2. Проявлять инициативу в разработке широкой программы борьбы с голодом».
Однако некоторые предложения шли в разрез с «линией партии» и отражали интересы слоя специалистов:
«3. Необходимо разработать, широко обсудить и принять «Закон о печати и информации», преследующий целью не только ликвидировать безответственную идеологическую цензуру, но и всемерно поощрять самоизучение в нашем обществе…
4. Необходимо отменить все антиконституционные законы и указания, нарушающие «права человека».
5. Необходимо амнистировать политических заключенных, а также пересмотреть ряд имевших место в последнее время политических процессов… Немедленно облегчить режим для политических заключенных.
6. Необходимо довести до конца — до полной правды, а не до взвешенной на весах кастовой целесообразности полуправды — разоблачение сталинизма…»[570]
Этот набор общедемократических требований затем повторялся и дополнялся в различных обращениях либерально и демократически настроенной интеллигенции.
Впоследствии Сахаров скромно оценивал эту свою работу: «Основные мысли, которые я пытался развить в «Размышлениях», не являются очень новыми и оригинальными. В основном это компиляция либеральных, гуманистических и «наукократических» идей, базирующаяся на доступных мне сведениях и личном опыте. Я оцениваю сейчас это произведение как эклектическое и местами претенциозное, несовершенное («сырое») по форме»[571].
Брежнев воспринял письмо Сахарова с раздражением – не дело физиков лезть в политику. Поскольку Сахаров настаивал на своей правоте, его отстранили от секретных работ и перевели в Физический институт в Москве.
Пропагандистом левого варианта конвергенции был Р. Медведев, стремящийся к налаживанию диалога между реформистами и властью, а в перспективе к оформлению легальной оппозиции в виде советской Социалистической партии. По мнению Р. Медведева необходимо было сохранить несколько модернизированную хозяйственную систему СССР, демократизировав политическую надстройку (подобные взгляды были популярны во время Перестройки): «Я глубоко уверен, что в обозримом будущем наше общество должно строиться на сочетании социализма и демократии, и что именно развитие марксизма и научного коммунизма позволит создать наиболее справедливое человеческое общежитие.
Инженеры и ученые должны иметь гораздо больший вес в нашем обществе, чем они имеют сегодня. Но это вовсе не исключает и научно организованного политического руководства. Оно предполагает, в частности, отмену большинства привилегий для руководителей, разумное ограничение политической власти, эффективный народный контроль, самоуправление везде, где оно только возможно, расширение полномочий местных органов власти, разделение законодательной, исполнительной и судебной властей, ограничение любых политических полномочий определенными сроками, полную свободу слова и убеждений, включая, естественно, и свободу религиозных убеждений и религиозной проповеди, свободу организаций и собраний для людей и групп всех политических направлений, свободные выборы с одинаковым правом на выдвижение своих кандидатов для всех политических группировок и партий, свободу передвижения по стране и свободу выезда и т. д., и т. п.»[572]
Р. Медведев считал себя коммунистом, ленинцем, и возлагал основную вину за нынешние проблемы СССР на Сталина. В 1962–1968 гг. Р. Медведев написал книгу «К суду истории», в которой рассматривал преступления Сталина, обращая основное внимание на его роль в массовых репрессиях. В 1969 году за эту книгу был исключен из КПСС.
Критикуя позицию Р. Медведева, оправдывающего массовый террор большевиков времен гражданской войны и осуждающий террор Сталина, И. Шафаревич ставит вопрос:
«Не в том ли здесь разница, что насилие во имя марксизма — вообще не насилие и поэтому не противоречит «принципиальным соображениям»? А причина та, что марксизм — это наука, и насилие во имя его — это просто эксперимент. Такую точку зрения Р. Медведев действительно высказывает. Один раздел в его работе так и называется: «МАРСКСИЗМ, КАК И ВСЯКАЯ НАУКА, ИМЕЕТ ПРАВО НА ЭКСПЕРИМЕНТ». Подобно классическому силлогизму о смертности Кая, это утверждение расчленяется на два положения: 1) «Всякая наука имеет право на эксперимент» и 2) «Марксизм есть наука». Вряд ли стоит опровергать первое положение: доказывать, что не только не ВСЯКАЯ, но НИКАКАЯ наука не имеет права на эксперимент, за который надо расплачиваться человеческой жизнью, тем более — миллионами жизней»[573].
