка веселая. Патефон. На балкон дверь распахнута. Тюлевые занавесочки. И смех беспрестанный. Праздничный день! А у меня внутри все дрожит, не меньше часа стою да взад-вперед прохаживаюсь. Ведь точные минуты даже были назначены! с тоской вырвалось у него. - Кувшинки от горячих рук никнуть начинают уже... И тут подходит ко мне девчонка, нарядная, завитая, зубки скалит, потрогала цветы: "Молодой человек, подарите". Не жалко. Но ведь для чего же я за ними ходил, для чего здесь стою? Понимаешь, символ эти цветы. Не могу я кому попало раздаривать. А она как цыганка пристала, клянчит и клянчит, понимаешь, в знакомые набивается. Не дал я.
Только она отошла, с другой стороны подходит вторая. Тоже нарядная, с такой же самой улыбочкой: "Молодой человек, подарите цветочек". Сговорились? И от этой отделаться никак не могу, за мной следом ходит. Думаю, а если сейчас Ольга появится? Как все это поймет? Комедия какая-то. Противно! Ушла и эта девчонка все-таки. Третья! И с тем же вопросом. Смешно ведь, Андрей? Ух, как смешно, если со стороны посмотреть! Сам бы я тоже, наверно, задохнулся от смеха. А когда я со светлым чувством пришел, стою, ожидаю... ну судьбу я свою ожидаю!.. Какой же мне смех?
Он застало отмахнул волосы со лба. Сцепил пальцы так, что они хрустнули. Андрей боялся его перебить. Мирону тяжело, в своем рассказе он приближается к чему-то очень серьезному.
- А за третьей четвертая. Пятая... И тут уже твердо понял я: разыгрывают. Пятой подошла как раз та самая, что подходила первой. А я, наверно, часа два в душевной муке терзаюсь, Ольги все нет и нет. И хотя дразнят меня эти девчонки, как мне уйти? Разве я знаю, почему она задержалась? Мысли на расстоянии. Мерещится мне, что Ольга из дому почему-то не может вырваться и так же, как я, страдает... - Мирон перевел дыхание, трудно сглотнул слюну. - Нагрубил я со зла этой, пятой. А она словно бы и обрадовалась, веселится, хотя вокруг нас люди уже собрались, кто просто посмеивается, кто и еще керосинчику в огонь подливает. Андрей, слезы брызнули у меня, такое позорище. - Он долго не мог выговорить ни слова. Пересилил себя: - Понимаю, нужно уходить мне, быстрей уходить, потому что иначе вовсе сорвусь... А музыка в доме напротив играет, играет, и хохот там еще сильней. - Он опять остановился: - Поднял я глаза. Занавеска на балконе ветром откинута, а за ней, в глубине, вижу, стоят все эти девчата, что приходили ко мне...
- Так надо бы их... - начал Андрей.
- Постой... И вместе с ними Ольга. Отпрыгнула в сторону, да все равно на виду. Там тесно, спрятаться некуда. Давно мне казалось, что слышится ее смех, но я казнил себя за это. А тут... Они своей компанией веселились, под музыку танцевали и сколько, не знаю, времени надо мной потешались. Андрей, ну зачем же такое? Лучше бы она в первый день, когда мы с ней в сад пошли и мне ее руку никак отпускать не хотелось, лучше бы тогда она по лицу меня ударила и на этом все кончилось! Она же видела, понимала, что я без нее уже совсем не могу. И вот... Зачем, ну зачем так жестоко? С таким издевательством?
На ветку ближней к ним березки опустилась комочком вертлявая желтая птичка. Быстро схватила какую-то живность, жука или гусеницу, и, трепеща короткими крылышками, пробилась сквозь густую листву к свободному вылету. Андрей сидел в растерянности. Что он понимает в жизни? Что посоветовать он может Мирону? Да Мирон и не ждет никаких советов, он все уже сам решил. А правильно ли решил? Ну посмеялась Ольга вправду очень жестоко, да, может, не сообразила сразу, что так смеяться над человеком нельзя, а теперь и сама себя клянет за это. Надо бы с ней объясниться. Зачем же сразу из дому навсегда уходить? Будто не Ольга зло причинила Мирону, а Мирон перед ней виноват. Он несмело сказал об этом вслух.
- И вообще, одна она, что ли, на свете? - добавил Андрей.
- Не одна, две их, - глухо проговорил Мирон, - в этом и дело. От позора надо мне уйти. И еще уйти от одной Ольги - я тебе не все сказал, Андрей, той Ольги, которая меня целовала и женой моей себя называла. В наш последний с ней вечер в саду. Не я, Андрей, нет, она начала. А губы и сейчас у меня горят. Первый раз я целовался. Ты, Андрей, этого еще не знаешь. А я в тот вечер не только за кувшинками на озеро, я бы на скалу отвесную влез, я бы в пропасть любую прыгнул, хоть и разбиться, только бы еще и еще она меня целовала. Не знаю, какая к другим людям приходит любовь, ко мне такая пришла. И справиться с ней я теперь не могу.
- Так если ты любишь...
