«Может, у Игоря остались какие-то снимки. Десантники ведь любят фотографироваться. Игорь с Сергеем хорошо знали друг друга…» — напишет женщине Алексей.
И она ухватится за эту соломинку. Полетит письмо из Батайска в Москву. И ответ придет сразу же. Вернее, его не будет. Тимошин пришлет Ариадне Леонидовне пожелтевшее, потертое на сгибах и не раз промокшее солдатским потом письмо. Сын напишет матери через десять лет после своей гибели:
«Мамочка, ну что ты так волнуешься… Все у меня нормально. Не так давно командир объявил благодарность и даже пообещал представить к награде. Ничего серьезного не было. Так, поломалась машина в ущелье, а мы быстро все отремонтировали. Вот и поблагодарили за это. У нас уже тепло. Даже жарко. Живем неплохо. Хотел бы привезти подарок, да не знаю, что. Нам недавно начали платить чеки. Это как деньги. На них можно купить заграничные товары. Только дома. Здесь все продается на афгани. А обменять не у кого. Да и платят немного. Тут такие интересные дуканы… Магазины по-нашему… Чего только нет.
Мы сейчас недалеко от Джелалабада. Здесь раньше отдыхали богатые афганцы и иностранцы. Так что живем прекрасно. И попугаи есть, и обе-зьяны… Рядом граница, но у нас все тихо…»
Это случится в январе тысяча девятьсот девяностого года, когда набьют оскомину различные откровения о необъявленной войне, появятся новые пророки, завизжат кликуши… Где же они были в то время, когда за шесть тысяч километров Степанов вез страшный груз — семь изуродованных тел? Семь молодых ребят, погибших с верой в Родину, в Отечество. Выполнивших свой воинский долг до конца… С их смертью на свете станет меньше мужчин. Не на семь, а на семьдесят, семьсот, семь тысяч…
Мог ли тогда представить Алексей, что через десять лет в Москве призывников будут искать с милицией?!. В Армении изобьют военкома-генерала. Толпой, дико. Как в эпоху средневековья. Двадцать минут будут истязать генерала… В Закавказье разнесут восемьсот километров границы. Даже иранцы приведут свои заставы в боеготовность… Родину, самое дорогое и неприкосновенное, попытаются растащить по национальным закуткам. Армянские экстремисты накануне трагедии — ужасного землетрясения, — будут грозить устроить в стране второй Афганистан… Кровью обольется сердце у Степанова. В ярости не раз сожмет кулаки подполковник Пашка Борисов, попавший преподавать после академии в высшее военное училище на Западную Украину, когда назначат сначала один срок «резать москалей», потом другой, а редактор журнала «Жовтень» бросит клич: «Всех православных за Збруч!» Его подхватят националисты: «Москалей за Збруч, жидов в Збруч! Утопим жидов в москальской крови!..»
Крови… Многим захочется увидеть, какой у нее цвет.
Это будет в девяностом. А еще через пять лет начнется такое, о чем и в кошмарном сне не привиделось бы: первая чеченская, вторая… Боевики, наемники, теракты, убийства… И счет жертвам пойдет не на единицы, а на десятки тысяч. Многим захочется посмотреть на бывшего соседа в прорезь прицельной планки… «Люди, — будет думать полковник Степанов, попадая в очередную «горячую» точку, — где же ваш разум? Вы реанимировали религию… Вспомнили об общечеловеческом… Но чем больше о них говорите, тем бесчеловечнее поступаете… Где же ваша религия гуманизма? Будьте добрее! Жизнъ ведь такая короткая…»
Все это еще будет… Будет все… А в тот апрельский день восьмидесятого старший лейтенант Степанов сопровождал погибших и еще верил, что это его первая и единственная война в жизни. Но даже этой войны хватит для того, чтобы испепелить души и изломать судьбы миллионам людей. Афганистан будет идти за ними вслед всю оставшуюся жизнь.
Поначалу Алексей, вернувшийся в Союз, будет стараться как можно реже думать о войне, но она станет напоминать о себе постоянно. Степанов будет мысленно ругать себя, материться, плеваться, но ничего не сможет поделать. Начнет кто-нибудь спрашивать — сначала будет отвечать неохотно, односложно: «да» — «нет». А потом постепенно «заведется». Особенно, если услышит какую-то чушь, вроде той, которую сморозит один хлыщ в отпуске, в восемьдесят первом году…
Степанов с женой и дочкой расположится на скамье у входа в вокзал курского городка Льгова и будет ожидать прибытия поезда. До дома останутся каких-то семьдесят километров, а тут эта вынужденная пересадка… Только через два часа подойдет дизель. Пилить ему до одиннадцати вечера — раскланивается каждому столбу. Будет тихий прекрасный вечер. Маша, уже порядком уставшая, — ехать придется с родителями почти сутки, — начнет похныкивать. То ей захочтся водички, то пирожного, то просто не будет сидеться на месте.
Алексей пройдется по перрону. У киоска, где собирался посмотреть дочке книжечку или детский журнал с картинками, будут торговать местные женщины. Продавать горячую картошку, ранние яблоки, соленые огурцы, вишни, редиску… Одна старушка предложит раков.
— Берите, товарищ старший лейтенант. Видите, какие хорошие, свежие? Только сегодня наловили в речке, — станет расхваливать она свой товар.
— Где наловили-то, — спросит Степанов, — в Сейме, что ли?
— Да, сынок, в Сейме, где же еще… Бери, три штуки рубль.
