«Сейчас он меня достанет, — билась паническая мысль в голове. — Еще немного, и все. Почему жe никто не стреляет, я ведь не могу…Я больше не могу… Я больше…»
Алексей почувствовал теплое и липкое на кисти левой руки.
«Кровь? Но что это такое шершавое?..»
Застонав, окончательно проснулся. Полная луна светила в окошко палатки. Все спали. А рядом с кроватью стояла Кнопка и, виляя хвостом, с каким-то виноватым видом пыталась еще раз лизнуть руку Алексея…
Дожили до первого мая. Второго два батальона уходили в рейд. Один из них — в ущелье Бехсуд. Названия населенных пунктов, ущелий Алексей сверял всегда. А это принял на слух: «Бехсуд так Бехсуд». Не стал он получать и карту. Толку от нее в ущелье. Это на тактических полях всякие так высоты — «круглые», «песчаные», «плоские». А здесь скалы — они и есть скалы. Захватил господствующую вершину, значит, уже половина удачи. Опередил враг — попробуй, подступись. В горах важна прежде всего зрительная связь, так как опасность подстерегает отовсюду.
Была еще одна причина, по которой Степанов не хотел ничего запоминать в Афганистане. Казалось: от этого зависит его срок пребывания в чужой стране. До того здесь все было непривычно, дико на первый взгляд для европейского жителя, что внутри у каждого все протестовало против присутствия на этой земле. Раньше бы и больное воображение такого, наверное, не представило. Алексей думал, что вернувшись в Союз, навсегда все вычеркнет из памяти. Не было ничего и никогда. Все это только приснилось. Привиделось в липком горячечном бреду…
Способный к языкам, Алексей в Афганистане специально не выучил ни одного слова. Они оставались в памяти помимо воли…
В тот рейд Степанов ушел «полулегально», за что по возвращению чуть не получил предупреждение о неполном служебном соответствии. Его непосредственный начальник майор Орловский был вне себя от ярости. Как уже упоминалось, он давно уже свалил на заместителя выполнение своих прямых обязанностей. Если в Союзе Орловский еще хоть как-то имитировал свою бурную деятельность, то в Афганистане он на все махнул рукой. Орловский не прочь был пройтись по «большому» или «малому» кругу в лагере. «Большой» — это расположение зенитчиков, самоходчиков, саперов, рембата и медсанбата… «Малый» — тылы. Везде у майора были друзья, которые могли щедро угостить. А работал за него в это время по-прежнему Алексей. Он не раз слышал от Орловского: «В мое отсутствие ты остаешься за меня и сам принимаешь все решения.» Вот этим и воспользовался старший лейтенант. Накануне весь вечер он не мог найти начальника, чтобы отпроситься в рейд. Пресняков же отпустил сразу. Надо было только согласовать с майором. Сбившись с ног в поисках его, Алексей в полночь принял решение. «Коля, — сказал Терентьеву, — работу я всю сделал. Остаешься пока за меня. Справишься. Раз нет Орловского, значит, я за него. Завтра отыщется… Дрыхнет, наверное, где-то, «приняв на грудь»…
В Афганистане майора подчиненные еще больше невзлюбили. Уже упоминалось о том, что он относился к категории таких начальников, которые сами не работали, но умели подбирать способных исполнителей. Те трудились в поте лица, а вершки снимал Орловский. Однако чтобы ни у кого не возникло сомнений насчет его истинных заслуг, начальник потихоньку чернил подчиненных. И получалось: исполнители бездарные, а дело идет, и идет неплохо. Значит, только благодаря усилиям Орловского. Медаль ему за это! Шутки шутками, а награду он в самом деле получил первым. Медаль «За боевые заслуги». За «проявленную доблесть» во время переворота. Именно «переворотом» вскоре десантники в разговорах между собой стали называть ввод войск в Афганистан в декабре семьдесят девятого. Тогда Орловский «доблестно» послал Степанова под огонь искать солдат, которых «доблестно» сам же и потерял вместе с прапорщиком Шиловым, не менее «доблестно» спрятавшимся в окоп и тоже получившим медаль… Когда же Алексея решили представить к ордену Красной Звезды, майор тут же внес свои коррективы. Не в правилах Орловского было допустить, чтобы подчиненный имел более высокую награду. Историю с представлением начальник интерпретировал так: я, дескать, упросил Преснякова, пошлем тебе и Терентьеву на медали.
