- Не могу. Потому скажу о себе только. У меня в аккурат, как у Мурычева, так было с первой женой, Антониной. И когда женился я, себя не помнил от любви к ней. Только что же, она хозяйкой очень хорошей в доме была, а жены у меня не было. Это хуже, чем жить по-холостяцки. Но по бабам я не пошел. В этом разница с Мурычевым. Антонина поняла меня. Подобру расстались. Она и потом ни за кого другого не вышла. Встречаемся. Говорит, одной жить лучше. Честный образ жизни ведет. И девочку мне оставила. Со второй женой, с Юлией, воспитывали. Она с двумя своими детьми.
- А тут любовь у кого?
- Ну какая любовь? Второй любви уже быть не может. Так, уважение только. Поддержка взаимная. Хорошо жили. Вдвоем веселее. Особо когда дети в доме. Ребята славные. А Юлия умела теплом своим согреть. Еще и с ней мальчика мы прижили. Да вот... умерла Юлия. - Шаг у него сделался неровным, несколько раз он даже проволочил левую ногу. - С третьей мы и не регистрировались, хотя для порядка и надо бы. Мне просить Надежду об этом, вроде законом ее к себе привязать хочу. Ей вопрос так поставить, значит, она при мне удержаться очень уж хочет. А рассудить, у кого же из нас интерес к общей, совместной жизни больше, - получается, у меня. Потому что семья-то моя, хлопот с ней не оберешься, и чего бы я мог без женщины сделать по дому - ума не приложу. Сказать так: святой человек, подвижница она, что со мной живет. Да ведь притом не я ее искал, она сама пришла. Меня, ребят пожалела. Теперь-то, конечно, старшие кто куда разъехались. И малые школу заканчивают.
- Почему же она пришла, дядя Федор, если, говорите, и в этот раз любви не было? - Андрея захватил этот спокойный, но душевно напряженный рассказ. Он искал, ожидал самого важного для себя ответа, точного, определенного, но все, что говорил Федор Ильич, было не ответами, а скорее новыми и еще более трудными вопросами.
- Сердце у человека доброе. Видит, другой в беде оказался. Вот и пришла. С Юлией она раньше была хорошо знакома. Сказать так: подружки детства. Я, говорит, старая дева, никто меня никогда замуж не сватал, очень я некрасивая - это верно, Андрей, правду Надежда сказала, ребенком еще оспа страшно ее изуродовала, - так вы, говорит, не подумайте обо мне худо. Сколько надо помочь вам, поживу, а найдете какую другую - сразу уйду. Да вот и живем восьмой год. Как муж и жена. И без шутки сколько раз я говорил ей: "Какая ты у меня, Надежда, красавица!"
- Тогда, выходит, и без любви всю жизнь человек может прожить?
- Без любви? Не знаю. А вот без женщины всю жизнь мужику не прожить. Так по себе я сужу. Хотя, - он усмехнулся, - если по статистике, так женщин и мужчин на свете примерно поровну. Стало быть, от веку положено им соединяться парами. И от этого никуда не уйдешь. Но человеку еще и любовь дана. Как жизнь, как смерть - всего один раз. А остальное, как тебе сказать, все равно что мыть такой водой голову, в которой до тебя уже кто-то мылся. Завел ты этот разговор, вижу я, неспроста. Малость бы и рановато тебе, если, скажем, в мыслях жениться. Хотя, по закону, через два месяца можешь - будут твои лета совершенные. Но если покой потерял и сны тебе уже всякие снятся, спроси. Давай спрашивай. Понимаю, к отцу тебе трудней обращаться. Ну, какой в глазах у тебя вопрос?
- Понять... узнать-то ее можно... любовь? Любовь или нет? - Андрей едва выговорил эти слова. Вдруг охватил стыд, показалось, что Федор Ильич неправильно истолкует его вопрос. Станет высмеивать. Во всяком случае, не отнесется к нему серьезно.
- То есть приметы, признаки, что ли? Как у человека любовь начинается? - после некоторого раздумья ответил Федор Ильич. - Есть признаки. У тебя, например, любовь началась уже. Иначе ты и не спрашивал бы. А вообще, Андрей, нет никаких признаков. То есть очень они разные. Поймешь, когда она тебя захватит всего. Если любовь настоящая. Опять-таки только про себя говорю. О других ничего не знаю. Вот мы и дошли. Спасибо тебе, помог мне дотащить ношу тяжелую.