И второе утверждение, по мнению Шафаревича, ложно. Марксизм — не научен, ибо предсказания «классиков» не оправдываются, а сам марксизм беспомощен в анализе обществ, возникших в результате «социалистических» революций. Особенно субъективно выглядят попытки марксиста Медведева объяснить социально–политические сдвиги 30–х гг.:
”Все объяснения, которые она (книга Медведева «К суду истории» — А.Ш.) предлагает для объяснения этой грандиозной драмы, в конечном итоге ведут нас к личным свойствам и побуждениям Сталина, как будто автор взялся на этом примере опровергнуть классическое положение марксизма: «…как выставленные напоказ, так и действительные побуждения исторических деятелей вовсе не представляют собой конечных причин исторических событий, за этими побуждениями стоят другие движущие силы, которые и надо изучать» (Энгельс. «Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии»)»[574].
Логика Р. Медведева, однако, была несколько глубже. Он обращал внимание на то, что революция произошла в стране, не вполне к такой революции готовой (об этом писал и Ленин, признавая в конце жизни правоту меньшевиков в этом вопросе). Следовательно, неизбежны издержки, которые могут быть преодолены только по мере общего развития культуры как правящей элиты (отсюда — надежды Р. Медведева на новое поколение партийных функционеров, так и населения в целом.
Поддерживая дружеские связи со многими реформистами в элите (А. Бовин, О. Лацис, Л. Карпинский, Ф. Бурлацкий, Г. Шахназаров и др.), семьями старых большевиков, пострадавших при Сталине, «прогрессивными» деятелями искусства и писателями (Ю. Любимов, круг журнала «Новый мир», В. Лакшин), Медведев надеялся наладить канал воздействия интеллигенции на власть. Подписные кампании середины 60–х гг. давали на это надежду. Но по мере того, как власть раз за разом отказывалась от диалога, академическая общественность и видные деятели культуры охладевали к этой деятельности.
Переломным стал момент ввода войск в Чехословакию. Кинорежиссер М. Ромм написал проект письма протеста, его подписал академик И. Тамм. Начался сбор подписей, в котором активно участвовал Сахаров. Но затем процесс затормозился – Солженицын хотел внести коррективы или даже переписать письмо. На Тамма надавили власти, и он снял подпись. После этого дело развалилось[575]. И это было поражением движения подписантов 1966–1968 гг. Отныне статусные фигуры все реже принимали участие в подписных кампаниях. Мост между оппозицией и статусными инакомыслящими стал обваливаться. Но Сахаров еще пытался сохранить такую тактику вместе с Медведевым. В итоге, когда мост обвалился окончательно, Сахаров остался на берегу оппозиции.
19 марта 1970 года А. Сахаров, Р. Медведев и В. Турчин опубликовали выдержанное в лояльных тонах открытое письмо к руководству государства («Письмо руководителям партии и правительства»), где, ссылаясь на взаимосвязь проблем демократизации и технико–экономического прогресса, доказывали необходимость политических реформ: «Началась вторая промышленная революция, и теперь, в начале семидесятых годов века, мы видим, что, так и не догнав Америку, мы отстаем от нее все больше и больше.
В чем дело? Почему мы не только не стали застрельщиками второй промышленной революции, но даже оказались неспособными идти в этой революции вровень с развитыми капиталистическими странами?»
«Источник наших трудностей — не в социалистическом строе а, наоборот, в тех особенностях, в тех условиях нашей жизни, которые идут вразрез с социализмом, враждебны ему. Этот источник — антидемократические традиции и нормы общественной жизни, сложившиеся в сталинский период и окончательно не ликвидированные и по сей день. Внеэкономическое принуждение, ограничения на обмен информацией, ограничения интеллектуальной свободы и другие проявления антидемократических извращений социализма, имевшие место при Сталине, у нас принято рассматривать как «издержки процесса индустриализации»»[576].
Авторы письма предлагали дополнить реформу 1965 г., которая уже буксовала, демократизацией, гласностью и другими общедемократическими предложениями. Предполагалась осторожная и постепенная реформа сверху (такой же путь «сверху», но в другом направлении, предлагал и Солженицын).
Письма во власть, которые А. Сахаров и Р. Медведев направляли в 1970–1971 гг., не возымели действие. Разочаровавшись в попытках наладить диалог с властью, Сахаров сближается с либеральными диссидентскими кругами[577].
Считая СССР более агрессивной силой, чем США, Сахаров направил усилия на спасение Запада от советской угрозы. В его картине мира это значило – сохранять глобальное равновесие. Выбрав свою сторону в «холодной войне», Сахаров стал сдвигаться вправо в своих взглядах.
В частных разговорах в 1973 г. Сахаров говорил: «Я думаю, что история могла бы развиваться, может быть, более благоприятно, без Октябрьской революции»[578]. Более того, он оправдывал белый террор и переворот Пиночета как спасение от коммунизма (см. Главу Х).