Вот тут Алексей с Николаем и не выдержали. Они зажали в угол кунга машины Орловского и сказали ему напрямую: «Не работаешь сам, не мешай нам. Мы все сделаем, что надо. Только будь же ты мужчиной, не склоняй нас за каждым углом. Имей же совесть!..»
Так они нажили себе врага на долгие годы последующей службы. Когда Степанов будет поступать в академию, Орловский, пять лет уже не видевший бывшего подчиненного, прознает про это и, используя свои обширные связи, организует звонок. Хорошо, что найдется порядочный человек. Не поверит. И Степанов поступит, доказав потом делом, что его просто оклеветали.
Достанется и Терентьеву. Он заменится в Союз без повышения и потом еще два года будет ожидать назначения на капитанскую должность, пока его не попросит у московского начальства к себе в заместители Степанов.
После окончательного выяснения отношений, происшедшего тогда в машине, майор писал представления к награждению медалями «За боевые заслуги» на своих подчиненных. Какие достоинства Степанова и Терентьева он перечислил, трудно сказать. Ни тот, ни другой так и не узнали. Представления вернулись из Москвы через полгода.
«Вам написал Орловский так, что не поймешь, давать ли награды или лучше наказать…» — с иронией будет говорить кадровик, читавший эти документы. Но Орловского в Кабуле уже не будет. В октябре он заболеет гепатитом и улетит в Союз. «Любил угощаться, — будут посмеиваться в лагере, — вот и угостили… гепатитом.» Майор заболеет единственным из всего штаба дивизии. В Афганистан он уже не вернется. А Степанов с Терентьевым облегченно вздохнут: «Теперь по крайней мере за ту же работу хоть нервы мотать не будут. Да и всем станет ясно, кто по-настоящему тянул воз.» Так до самой замены в Союз Алексей и будет работать за двоих.
После, вспоминая то время, он редко будет думать об Орловском. Тот как-то выпадал из длинной цепи афганских событий, никуда не вписывался. Как будто его и не было в Кабуле.
Вернувшемуся из рейда тогда, в мае восьмидесятого, Алексею придется немало наслушаться от начальника. Конечно, виноват и Степанов — все-таки устав есть устав. Но совесть старшего лейтенанта будет чиста. Он ездил не в санаторий. И Орловскому станет нечем крыть. Он успокоится, выискивая удобный момент, дабы наверняка сразить своего строптивого зама. Не знали они, что пути их скоро разойдутся. Во всяком случае, лет на десять…
Перед самым рейдом, ночью, Степанов, лежа в кровати, разговаривал с Терентьевым.
— Коля, — просил, — сам знаешь: может быть всякое… Случится что — найдешь в портфеле письма от жены. Сожги их. А больше у меня ничего и нет…
— Лёша, что ты говоришь… Как я тогда в глаза буду смотреть Лине? Береги себя. Мы должны вернуться все вместе… — Терентьев расчувствовался, голос его дрогнул.
С рассветом Алексей ушел в полк. Кроме оружия и боеприпасов взял еще сухпаек на сутки. Рассовал банки по многочисленным карманам. Подумал: «Быстрее бы съесть. Меньше мороки было бы…»
Батальон уже стоял с полной боевой. Заканчивались последний инструктаж и проверка. Алексей подошел к комбату, когда тот скомандовал: «По машинам!» Майору было явно не до Степанова. Он поймал за руку пробегавшего вдоль колонны вооруженца старшего лейтенанта Петю Барминова и спросил:
— В твоем «Урале» есть место?
— Есть…
— Тогда возьмешь с собой старшего лейтенанта… Из штаба дивизии.
— Пойдем, — сказал Барминов, и оба направились к загруженному доверху «Уралу».
— Лезь в середку, — пропустил Степанова в кабину вооруженец.
Тот не дал себя долго упрашивать. Сел между водителем и Петром. Спросил, посмотрев на крытый брезентовым тентом кузов:
— Что там?
— Боеприпасы, «вэвэ».
— Много?
— Все восемь тонн.
— Неслабо, — усмехнулся Алексей.
Теперь стало ясно, почему старший лейтенант пропустил его в середину.