- Я Ольгу эту, эту люблю. А ее больше нет. Есть другая Ольга. Которая издевалась над моей любовью. Я от первой должен уйти, тогда и она уйдет вместе со мною. Будет в мыслях моих. До конца жизни. Светлая, чистая. А останусь, пусть даже объяснились мы и женился бы я на второй Ольге, любить я ее, вторую, уже не смогу. Только Ольгин веселый смех с балкона и злую музыку слышать буду. Значит, и видеть ее мне не надо. Первую Ольгу вторая - Маша или Наташа - мне все равно не заменит. Все я обдумал сто раз.
Он встал, стряхнул прилипшие к одежде соринки, прищурясь, посмотрел на солнце, множеством радостных зайчиков разбежавшееся по вершинам сосен и березок, слегка колеблемых теплым ветром. Проговорил совершенно спокойно, растягивая слова:
- Знаешь, Андрей, домой я не пойду. Все вот так, как я тебе рассказал, мне уже не повторить, силы не хватит. И для чего повторять? Утешения мне не надо. А выдумывать неправду?.. Тебя прошу, скажи им: по необходимости Мирон срочно уехал с топографической партией, предупредить не успел. Тут и правда и неправда. Но для них будет легче. А письма писать я буду. Из тайги, если дойдут. Из армии. Попрощаемся? Где мы теперь, Андрейка, с тобой встретимся...
Он притянул его к себе, так постоял немного и, поглаживая ему ладонями плечи, тихонечко оттолкнул.
6
Из тайги от Мирона пришло только одно письмо. Поздней осенью, когда улицы города уже надежно прикрыл хрусткий снежок. На конверте адрес был написан чужой рукой, штемпель совсем неразборчивый. Мирон писал на листке тетрадной бумаги химическим карандашом:
"Здравствуйте, папа и мама, здравствуй, Андрей! Забрались мы в такие дебри, куда и Макар телят не гонял, в знаменитую Ерманчетскую тайгу. По нашим расчетам, километров на триста пятьдесят от железной дороги, а от ближайшего жилья километров на сто семьдесят. Заимка промысловая. Работаем в горах. Множество светлых речек. Орехи кедровые, грибы, ягоды, дичи полно. Ну есть и болота. А вообще красота неописуемая. Не понимаю, почему папа эту тайгу невзлюбил, лучше ее, по-моему, на земле места нету. Одно жаль, скоро мне отсюда придется выезжать на призывной пункт. Начальник наш договорился с кем полагается, что призовут меня здесь, в Ерманчете, в свой город возвращаться не надо. Значит, пока не увидимся. А работа мне очень нравится. Нас четыре плотника, строим из круглых бревен вышки метров по пятьдесят пять высотой. Взберешься на вышку, вся тайга, море зеленое, лежит у тебя под ногами. Птицей свободной полететь чад ней хочется.
Деньги, что здесь я заработал, все переведу, как приеду в Ерманчет, мне они совсем не нужны.
Андрей, передай привет прорабу Федору Ильичу и еще не забудь - большое от меня спасибо. Ну и всем из нашей бригады тоже привет. Всех родных обнимаю. Мирон".
С этим письмом в конверте лежало другое.
"Глубокоуважаемые Арсентий Данилович и Евдокия Антоновна, с глубоким прискорбием сообщаю вам, что ваш сын Мирон Арсентьевич 24 сентября этого года трагически погиб, выполняя с другими плотниками порученную ему работу по сооружению триангуляционного знака. Он сорвался с высоты 47 метров и разбился насмерть. Неожиданный ураганный ветер с дождем и снегом захватил его на наклонно стоящем бревне, которое он не успел закрепить и затем спуститься на промежуточную площадку. Мирон Арсентьевич был душевно открытым, заботливым товарищем и отличным мастером своего дела.
Намерение вывезти его тело в Ерманчет и там похоронить, к горечи нашей, не удалось осуществить из-за глубоких снежных завалов, надолго отрезавших все пути сообщения. С должными почестями мы погребли Мирона Арсентьевича близ знака, места его гибели, это примерно в двухстах семидесяти километрах к северу от Ерманчета.
Вместе с вами печально склоняем головы. Мужайтесь.
Начальник топографической съемочной партии И.Вахромеев.
Заработанные Мироном Арсентьевичем деньги высылаю отдельно почтовым переводом".
Эти письма, вернувшись поздним вечером с работы, Андрей нашел на кухонном столе, рядом с зажженной керосиновой лампой. Он сразу узнал почерк брата, схватил его письмо, отбросив другое, чужое, и радостно крикнул в дверь, ведущую в комнату отца с матерью и отделенную от кухни только ситцевой занавеской:
- Вот это здорово! Мама! Папа! Ну, чего тут пишет Мирон? Давайте вместе почитаем.
В ответ Андрей услышал глухие рыдания матери. Он откинул занавеску. Мать стояла на коленях у кровати, на которой, вытянувшись и странно запрокинув голову, лежал отец. Хриплое дыхание редко и неровно вырывалось из его груди. А на табуретке, придвинутой к изголовью, набросаны были мокрые полотенца, комки ваты, скрутившаяся в трубку клеенка. Душный запах горчицы смешивался с каким-то еще более острым аптечным запахом. На полу блестели осколки от разбитой склянки с лекарством.
Да что же это такое? Письмо от Мирона, которое так долго ждали. Сейчас всем бы сесть к столу, веселиться, читать и перечитывать заветный листок, а сердце отца сдавила тяжкая боль так не вовремя!