«А Матвею почему-то вспомнилось море и его глубина, загадочная, таинственная, непонятная… И, думая о недавнем разговоре, он чувствовал, что не знал хорошо себя самого, и что за всем, что он сказал Нилову — за коровой и хатой, и полем, и даже за чертами Анны — чудится что-то еще, что манило его и манит, но что это такое — он решительно не мог бы ни сказать, ни определить в собственной мысли… Но это было глубоко, как море, и заманчиво, как дали просыпающейся жизни…».
То, что понимал Короленко и многие его современники, не могут сейчас понять советские интеллигенты. Не могут понять, что «изначально присущие» человеку потребности никуда деться не могут.
Разумеется, с годами человеческие потребности все глубже уходят в подсознание. Человек, старея, действительно привыкает ко всему. Но гены такой привычки, слава Богу, еще не открыты, и каждое новое поколение вновь вырастает с жаждой свободы, самоутверждения и власти над ходом своей и общей жизни.
«В эпохи насилия и террора, люди прячутся в свою скорлупу и скрывают свои чувства, но чувства эти неискоренимы и никаким воспитанием их не уничтожить. Если далее искоренить их в одном поколении, а это у нас в значительной степени удалось, они все равно прорвутся в следующем. Мы в этом неоднократно убеждались. Понятие добра, вероятно, действительно присуще человеку, и нарушители законов человечности должны рано или поздно сами или в своих детях прозреть…».
Для меня примером тут служит история моего отца. Он рос в семье, где было одиннадцать детей. Когда нечего было есть, мать усаживала их за стол и заставляла стучать ложками в пустых тарелках, чтобы соседи слышали, что у них обед, «как у людей». А в хедере свирепствовал садист-меламед (учитель), и от духоты дети то и дело падали в обморок над талмудом. И так жил и отец моего отца, и дед, и прадед…
Но стоило только повеять свежему воздуху свободы, и старший брат отца бежит из дома, становится моряком, эсером, участвует в восстании лейтенанта Шмидта, погибает на каторге. В 16 лет вслед за ним убегает из дома и мой отец. И тоже — в море, «заманчивое, как дали просыпающейся жизни». Плавает юнгой на парусных шхунах, потом — на английских лайнерах и, как я уже рассказывал, из США в 1917 году возвращается в Россию, чтобы участвовать в революции. И, конечно, он становится большевиком.
Где ему в его жизни можно было понять, что свободу нельзя обрести в диктатуре, понять ценность «абстрактных» демократических прав? Это поняли теперь мы, дети наших отцов. Одни — ясно, другие — еще смутно, но поняли глубоко, в меру того страшного гнета, который принесла нам диктатура госкапитализма.
На примере же наших отцов хорошо видно неизбывное стремление людей к свободе, к тому, чтобы перестать быть «никем».
«Всеобщее беспокойство и смута должны иметь реальные причины. Они не сводятся только к политической жизни или простым экономическим промахам. Причины вероятно коренятся глубоко — в истоках духовной жизни нашего времени… Почему случилась революция в России? Единственный ответ: революция была результатом систематического лишения громадного большинства русских прав и привилегий, которых жаждут все нормальные люди».
Но никогда еще «громадное большинство русских» не было до такой степени лишено «прав и привилегий», как в советское время. И если бы даже можно было предположить, что так называемые простые люди, люди народа, могли бы смириться с несвободой, то уже никто не в состоянии привыкнуть к многочисленным и неизменным ее спутникам: к издательствам чиновников, к бюрократической анархии с ее противоречивыми и абсурдными порядками и т. д. и т. п.
А я вспоминаю, как мой ученик в школе рабочей молодежи, взрослый человек, отец двух детей, как-то пожаловался мне: «Сегодня я поругался со своим начальником. Я стал протестовать против одного его идиотского распоряжения, стал, как говорится, „качать права“. На что начальник мне ответил: „Запомни хорошенько, Скворцов (а он был очень низкорослым и переживал это), что прав у тебя меньше твоего роста!“»
— Скажите, — спросил меня Скворцов, — как после этого жить?
Или в Самарканде, где я был в командировке, я спросил однажды 16-летнего русского паренька, рабочего: «Ну, как вы тут живете?» И получил ответ: «Это, может быть, вы живете в Москве, а мы здесь только существуем». (Моему отцу было тоже 16 лет, когда он бежал из дома!).
И сколько еще у меня было таких встреч!
На самом же деле ни от чего, пожалуй, так не устали советские люди, как от своего сизифова труда — от бесконечных, невообразимых для западного человека безобразий в организации и снабжении, от всеубивающего формализма и очковтирательства, от абсурдной работы «на план». И более всего — от этой самой бюрократической анархии, когда каждый твой шаг регламентирован указаниями сверху, но эти указания противоречат друг другу, и чтобы выполнить одно из них нужно нарушить другое, рискуя все время суровым наказанием.
Я редко встречал людей, будь то простые рабочие, инженеры или руководители, которые бы волком не выли от своей сизифовой доли. Скорее уж к бытовым и материальным трудностям они больше привыкли (вопреки утверждениям народофобов!).
