Прибыв в город, поручик не замедлил явиться к российскому военному представителю с повинной, подробно описал полученное от неприятельской разведки задание, в том числе указание немцев связаться с Мясоедовым.
Опытный в такого рода делах военный представитель, предвкушая удачу с разоблачением шпиона и зная предыдущую скандальную эпопею бывшего жандарма, незамедлительно дал подробную телеграмму в столицу, а затем переправил туда и самого Колаковского.
Началось расследование. Все вроде бы сходилось. Заявитель назвал своего вербовщика — лейтенанта немецкой разведки Баумайстера. Наличие такого человека подтвердили в российском генштабе. Вряд ли, не вступая в контакт с Баумайстером, поручик мог знать о его существовании. Пехотный офицер мало что мог бы придумать и о полковнике Мясоедове, поэтому не доверять рассказу Колаковского не было оснований.
Тогда активно взялись за основного фигуранта — за Мясоедова.
К делу подключили опытных людей: генерал-квартирмейстера штаба Северо-Западного фронта генерала Михаила Дмитриевича Бонч-Бруевича, начальника фронтовой контрразведки, уже известного нам полковника Николая Степановича Батюшина, судебного следователя Варшавской судебной палаты Жижина. Не обошли вниманием и переводчика разведотдела Владимира Орлова. Он, как всегда, не отказался, но еще раз напомнил о несоответствии своей должности поручаемой работе.
Наблюдавший за ходом расследования заведующий судной частью штаба фронта генерал В. Н. Николаев (Мантейфель), будучи уже в эмиграции, пытался отмежеваться от следствия, приведшего Мясоедова на виселицу, и свалить серьезные недостатки следствия на других. Но, однако, он все же вынужден был признать, что под давлением из Ставки Верховного Главнокомандующего приказал Жижину срочно готовить обвинительное заключение, хотя во многом еще следовало разбираться. Уставший после нескольких бессонных ночей Жижин написал слабо аргументированный документ. Тогда Николаев сам взялся за работу. Дальше полевой суд и позорная для офицера смерть в петле.
Заведующий судной частью в своих воспоминаниях хотя и обвинил Жижина, начальника контрразведки армии Леонтовича и, конечно же, Орлова в бессмысленных многочисленных арестах, тем не менее привел слова последнего о допущенных ошибках и стремлении как можно быстрее освободить невиновных. Самого же Мясоедова Владимир Орлов до конца своих дней считал предателем Родины и германским агентом.
Во многих статьях, посвященных делу Мясоедова, появившихся у нас в стране, а также написанных эмигрантами, особое место отводится Орлову, поскольку считалось, что именно он обработал главного свидетеля обвинения поручика Колаковского, добровольно согласившегося на роль немецкого шпиона, чтобы возвратиться из плена на родину. Якобы Орлов подсунул ему информацию о работе Мясоедова на вражескую разведку и каким-то образом убедил поручика придерживаться таких показаний на всем протяжении следствия, а затем и перед военно-полевым судом. Каких-либо доказательств авторы, естественно, не приводят. Сам же Орлов разъяснения по делу Мясоедова и своему личному участию в нем изложил в нескольких письмах к известному борцу с провокаторами Владимиру Бурцеву в надежде, что последний сможет их опубликовать либо напечатать материалы собственного расследования. Ни того, ни другого не случилось. Тогда Орлов пишет своему сослуживцу, бывшему военному прокурору Александру Резанову, тот подготовил статью в эмигрантскую газету «Новое время». Увы, ее тоже постарались не заметить.
Мы далеки от мысли обелять Орлова, не настаиваем и на его абсолютной безгрешности — мы выступаем лишь за чистоту историко-юридических исследований, когда для рассмотрения и объективной оценки должны браться все без какого-либо исключения факты и свидетельства.
После дела Мясоедова Орлов еще настойчивее добивается назначения на соответствующую должность по линии следствия.
Дело осложнилось тем, что в штатах контрразведывательных отделений не предусматривались должности следователей, а гражданские и другие юристы не обладали в большинстве своем опытом раскрытия шпионских дел, работы с полученными агентурным путем материалами, сводками наружного наблюдения, перлюстрированной корреспонденцией, не знали структуру и организацию деятельности иностранных разведок.
Орлов этим опытом обладал, однако статус переводчика не давал ему возможности проводить какие-либо следственные действия на законных основаниях, а посему он зачастую ограничивался консультациями, рекомендациями, советами, если не считать участия в делах Сухомлинова и Мясоедова. Но экспрессивная, деятельная натура прапорщика артиллерии подталкивала его к более активным шагам. Ему казалось, что многие расследования ведутся не в том направлении, в котором нужно, без должной интенсивности и решительности. И свое мнение он не скрывал ни от сослуживцев, ни от высшего начальства. Нравилось, естественно, это далеко не всем. Излишняя ретивость Орлова, особенно когда она затрагивала личные интересы, личное благополучие некоторых армейских чинов и могла отрицательно повлиять на продвижение по службе, затормозить получение чинов и наград, порождала недоброжелательность, а порой и ненависть.