В середине 70–х гг. Сахаров сдвинулся вправо и в другом важном вопросе, отойдя от пацифизма в оценке войны в Индокитае. Теперь он считал, что «решительные военные усилия» США могли исправить ситуацию и не допустить победы коммунистов[579]. Здесь мы видим не только сближение позиций Сахарова и Солженицына (в пользу последнего), но и двойные стандарты в отношении Сахарова к войнам во Вьетнаме и Афганистане.
Но при всем своем западничестве А. Сахаров не разделял радикальной «западнической» концепции, которая позволила И. Шафаревичу говорить о «русофобии». Академик был весьма категоричен в отношении таких взглядов: «это «темные азиатские страны», без демократических традиций, без привитого веками уважения к правам личности, к индивидууму. Для этих стран — для русских, для китайцев, для вьетнамцев — все, что происходит (террор, бестолковщина, грязь в роддоме, нарушение свобод — я нарочно назвал разноплановые вещи), — якобы привычно и даже «прогрессивно», они таким странным образом делают шаг вперед… Эти типичные леволиберальные аргументы (я их называю «славянофильством наоборот») никак не оправданы историческим опытом…»[580]
Если Р. Медведев представлял левый фланг сторонников конвергенции, то правый фланг представил Ю. Орлов – уже известный нам по выступлению мэнээсов 1956 г., а теперь – член–корреспондент АН Армянской ССР. В 1973 г. он активно включился в диссидентское движение, а для начала направил письмо Брежневу, в котором писал: «Исторические факты таковы, что новая научная и промышленная революция началась и интенсивно продолжается на Западе», а советская наука и экономика отстают, в том числе и из–за прошлых гонений на «лженауки»[581].
Ответа не последовало, и Орлов развернул свои аргументы в статье «Возможен ли социализм нетоталитарного типа?»
Существующий в СССР строй Ю. Орлов считает «Тоталитарным социализмом». В этой системе владение «экономической инициативой» не является пожизненным и не передается по наследству[582]. Слово «тоталитарный» взято сюда из западной политологии без обоснования (упоминается лишь «тоталитарный репрессивно–идеологический аппарат», что для 70–х гг. уже анахронизм), зато текст получился жестче, критичнее.
Этот строй по Орлову является продуктом деградации от капитализма к феодализму. Для обоснования этой идеи Орлову приходится преувеличить достижения Российской империи и вспомнить о разрушениях времен гражданской войны. Однако очевидно, что с тех пор советское общество заметно изменилось[583].
Главная черта советской системы не тоталитаризм, а монополизм, что гораздо ближе к реальности: «Современный социализм в СССР связан с максимальной монополизацией инициативы, в частности, экономической инициативы. Коллективный владелец этой инициативы — верхушка государственного аппарата — является владельцем временным, которому, так сказать, «доверено» право игры с собственностью. Формальным же владельцем собственности, средств производства и т.д. является «общество в целом», оно же — единственный наследник». Совместим ли такой монополизм с демократией, что предполагает идея конвергенции? «Это последнее обстоятельство могло бы ограничивать свободу произвола истинных владельцев инициативы — но лишь при наличии политических свобод в полном объеме: независимых партий, представляющих различные взгляды на цели и методы, независимых профсоюзов, действительно выборного парламента и т.д. Это и был бы демократический социализм с централизованной экономикой, реальную возможность которого в долговременном плане я оспариваю…
Если мои соображения о неустойчивости демократического социализма с монополизированной экономикой окажутся убедительны, то следует признать, что искомая структура должна характеризоваться прежде всего определенной децентрализацией, демонополизацией ненаследственной (т.е. временной) собственности и инициативы и более или менее однозначно регламентированной (и малой по величине) долей прибыли, идущей на личное потребление временных владельцев инициативы»[584].
Сможет ли демократия, скажем, Советы, заменить существующий аппарат в его роли активного, инициативного руководителя и надзирателя? Как это конкретно будет выглядеть? Будет ли, например, решение о развертывании нового производства приниматься большинством голосов в каких–либо Советах или с помощью референдума? Кто будет принимать ключевые решения, требующие немедленного принятия? К чему приведет ликвидация целеустремленного репрессивно–идеологического аппарата в условиях слабого стимулирования? Если сохранятся рамки жесткого центрального планирования, то каким будет механизм принятия решений по качественному, а не просто количественному изменению производства?»[585]. Орлов ставит проблемы демократического планирования, которые давно обсуждаются теоретиками демократического социализма. Очевидно, что централизованное управление всей экономикой препятствует развитию демократии. Но ведь можно уйти от него к самоуправлению, сетевой координации.