Они остановились возле калитки с проржавленной плоской щеколдой. Андрей хотел надавить ее, но Федор Ильич остановил:
- Не надо. В дом ты эту сумку не заноси. Увидит Надежда, сообразит, что не в порядке спина у меня, ничего делать не даст. Уложит в постель. А сегодня она, знаю, и сама больше, чем я, нездорова. - Он дружески тронул Андрея за руку. - Спасибо тебе! Теперь мой вопрос. Не ошибся я: ты не столько для себя, сколько для Мирона от меня все это выпытывал? Он мне сгоряча сказал, почему уходит. Имени только не назвал. Подписал я тогда ему заявление с неохотой. Потому что он рубит сплеча. А любовь топора боится. К этому я и сейчас ничего не добавлю.
8
Да, конечно, Мирон рубанул сплеча. В этом у Андрея не оставалось и тени сомнения. Он по-прежнему, как только выдавалось свободное время, забирался с книгой в читальный зал и садился там в привычном незаметном уголке. Любовался Ольгой. Она казалась ему с каждым разом все красивее и привлекательнее. Он ловил себя на том, что в книге страницы переворачивает, а содержания прочитанного не помнит. Все время прислушивается к голосу Ольги, очень мягкому и ровному, и пытается угадать, как она закончит начатую фразу. Хотелось нарисовать ее улыбку, схватить тот момент, когда она чуть прищуривает глаза и голову наклоняет к плечу. И не мог справиться с искушением - сделал быстрый карандашный набросок на обратной стороне титульного листа "Подростка" Достоевского, которого взял на абонементе.
Дома он придирчиво рассматривал свой набросок. И понял, что ищет в нем не ту основу, идя от которой взяться бы за перо и переписать настоящую картинку, как называл его рисунки Мирон, ищет он глаза Ольги и мысль, скрытую в их смешливом прищуре. А глаза ласкали, успокаивали, обещали что-то очень светлое, радостное. Андрей вдруг ощутил в себе достаточную силу, чтобы теперь, когда разгадана тайна Ольгиного взгляда, написать и полностью ее портрет, сделать то, что прежде никогда ему как следует не удавалось.
Несколько вечеров он ничем другим не занимался, только делал разные пробы. Пером, угольным карандашом и давно уже отвергнутыми им и заброшенными на чердак акварелью и гуашью. Странно, он сам удивлялся: лучше всего получился портрет, написанный так не любимой им акварелью. Но, пожалуй, очень хороши, живы были только глаза. И несколько холодными и неприветливыми казались все остальные черты Ольгиного лица. Андрей рассердился. Почувствовать в себе такую внутреннюю силу, уверенность, а результат мазня. Он собрал все свои работы в папку и сунул ее на полку, где хранились у него рисовальные принадлежности.
"Пусть отлежатся, - подумал он, - а пока надо хорошенько еще присмотреться".
И это было очень убедительным доводом в пользу того, чтобы ходить теперь в библиотеку с мягким карандашом и блокнотом из рисовой бумаги.
"Вот когда получится как следует, - убеждал он себя, - и станет известен адрес Мирона, я ему отправлю Ольгин портрет. Пусть он локти погрызет: зачем уехал?"
Он яростно защищал Ольгу. Не представляя точно от кого, но смутно чувствуя - не столько для счастья Мирона, сколько...
Ему виделась Ольга в их доме, спокойная, улыбчивая. И не надо будет поглядывать на нее издали, украдкой от сидящих рядом читателей делать карандашные наброски в блокноте. С нею можно каждый день разговаривать, встречать ее, когда она по вечерам возвращается с работы. А в выходные дни пойти вместе в лес. Летом собирать цветы, осенью - грибы, ягоды. А зимой на лыжах. Она в красной вязаной шапочке с белым хохолком и в таких же ярких рукавичках. Ольга должна очень красиво и легко бегать на лыжах, спортивная у нее фигура. И если, скатываясь с крутой горы, упадет, зароется в снежный сугроб, она лишь от души расхохочется. Помочь ей надеть слетевшую с ноги лыжу...
Получалось, что вместе с Ольгой все время только он, а брат не то еще служит в армии, не то просто на время уехал куда-то. Не думать о Мироне вовсе Андрей не мог.
Теперь он искал случая поговорить с Ольгой. Но о чем? Да все равно о чем...
Нет! Он будет говорить с ней о Мироне. Он должен выяснить все, знать правду, чистую правду, хотя он знал, что эту чистую правду он и так уже знает и очень давно, со времени своего обстоятельного разговора с Федором Ильичом. Но это ведь и лучше: прийти с открытым сердцем к человеку, которого неправильно обвинили.