Вполне вероятно, что без ошибок и преувеличений у самого Орлова также не обходилось. Нельзя отрицать наличие и честолюбивых мотивов в его поведении — роль переводчика явно не соответствовала довоенному положению следователя по особо важным делам.
Короче говоря, явных и скрытых противников в войсках Орлов себе нажил достаточно, что отражалось на его благополучии даже в период эмиграции.
В середине марта 1916 года Орлов решил обратиться к начальнику штаба Верховного Главнокомандующего генералу от инфантерии Михаилу Васильевичу Алексееву с докладной запиской. В ней указывалось, что он должен именоваться не переводчиком, а судебным следователем по особо важным делам, так как это соответствует его деятельности и «поставит его следственный материал в надлежащее положение для судов».
Только генерал Алексеев, исходя из своих полномочий, мог внести необходимые изменения в штатное расписание и произвести соответствующее назначение. Орлов надеялся, что сможет убедить генерала в своей правоте и добивался личной встречи с ним.
Надо отметить, что Михаил Васильевич со школьной скамьи приятельствовал с отцом Орлова, не раз встречался с ним на русско-турецкой войне, видел, что детей своих тот воспитывал в патриотическом духе — «за веру, царя и Отечество». Утверждать, что именно это обстоятельство способствовало разрешению возникших у Орлова проблем, мы не можем, но уже 2 апреля его назначили на вновь образованную должность военного следователя по особо важным делам при штабе ВГК, то есть при самом Алексееве. И Орлов стал действовать непосредственно по его указаниям. Долго ждать их не пришлось.
Владимир Григорьевич узнал о своем назначении еще до официального приказа. В срочную командировку на Юго-Западный фронт он уже ехал с соответствующим предписанием для проведения очередного расследования.
В полосе действий фронта удалось вскрыть крупную нелегальную организацию австрийской разведки, состоявшую из почти 50 человек. Большинство ее членов оказались в тюрьме благодаря квалифицированно проведенным следственным действиям Орлова.
Кроме того, он провел расследование по факту бегства к врагу коменданта одного из корпусов штабс-капитана Янсена. Оказалось, что Янсен сразу после объявления войны возвратился из Германии на родину, при попустительстве начальника штаба корпуса был принят на ответственную должность и получил доступ к важным секретным документам, которые и прихватил с собой.
Пикантность ситуации состояла в том, что начальником штаба являлся не кто иной, как бывший начальник разведки и контрразведки российского генштаба в довоенный период Николай Монкевиц. Решением высшего командования генерала сняли с должности и отправили с большим понижением в заграничную командировку. Монкевиц надолго запомнил работавшего с ним следователя по особо важным делам и предпринял в первые годы эмиграции ряд шагов по дискредитации Орлова, сыграв на руку чекистам.
Будучи уже руководителем Берлинского центра врангелевской разведки он оказался подчиненным пострадавшего генерала. Высокопоставленный военный из близкого окружения П. Н. Врангеля (скорее всего, генерал Везмятинов) писал А. Н. Кутепову: «Для меня лично никогда не было секретом, что яркая личность Владимира Григорьевича создала ему некоторое число недоброжелателей, кои, как это я вполне допускаю, не зная в точности работы Владимира Григорьевича, могли в оценке последней вполне добросовестно заблуждаться, считая Владимира Григорьевича не то очковтирателем, не то политическим хамелеоном. В числе таковых достаточно откровенных недоброжелателей Владимира Григорьевича считается и генерал Монкевиц, ныне Ваш помощник».
Но увещевания не помогли. С 1925 года Орлову прекратили присылать деньги на разведработу и тем самым фактически подтолкнули к изготовлению фальшивок. Но все это будет позже, а пока продолжим рассказ о деятельности следователя на войне.
Количество расследуемых дел не уменьшалось, но материалы статистики свидетельствовали теперь о возрастании количества преступлений, связанных с хищениями военного имущества, растратой государственных денег, превышением полномочий либо бездействием, приведшим к серьезным потерям и поражениям в боях.
Занимаясь одним из таких дел, Орлов стал объектом покушения. В комнату, где он временно расположился для проведения допросов, неизвестный бросил гранату. С контузией и расколотым в двух местах черепом Орлова доставили в лазарет, а затем срочно перевели в Киевский госпиталь. Два с половиной месяца понадобилось, чтобы он относительно пришел в себя.