За развитие производственного самоуправления как основы конвергенции выступал В. Белоцерковский[586], но еще до публикации своих изысканий он эмигрировал из СССР.
Орлов мыслит технократически и считает органы самоуправления и демократические советы некомпететными. Но ведь это зависит от того, кого туда выбирают – то есть от системы выборов.
Орлов считает, что децентрализация экономической инициативы возможна только путем введения ограниченной частной собственности, которую смешивает с владением[587]. В модели Орлова крупные предприниматели не могут передавать средства производства по наследству. Стимул собственности, таким образом, заменен стимулом к игре и зарплатой, пропорциональной прибыли[588]. Собственно, это близко к замыслу перестроечной реформы 1987 г. Но, получив широкие полномочия, директора стали искать пути перевода фондов предприятий в свой карман, что стало обескровливать экономику. Таким образом, критикуя неустойчивую модель социализма, подобную той, что выдвигает Медведев, Орлов противопоставляет ей другую неустойчивую модель, которая находится в шаге от капитализма образца второй половины ХХ века — с властью технократии и социальным государством.
От социализма в этой модели «децентрализованного социализма»[589] практически ничего не остается, да и сам Орлов честно признает, что считает: при полной реализации «социализм и тоталитаризм подходят друг другу как левый сапог правому»[590].
5 сентября 1973 г. А. Солженицын направил Брежневу свое «Письмо Вождям Советского Союза». Слово это применительно к руководителям СССР было анахронизмом. Вождизм был чужд им по самому духу, они не вели народ в землю обетованную, а обороняли уже достигнутый край земли.
Вождями по складу были инакомыслящие. Их не устраивало настоящее, они искали путей в будущее (или в прошлое – лишь бы не оставаться в этом застойном болоте).
Нобелевский лауреат писал Генеральному секретарю: «Я не теряю надежды, что Вы, как простой русский человек с большим здравым смыслом, вполне можете мои доводы принять, а уж тогда тем более будет в Вашей власти их осуществить»[591].
Солженицын знал, что кремлевские правители не склонны к диалогу с оппозицией, но он надеялся убедить кремлевских «вождей», предложив им нечто, поражающее своей мудростью.
В начале письма Солженицын силой художественного слова воспел внешнеполитические успехи СССР и подытожил: «Действительно, внешняя политика царской России никогда не имела успехов сколько–нибудь сравнимых»[592]. Запад для Солженицына – исчезающая величина. Преувеличивая глубину кризиса западных государств, Солженицын утверждает, что «Западный мир, как единая весомая сила перестал противостоять Советскому Союзу, да даже перестает и существовать»[593].
Солженицына также не устраивает свободомыслие, и здесь он видит ключ к сердцу вождей Советского Союза. Он – за авторитарный строй, но основанный не на идеологии (в смысле – коммунистической идеологии), а на принципе нравственности[594] и прочих благих пожеланиях к правителям (ну, чтобы добрые были и мудрые).
Здесь Брежневу оставалось только плечами пожать – Советское общество гордилось своими моральными нормами. И впрямь – сравнить пуританизм той эпохи с нынешним российским разгулом – что еще Солженицын хотел. А хотел он не просто нравственности, а Православия, при чем допетровского. Но раз уж нельзя вернуться в XVII век, то хоть в Российскую империю: «Тысячу лет жила Россия с авторитарным строем – и к началу ХХ века еще весьма сохраняла и физическое и духовное здоровье народа»[595]. Наивно было думать, что Брежнев, еще заставший Российскую империю с ее острыми социальными проблемами, мог всерьез отнестись к таким аргументам.
Не могли убедить Брежнева и рассказы об экономических успехах дореволюционной России, о том, как она «веками» вывозила хлеб[596] – ведь он знал, чего это стоило крестьянину. Брежнев, считавший одной из важнейших задач своей политики обеспечить население хотя бы хлебом, гордился тем, что удалось исключить повторение голода при любой засухе – потому что у СССР было, что экспортировать помимо продовольствия, леса и пеньки[597].
Солженицын рискованно апеллирует к воспоминаниям Брежнева и других геронтократов: «И все вы по вашему возрасту хорошо помните прежние до–автомобильные города – города для людей, лошадей и собак, еще – трамваев, человечные, приветливые, уютные, всегда с чистым воздухом…»[598] Брежнев, если бы хотел спорить, мог бы добавить: с трущобами и эпидемиями, с собаками господ, которые живут лучше рабочих. Воистину, города для людей и собак, но не для всех, а только избранных.
Брежнев ознакомил с письмом все Политбюро, то есть «вождей Советского Союза». Вывод был короткий: «Он пишет, в отличие от всех предыдущих писем, несколько иначе, но тоже бред»[599].