«Хочешь выскочить? Дурачок ты этакий, а еще вооруженец, — подумал с сожалением о Барминове. — Да мы здесь все трое повязаны одной веревочкой. Не дай бог рванет… Взлетим выше облаков… И везет же мне…»
Еще свежи были все те впечатления, которые офицер испытал в прошлом рейде. Перед глазами стояли стена пламени, дымящийся у дороги сержант Мельниченко, торчащие на его обмундировании лоскутки, носилки с жутким грузом… Память услужливо подсовывала сознанию одну жестокую картину за другой, словно издеваясь: «Такое может случиться и с тобой… Только вряд ли опознают. И соберут ли что… Подсыпят в ящик этой серой землицы и отправят… А ты останешься здесь, в Афганистане… Как раз то, чего больше всего боишься…»
Степанов погнал прочь мрачные мысли. Успокоил себя — у каждого своя судьба. Десантнику надо хоть во что-нибудь верить. Слишком это противоестественно — прыгать с высоты нескольких сотен метров с мешком за спиной — парашютом… Так что даже в обыденной мирной жизни почти все, кто служит в ВДВ, в той или иной степени фаталисты…
— Ребята, вы завтракали? — спросил Алексей у своих спутников.
Водитель молча кивнул. Барминов не отозвался.
Степанов вынул из кармана ту банку, которая больше всего доставляла неудобства, вскрыл ее. Протянул вооруженцу:
— Давай!
— Неохота. Что-то подташнивает.
— Ты в первый раз идешь в рейд?
— Да…
— Мне тоже поначалу не лез кусок в горло, — проговорил Степанов. — А сейчас ничего. Ну, как хочешь. Я поем. Надавила она мне ногу…
Он съел кашу и попытался задремать. Однако сон не шел. Ехали молча. Алексей рассеянно посматривал по сторонам. Потянулись поля в пригородах Кабула, залитые водой. Они были хорошо ухоженными. Разбиты на ровные квадраты и прямоугольники. Степанов так и не понял — откуда вода. На аэродроме все давно перемололось в пыль, а здесь такое по афганским меркам богатство. Наверное, подумал, работает оросительная система. Кое-какое понятие о ней он имел. Видел, как на поле у дехканина ходил по кругу ишачок, приводя в действие несложное приспособление, качающее из колодца воду. Она поступала из одного арыка в другой. Причем те были устроены так, что вода самотеком шла через все поле и остатки ее возвращались обратно. Если задуматься, то афганский дехканин — величайший труженик. Зной, пыльные ветры, а у него все растет. Каким бы благодатным был этот край, если бы сюда половину наших летних затяжных дождей, порой губящих на корню урожай в целых областях. «И почему в природе все так несоразмеренно?..» — в который раз задал себе вопрос Алексей.
Выехали за город. Неподалеку офицер увидел разноцветные палатки кочевников. Их можно назвать и шатрами, и юртами, и просто шалашами из длинных пестрых полотнищ, натянутых на колья. Здесь было и то, и другое, и третье. С интересом смотрели шурави на кочевников — ни воды поблизости, ни жилья. Только небольшое каменистое горное плато. И, поди ж ты, живут. А одеты-то, одеты как! Жара, но женщины в темных, видно, плотных и тяжелых платьях, на груди и на шее у каждой масса побрякушек…
Часов в одиннадцать дня подъехали к заданному району. От удивления Степанов широко раскрыл глаза — увидел высокие пирамидальные тополя. В одном месте они росли в ряд, как настоящая лесополоса где-нибудь под Киевом. Видно было, посажены руками человека. По пути к колонне присоединились афганцы. Сразу же за «Уралом» пристроился танк «Т-34». Как-то странно было видеть его здесь, в горах Афганистана.
У входа в ущелье ютился небольшой кишлак. Поразили дома, огороженные наглухо со всех четырех сторон высокими дувалами. Стены из глины были в метр толщиной. «Мой дом — моя крепость», — подумал Степанов. У крайнего строения несла свои мутные воды неширокая, но быстрая река. Через нее был перекинут мостик. Рядом с ним и остановился «Урал».
«Ну чего медлим, чего медлим?..» — сокрушенно вздохнул Алексей. — Пока колонна втянется в ущелье, душманы, уже проведав о ней, или разбегутся, или такую встречу приготовят… Вот тогда и прочесывай. «Фактор внезапности»… Стоим у каждого поворота полчаса…»