В госпитале Орлов встретил внимательную медсестру Елену. Любовь, казалась, была взаимной. О существовании сына, названного в честь отца тоже Владимиром, Орлов узнает уже находясь в эмиграции, в Берлине, и сделает все возможное, чтобы они оказались вместе. К сожалению, годы разлуки не прошли даром. Приехав в Германию, Елена вышла замуж за помощника Орлова. Эта личная трагедия самым непосредственным образом скажется на его тайной деятельности.
В июне 1916 года, на основе докладов военной контрразведки о подозрительной деятельности банкира Дмитрия Рубинштейна и некоторых других финансовых воротил, подрывавших своими аферами устойчивость снабжения фронта и тыла продовольствием, генерал Алексеев добился разрешения Николая II на создание специальной оперативно-следственной комиссии. Возглавил ее генерал-майор Генерального штаба Николай Степанович Батюшин, о котором мы уже не раз упоминали. В состав комиссии вошли квалифицированные офицеры контрразведки и юристы, служившие до войны в Варшавском военном округе и поэтому хорошо знакомые Батюшину.
Работа этой комиссии требует отдельного рассмотрения, поскольку в исторической литературе мы найдем лишь краткие упоминания о ней, а верить газетным публикациям того времени, авторы которых явно отрабатывали полученные от заказчиков-банкиров деньги, совершенно не стоит. Их лживость убедительно доказал еще в 1917 году «революционный сыщик» и общественный деятель Владимир Бурцев. Однако удалось-таки заказным журналистам приклеить к комиссии Батюшина ярлык «пресловутая», закрепить в сознании многих людей, что ее руководитель и члены якобы поимели огромные деньги, необоснованно арестовывая одних и освобождая других банкиров и предпринимателей.
В статье, появившейся, как уже отмечалось, в 1917 году, известный публицист Владимир Львович Бурцев писал: «Тяжелое наследие досталось нам от старого режима… Власть в России была в руках кучки проходимцев. Прикрываемые Царским Селом, они хозяйничали в России, как в завоеванном крае, отданном им на поток и разграбление. Мародерство, предательство, немецкое шпионство, вот что безраздельно процветало в России… Была только одна комиссия, которая изобличала — хотя и не в тех размерах, как это было желательно, — царивших мародеров и предателей. Это была так называемая комиссия генерала Батюшина».
Прошло много десятков лет с тех пор, когда Бурцев писал эти строки. И сейчас только немногие историки спецслужб ответят на вопрос, в чем состояла суть работы людей, подчиненных Батюшину. А ведь его комиссию можно считать прообразом наиболее активно развиваемого сейчас направления работы органов ФСБ — по обеспечению экономической безопасности страны.
Так же, как и в наши дни, лица, уличенные в совершении преступления или обоснованно подозреваемые в противоправных деяниях, особенно в экономической сфере, где речь идет о жесткости возможного судебного решения, а также о больших капиталах, старались опорочить оперативные и следственные подразделения. Выдвигаемый и закрепляемый через средства массовой информации тезис прост — розыскная и следственная работа велась с грубыми нарушениями закона, а конкретные представители власти — сами мздоимцы, готовые за очередную звезду на погонах упрятать за решетку кого угодно, хоть бы и собственную мать.
К сожалению, реалии — и тогда, и сегодня — таковы, что тем, кто темными путями наживает баснословные состояния, и их «информационным прикрывателям» иногда удается задуманный план и общественность вводится в заблуждение на более или менее долгое время.
Классическим историческим примером тому и может служить настойчивая работа комиссии генерала Батюшина. Читатель без особого труда сможет провести параллели с событиями дней нынешних, с действиями так называемых олигархов.
В годы Первой мировой войны со всем основанием таковыми можно было считать банкира Дмитрия Рубинштейна, сахарозаводчиков Абрама Доброго, Израиля Бабушкина, Авеля Гопнера и некоторых других лиц, попавших в поле зрения контрразведки и прокуратуры.
На них и сосредоточила свое внимание комиссия, в состав которой по приглашению Батюшина вошли: заехавший в Петроград после излечения в Киевском госпитале Владимир Орлов, помощник военного прокурора Петроградского военного окружного суда, автор книги «Немецкое шпионство» Александр Семенович Резанов, товарищ прокурора Варшавской судебной палаты Василий Дмитриевич Жижин, судебный следователь по особо важным делам Петр Николаевич Матвеев и еще ряд опытных сотрудников.
Конечно, как и в любом коллективе, не обошлось без так называемого болота, то есть людей, которым все равно кому служить, лишь бы платили деньги. Хороших кадров всегда не хватает, особенно в условиях войны. Батюшину просто некуда было деваться.
Напомним, что поводом к созданию комиссии явилась информация контрразведки о подозрительных банковских операциях Дмитрия Рубинштейна, которые могли нанести ущерб обороноспособности страны.