— Да зачем мне три штуки, бабушка? — покачает головой. Алексей. — Один продайте, покажу дочке…
— Тридцать три копейки… — старушка выберет самого крупного.
Это будет не рак, а целое произведение искусства. Большущий, красный, с выпученными глазами и длиннющими усами…
— Зачем? Спрячь, напугаешь ребенка, — запротестует жена, увидев пресноводное чудовище.
— Лина, это же из нашего Сейма, — одно напоминание о реке, на которой прошло детство обоих, должно было растопить сердце супруги.
Так оно и случится.
Однако Маше рак не понравится. Степанов будет уговаривать прикоснуться к нему пальчиком, потрогать за длинные усы — маленькая девочка ни в какую. Начнет прятать ручки за спиной, отодвигаться на краешек скамейки.
— Хватит, — вмешается жена. — Клади его в сумку. Дома разберемся.
Алексей присядет на корточки к стоящим у скамейки вещам. Мельком посмотрит на теснящихся рядом пожилых женщин, на чисто одетого мужчину, который с упоением что-то будет рассказывать им. С незнакомцем попытается спорить седой водитель автобуса — на пиджаке у него будет «птичка», чем-то смахивающая на авиационную или десантную. Только внутри не звезда, как у военных, а рулевое колесо. По орденским планкам на груди можно будет догадаться о фронтовом прошлом водителя.
До Алексея несколько раз донесется слово «Афганистан». Сразу насторожится — как-никак, неделю назад оттуда.
— Перед тем, как вошли наши, в Кабуле вырезали все советское посольство. Что там делалось… — будет говорить с захлебом мужчина.
Лет тридцати пяти, длинный, тощий, изогнутый, как вопросительный знак, он сразу не понравится Степанову. С первого взгляда. Что-то в его облике будет сквозить фальшивое, скользкое, неприятное.
Женщины, слушая тощего пассажира, начнут сочувственно кивать головами, поддакивая. Лишь фронтовик будет кипятиться, но те станут его успокаивать:
— Человек, наверное, знает, что говорит. Слышали и не такое…
— А он сам был там? Все видел своими глазами? Болтает, как баба, — не захочет сдаваться водитель.
Задетый спором за живое, Степанов начнет терять терпение. «Это же надо, — подумает, — вот такие хлыщи и наводят тень на плетень». Целый год не был в Союзе… Вернее — год и три дня. И вот услышал, наконец, что о них говорят дома. Он не знал еще, что через несколько дней после приезда к родителям встретит одноклассника Федю Калинченко. Тот уставится на него толстыми окулярами своих очков, в которых удивленно округлятся глаза, и ляпнет без обиняков:
— Алешка, а говорили, тебя убили… Вроде бы в живот ранили.
— Иди ты, Федя, — ругнется беззлобно Степанов. И добавит с издевкой:
— Сам ты в одно место раненный. А кто говорил, тот, видно, контужен. Мешком из-за угла…
Конечно, Федя не обидится. Они поговорят как старые школьные товарищи, выпьют за встречу. Только царапнет боль по сердцу острым коготком. Алексей подумает о жене: «Каково-то ей доводилось… Слухи наверняка даходили… Кто-кто, а теща их вряд ли пропустила мимо своих ушей…»
— Не надо, — попытается остановить там, на вокзале, Лина, видя, что у супруга загорятся в глазах злые огоньки, — не обращай на себя внимания. Ты же в форме…
Она еще недостаточно узнает, что же изменилось в характере мужа в Афганистане. Тот всегда старался контролировать свои поступки. Наложила отпечаток армейская служба. Немногие будут знать, что под маской внешнего спокойствия, даже вроде бы равнодушия кроется порой такая пепелящая энергия ярости, что не каждый бы отважился испытывать терпение Степанова. Особенно теперь ЕСЛИ ОНА И БУДЕТ выплескиваться иногда, это окажется всего лишь маленькой частицей неистового порыва, теснящего в груди офицера. Его будет гасить он иронической усмешкой, преувеличенно замедленными движениями, какой-то особенной вежливостью, предупредительностью.
Вот и тогда подойдет к тощему и тихо так, ласково спросит:
— Откуда вы все это взяли?
Тот, увидев человека в форме, заюлит. А фронтовик сразу же при-ободрится. Будет рад нежданной подмоге.
— Так вот, слушайте. И Кабуле даже волос не упал с головы ни у одного из работников нашего посольства, — спокойно проговорит Алексей.
— Откуда вы знаете? — взовьется тощий, словно ужаленный скорпионом.
Он посмотрит на женщин, как бы прося поддержки. Те по-прежнему будут дипломатично кивать головами: «Все может быть, говорят всякое…»
Степанов достанет из нагрудного кармана рубашки удостоверение. Вытащит отпускной билет, протянет тощему:
— Читайте!
— Полевая почта номер 13879… - начнет тот. — Город Кабул…
— Еще есть вопросы?.. Я там с самого первого дня. И все знаю. Не надо говорить того, о чем понятия не имеете. Некрасиво это… Не по-мужски…
Алексей свернет отпускной билет, станет засовывать его в карман и вдруг почувствует, что задрожали руки. Чуть-чуть, совсем незаметно. Подумает: «Нервы…»
Седой водитель будет торжествовать. Для него больше не будет существовать тощего. Фронтовик проникнется симпатией к старшему лейтенанту, начнет расспрашивать его, а тот не сможет ничего рассказать. Не будет иметь права. В то время боевые действия будут еще оставаться тайной, о неразглашении которой все дали подписку сразу же по прибытии в Афганистан, через два дня после переворота. «Особисты» сработали четко.