Когда настойчиво ищут случая, он находится. В библиотеке был объявлен санитарный день. Моют полы, оконные стекла, стирают пыль с книжных шкафов и стеллажей. А в преддверии зимы промазывают с улицы рамы. Все это делают сами сотрудники библиотеки.
Андрей еще накануне прочитал объявление, вывешенное на двери. Ну что ж, санитарный так санитарный.
Но именно в этот день у них на стройке, у маляров, после обеда оказался простой. Не привезли краску. Прораб отпустил всех по домам. Андрея почему-то потянуло пойти мимо библиотеки. А вдруг...
И действительно, Ольга в холщовом переднике, надетом поверх легкого осеннего пальто, промазывала рамы. Стояла на шаткой лесенке-стремянке, прислоненной к косяку, держалась одной рукой за стену, а другой доставала из кармана передника куски замазки, заранее скатанные в колбаску, и прилепляла их в уголки между стеклом и рамой. Потом разглаживала столовым ножом. Действовала она неуверенно, и лесенка от этого шаталась еще сильнее.
- Разрешите, я вам помогу, - предложил Андрей.
И замер от собственных слов. Именно такие слова он ей уже говорил. Может быть, во сне. Или ведя с нею мысленный разговор.
Ольга повернулась. Стремянка от быстрого ее движения совсем покосилась. Андрей плечом успел прижать лесенку к стене.
- Ой, чуть не упала, - прерывисто дыша, проговорила Ольга. - Вот спасибо вам!
- Да это я вас испугал, - сказал виновато Андрей. - За что же спасибо? Ругать меня надо.
- А я не умею. - И Ольга улыбнулась мягко, ласково, только одними глазами. - Вы мне правда поможете?
- Моя работа, - сказал Андрей. - Маляр. Для меня это пустяк. Спускайтесь вниз. И дайте свой фартук. А сами идите в тепло. Вон, смотрите, руки у вас покраснели.
Но Ольга не ушла, осталась ему помогать, подавала замазку, вместе с ним переставляла лесенку. Что-то рассказывала о библиотеке, о новых книгах, полученных за последние дни. Андрей не всегда разбирал слова, но главное он слышал голос Ольги.
Работа в его привычных руках кипела. Ольга благодарила:
- Мне бы и дотемна одной не справиться. Большое вам спасибо!
Она протянула руку. Но Андрею не хотелось прощаться, ему нужно было с ней поговорить. Он так искал этого случая! Посмотрел на свои ладони, жирно пропитанные олифой.
- Запачкаю.
- Да у меня такие же, - добродушно сказала Ольга. - Давайте зайдем в библиотеку, помоем.
Внутри помещения уборка была еще в самом разгаре, но читальный зал приведен в порядок. Ольга на ходу крикнула куда-то вглубь:
- Мария Георгиевна, а я свое дело сделала, сейчас приду вам помогать! И, дождавшись отклика "Ой, какая умница!", добавила: - Не сама я сделала. Добрая душа нашлась с золотыми руками.
И потащила Андрея, тающего от удовольствия, темным узким коридорчиком к умывальнику. Вода из крана текла холодная. Андрей мылил руки и приговаривал:
- Эх, керосином бы сперва!
- Зачем керосином? - удивилась Ольга, снимая с гвоздя полотенце. Керосин же очень вонючий.
- Зато он олифу и краску всякую хорошо растворяет. А потом отмыть керосин уже нетрудно. Вы не знали этого?
- Нет. Я предпочитаю духи.
Он принялся и еще что-то рассказывать из секретов своего малярного мастерства. Было очень легко разговаривать с Ольгой, особенно вот в таком слабом свете гаснущего дня, заново все намыливая и намыливая руки. Мешало только одно. Он не решался назвать ее по имени, не знал как: Ольгой, Олей, Олечкой или Ольгой Васильевной. Все-таки она библиотекарша и старше его на один год. Ждал: может быть, она первая сделает это? Тогда все станет проще. Но Ольга тоже никак не называла его, значит, не знает пока, кто он такой. А он ведь искал вот этой свободной встречи с нею с глазу на глаз ради Мирона, и если сейчас принять полотенце, вытереть руки, то придется сразу же уходить. Нехорошо в полутьме так долго оставаться наедине с девушкой.
- А я ведь брат Мирона, - выговорил он, как ему показалось, совсем ни с того ни с сего. Просто против воли сорвалось с языка.