И вот в июне 1916 года в Петрограде на дверях дома № 90 на Фонтанке появилась написанная от руки на белом листе бумаги вывеска: «Комиссия генерала Батюшина». Как зачастую бывает и сейчас, денег на оборудование помещения не дали. Вот как описывает «апартаменты» оперативников и следователей один из приходивших на допрос свидетелей: «С большим трудом поднялся я по грязной лестнице, пахнущей кошками, на третий этаж, нашел нужную дверь… Открыв дверь, вошел в приемную (полутемную переднюю). Единственным предметом мебели тут был грязный топчан, служивший лежанкой для находившегося здесь же жандарма… За простым столом, заменявшим письменный, сидел генерал Батюшин».
Примерно так же, как с помещением, обстояло дело с транспортом, связью, командировочными расходами. Но несмотря на суровые условия бытия, комиссия взялась за дело.
Удалось, в частности, подтвердить, что Рубинштейн переводил крупные суммы через скандинавские страны в воюющую с Россией Германию. Он руководствовался принципом — «война войной, а бизнес страдать не должен». В итоге с санкции генерала Алексеева банкира арестовали и препроводили в Псковскую тюрьму.
Другое крупное расследование началось осенью 1916 года. В литературе оно известно как «дело сахарозаводчиков».
Поводом к нему послужили возникшие в тылу и на фронте перебои с поставками сахара. Отсутствие на прилавках сахара и резко подскочившая цена на него вызвали сильнейшее недовольство населения, в том числе и рабочих оборонных предприятий. Назревали забастовки.
Появилась информация о том, что часть произведенного сахара нелегально переправляется за границу. С группой сотрудников, включая и Владимира Орлова, Батюшин выехал в Киев — центр сахарной промышленности, где были проведены обыски в правлениях некоторых сахарных фирм, изъята для дальнейшего изучения необходимая документация. Первичный осмотр показал, что нужные бумаги могут быть в столице, в конторе Всероссийского общества сахарозаводчиков. Орлов срочно возвращается в Петроград и проводит неотложные следственные действия. Нити потянулись на Кавказ, и следователь уже в Тифлисе. Он выяснил следующие обстоятельства, которые описал в своих воспоминаниях бывший в то время генерал-квартирмейстером Ставки Александр Сергеевич Лукомский: «Во время войны курс нашего рубля в Персии катастрофически падал. Единственной действенной мерой, чтобы его поднять, казалось, является отправка в пределы Персии достаточного количества сахара. Сахар было разрешено отправить нескольким сахарозаводчикам Юго-Западного края…, но это нисколько не изменило курса нашего рубля. При расследовании этого вопроса получили данные, что сахар через таможни в Персии прошел в сравнительно незначительном количестве, а остальной сахар куда-то исчез.
Затем были получены сведения, что значительное количество сахара выгружалось на других станциях Закавказской железной дороги и переправлялось в Персию через границу вне таможенных постов… Из Персии были получены сведения, что русский сахар в очень большом количестве проходил через Персию только транзитным путем, попадал в Турцию и направлялся в Германию».
Когда Орлов довел результаты расследования до Ставки Верховного Главнокомандующего, там приняли жесткое решение. В «Правительственном вестнике» 26 октября 1916 года появилось сообщение: «Арестованы по распоряжению военных властей на театре военных действий киевские сахарозаводчики Израиль Бабушкин, Авель Гопнер и Абрам Добрый за противодействие снабжению армии сахаром, умышленное сокращение выпуска сахара на внутренний рынок империи и злонамеренный вывоз сахара за границу в ущерб снабжению воюющей армии и населения».
А дальше… Дальше началась кампания по развалу дела. Главным исполнителем ее сахарозаводчики определили Михаила Цехановского, бессменного представителя Правления Всероссийского общества сахарозаводчиков во всех правительственных учреждениях и «бюрократических заповедниках». Он подключил уже прикормленных ранее министра земледелия графа Алексея Бобринского, сенатора Дейтриха и даже прорвался на прием к председателю Совета Министров Борису Владимировичу Штюрмеру. Для усиления давления на следствие решено было задействовать прессу.
Особое внимание Цехановский обратил на влиятельную газету «Новое время» и ее главного редактора Михаила Алексеевича Суворина. Последний согласился с доводами нового знакомого и опубликовал (якобы ради объективности) его мнение в виде редакционных статей в двух выпусках газеты. Но этого оказалось мало, и Цехановский фактически принудил редактора и хозяина издания продать обществу сахарозаводчиков 300 паев товарищества «Нового времени».
Как может заметить читатель, нечистоплотные предприниматели осознали роль средств массовой информации задолго до шумихи вокруг Березовского и Гусинского, использующих СМИ как дубинку для ударов по институтам государственной власти и еще активнее — с целью прикрытия своих махинаций.
Впоследствии радетель за права сахарных королей цинично писал: «Общество давно уже хотело иметь свой печатный орган, и вот случай подвернулся, и не воспользоваться им было бы большой ошибкой».