И мало кто не видит связи между такими «производственными отношениями» и нищенской жизнью, между демагогией, ложью и фиктивной «социалистической демократией».
Наконец, не может народ принять режим и по такой простой причине, что почти нет человека в Советском Союзе, у которого не было бы за плечами тяжелейших моральных или физических травм, в которых прямо или косвенно не был бы повинен режим. Я не встречал почти ни одной семьи, особенно опять же среди «простых» людей, в которой не было хотя бы одного такого морального или физического инвалида — жертвы столкновения с бездушной жестокостью режима, с пренебрежением к здоровью и достоинству человека.
Чтобы не быть голословным, приведу один комплексный пример с сохранением «единства места». Опишу вкратце работу и жизнь на строительстве Череповецкого гидроузла Волго-Балтийского канала, о котором я уже упоминал в I главе. Важно иметь в виду, что стройка эта к моменту моего приезда велась уже около 11 лет и, следовательно, было достаточно времени, чтобы навести там порядок.
Так вот, в первый же день моего приезда на стройку я узнал, что накануне там произошло «ЧП» (чрезвычайное происшествие): 60-тонное перекрытие над шлюзом ГЭС, так называемая забральная балка вдруг рухнула вниз с 13-метровой высоты. Рухнула буквально через несколько минут после того, как из-под нее ушли рабочие. Вскоре я узнал о причинах аварии, случайно не ставшей кровавой катастрофой.
Строительство Череповецкого гидроузла и ГЭС (гидроэлектростанции) из-за неизменных в прошлом простоев переживало теперь неизменный штурм. Близилось перекрытие реки Шексны и близилась зима, когда перекрытие стало бы уже невозможным, а здание ГЭС еще не было готово. Ко всему еще близился и очередной съезд партии, и руководство спешило, как это положено, сделать съезду подарок: отрапортовать о «досрочном» завершении строительства.
Забральные балки полагалось бетонировать в три приема: когда схватится первый слой, класть следующий. Но было принято «волевое» решение — бетонировать балки в один прием. Три балки подчинились этому решению, а четвертая не послушалась!
Но как я узнал вскоре, эта балка не была единственной жертвой штурма. Геологи установили, что под зданием ГЭС находится слой загипсованного грунта, а гипс хорошо растворяется в пресной воде. Чтобы речная вода будущего водохранилища не просачивалась под здание ГЭС и не размывала под ним грунта, проектом было предусмотрено создание специальной водонепроницаемой плиты в подводящем канале — понура. И оказалось, что даже это чрезвычайно ответственное и трудоемкое сооружение делалось в ужасающей спешке. Вновь по волевому решению на сырой, не набравший прочности бетон наклеивали битумную изоляцию, наваливали суглинки. «Ничего не случится, выдержит!» — подгонял инженеров начальник строительства Хмельницкий.
Но через несколько дней после окончания работ на понуре появились «грифоны» — фонтанчики пробивающейся воды. Их спешно замазывали. Однако в самый день перекрытия Шексны, когда понур должен был навсегда скрыться под водой, приемочная государственная комиссия обнаружила целую «карту» (100 кв. м.) несхватившегося бетона. Затопление отсрочили на несколько часов и «язву» залепили свежей нашлепкой бетона.
Размывание грунта неизбежно! — заявили специалисты из комиссии. — Чтобы станция не провалилась, придется потом бурить вокруг ГЭС скважины и цементировать пустоты, которые будут образовываться от вымывания гипса. Обойдется это, разумеется, в копеечку!
К сожалению, мы сами заинтересованы в сроках, — сказал мне член государственной комиссии, главный инженер Министерства Речного Флота. — На берегах Шексны заготовлено более миллиона кубометров древесины, и если к весне канал не будет готов, мы не сможем ее вывезти. Мало-мальски объективная комиссия никогда бы не приняла такой работы, — заключил главный инженер и скрепил своей подписью акт о приеме работ! (Деньги-то на дополнительное цементирование будут расходоваться государственные!).
Качество работ на других объектах канала было естественно на том же уровне. Бетон везде делали кое-как, песок и гравий не подогревали, так как бетонные заводы не успели подготовиться к зиме: работу планировали закончить летом!
И бетон замерзал уже на пути к объектам. То и дело происходили обвалы и оползни, и бетонирование приходилось повторять.
Однако «главная» цель была достигнута: в день открытия съезда партии со строительства был послан рапорт о «досрочном» окончании работ и перекрытии Шексны.
Рабочие ради этого работали по 12 часов в сутки и без выходных дней, не соблюдая элементарных правил безопасности. Несколько человек погибло, многие покалечились. Не выдавали рабочим теплой и непромокаемой спецодежды, только резиновые сапоги и рукавицы. А большинство рабочих прибыло на строительство с Юга, по оргнабору, без теплых вещей.
Как жили рабочие на Волго-Балте? Жили в старых, щитовых (из тонких досок) «юртах», в разваливающихся бараках, в изношенных тесных вагончиках. Крыши текли, продувал ветер, не было канализации, сушилки не работали, белье меняли раз в две недели, в банях стояли дикие очереди, и работали они с перебоями — иногда раз в две-три недели: не хватало воды! Из-за этого нерегулярно работала даже столовая.
— Воду возим машинами, а их не хватает на строительстве. (Вспомним — 70 % за год вышло из строя!).
Но рядом с поселком высится водонапорная башня. Показываю на нее в недоумении: зачем воду возить машинами?
— Не работает, — объясняют мне. — Летом построили, да не утеплили вовремя трубы, и они при первых же заморозках лопнули. Недавно трещины заварили, утеплили опилками трубы, но они вновь лопнули. Оказалось, — опилки положили сырые!
Кормили на стройке так, что даже ко всему привыкшие рабочие написали однажды жалобу в «Комсомольскую Правду». Оттуда прислали к ним двух корреспондентов. На второй день пребывания на строительстве они тяжело отравились в столовой, и их пришлось самолетом отправлять в Москву, т. к. на строительстве не было и больницы. Ее в свое время построили и дважды за 4 года капитально ремонтировали, но через год после очередного ремонта обвалилась крыша. Всего лишь! Больше больницу так и не открыли. И на многотысячный коллектив строителей остался один медпункт с одним врачом и двумя санитарами, которые принимают в день до 70 больных. Из них около 50 с обморожениями (теплой спецодежды не выдают!).
Главврач больницы, между прочим, обращался к начальнику строительства Хмельницкому с просьбой о восстановлении крыши. Получил однако решительный отказ.
— К кому же мне тогда еще обращаться!? — в отчаянии спросил врач.
— А к кому угодно. Хоть к епископу! — последовал ответ.
И, наконец, школа. Там ведь были и дети! Старый дощатый барак, вода под полом. Дети в классах уже осенью сидели в пальто. А зимой морозы достигают там 40 градусов! Директор школы в разговоре со мной дошел до слез: «Помогите хоть вы! Ведь дети же гибнут! Болеют, бронхит хронический у всех, у девочек от холода воспаления женские!..».
Но денег ни на новую школу, ни на ремонт старой никто не дает. Директор ездил в Москву жаловаться, до ЦК дошел. Его там выслушали, обещали помочь. Вернулся он назад, вызывает его секретарь обкома партии тов. Сталь (фамилия!) и стальным голосом говорит ему: «Будешь еще жаловаться (заметьте, на „ты“), людей от дела отрывать, получишь выговор с занесением! Нет средств на обустройство, понятно тебе?! Вот так».
Как реагируют люди на такие условия?
Вот цифры из отдела кадров строительства Череповецкого гидроузла. За год принято на строительстве 3 331 человек. За это же время уволилось — 2 409 человек, а всего на объекте работает — 4 979 человек. То есть за год обновился почти весь состав работников. Люди ездят по стране взад-вперед в надежде найти более сносное место.
А вот данные по инженерно-техническому персоналу: 94 принято, 62 уволено. Притом увольняются прежде всего те инженеры, у которых есть хорошие дипломы и следовательно надежда устроиться на работу где-нибудь в большом городе. Из 329 инженеров и техников на строительстве не имели высшего и даже среднетехнического образования — 169. 46 должностей вообще не было занято. О том, как все это сказывается на качестве работы, нетрудно догадаться.
Между прочим, при мне там произошел весьма характерный эпизод. На стройку прибыло в организованном порядке целое соединение демобилизованных солдат, служивших в Восточной Германии. Их демобилизовали раньше времени, взяв за это обязательство проработать не менее двух лет там, куда их пошлют.
И вот они прибыли на Волго-Балт и после жизни в Европе попали в Череповецкий ад. Разместили их в помещении недостроенного клуба! И солдаты, современные, грамотные люди, да еще насмотревшиеся на другую жизнь, придрались к этому обстоятельству, найдя в своих контрактах пункт, по которому их должны были обеспечить общежитием.
В один прекрасный день они окружили отдел кадров и стали требовать увольнения. Начальник отдела кадров, между прочим, генерал в отставке, попытался припугнуть их: «Это коллективный бунт!» Ничего подобного, спокойно отвечали ему солдаты, просто они все, каждый за себя, пришли требовать выполнения договора или увольнения.
Генерал-кадровик смутился и решил потянуть дело: «Я не имею права сам решать ваш вопрос…»
Хорошо! Но генерал не может выйти из здания управления: у дверей плотная стена солдат. «Разойдитесь, дайте пройти!» — кричит он стоящим перед ним солдатам. «Мы бы рады, — отвечают они, — да сами повернуться не можем, сзади напирают!»
Генерал грозился вызвать милицию, войска, но демобилизованные не выпускали никого из управления. Начальство звонило в Москву, совещалось. К ночи был получен приказ — дать всем солдатам увольнение! Мудрое решение. В Москве, видимо, поняли, что может произойти, если двинуть войска против демобилизованных, еще не снявших военную форму солдат. Это было уже после бунтов в Александрове и Новочеркасске, когда войска отказывались стрелять в народ.