Между тем союзники отвели воду от Севастополя в расположение своих войск, и гарнизону, как и оставшимся жителям, пришлось довольствоваться одними колодцами, в которых теперь, перед зимними дождями, вода была солоновата на вкус.
Жителей же, имевших средства и возможность уехать из осажденного города, оставалось уже мало. Задержавшиеся в первые дни осады семьи теперь, с приходом армии Меншикова, безудержно ринулись по свободной для проезда дороге на Симферополь. Все крупные магазины стояли запертые и пустые: купцы поспешили распродать свои товары по дешевке, лишь бы поскорее унести ноги. Зато появилось достаточно предприимчивых людей, которые с базара перебрались на более видные места, у которых страсть к легкой наживе окончательно победила страх возможной и напрасной смерти.
Но были и такие семьи, которые могли бы уехать из обреченного города, но все-таки не уехали в силу смутных причин, не менее смутно выраженных в пословице: "В своем доме стены помогают".
Со "своим домом" - и это осталось в человеке, конечно, от очень давних времен - связано именно такое представление о безопасном месте, в которое можно спрятаться от бушующих около бед. Мудрость улиток и черепах внушила им таскать на себе свои дома, чтобы спрятаться в них при малейшей угрозе со стороны. "Мой дом - моя крепость", принято было говорить у англичан, обеспеченных законом от набегов полиции.
Семья капитана 2-го ранга в отставке Зарубина осталась в скромном, не похожем на крепость доме на тихой Малой Офицерской улице, отчасти по непреоборимой чисто кошачьей привязанности к месту, отчасти из боязни лишиться всего накопленного долгим трудом, отчасти из опасения, что на малую пенсию капитана не проживешь где-нибудь в другом городе на наемной квартире, но больше всего - в надежде на помощь России, которая неужели же и в самом деле не отстоит Севастополя, раз появляются все новые и новые полки и спешат - идут и скоро уже придут - новые дивизии и корпуса!
Никому из семейства Зарубиных не было известно, что замышляют англо-французы, но все видели, как много воинских команд лихо, с песнями, барабанным боем, с оркестрами музыки, проходят по улицам; как везут с грохотом и гиканьем орудия, все гуще устанавливая их там, по редутам, люнетам, на бастионах оборонительной линии.
К пушечной пальбе уже привыкли, потому что не проходило дня, чтобы суда противника не завязывали перестрелки с фортами. Пальба эта тянулась обыкновенно с полчаса и кончалась ничем. Только один снаряд из дальнобойного орудия с небольшой неприятельской шкуны разорвался на одном из фортов и ранил тяжело двух артиллеристов... Но шкуна эта ушла и на другой день не появилась. Юный Виктор Зарубин горячо уверял мать, что шкуна и вообще не появится больше, что ей "здорово всыпали из наших дальнобойных орудий".
Раза два заходил Дебу, - теперь в унтер-офицерской форме, явный защитник Севастополя.
- Арсенал наш, - говорил он старику Зарубину, - кажется, совершенно неистощим! Оттуда все черпают-черпают без конца снаряды, лафеты, станки, орудия, дистанционные трубки, ядра, и прочее, и прочее... Надо отдать справедливость начальству: заготовило оно всего на порядочную войну! Союзникам придется довольно туго, - это теперь ясно.
- Ага! Вот видите!.. Да... вот! - капитан от этих слов начинал сиять и постукивать в пол своей палкой. - Отчалят!.. Я вам говорю: от-чалят!.. Они отчалят!..
- Было бы очень хорошо, - лучше не надо и для нас и для них тоже. Они, конечно, могут заварить бойню, но чего именно этим могут достигнуть? Наскочит коса на камень!
- Наскочит, да!.. И пополам! По-полам! - одушевлялся капитан, приставляя свою палку к здоровому, неконтуженному колену и делая вид, что вот-вот сломает ее пополам.
Капитолине Петровне и Варе, правда, Дебу говорил несколько иначе.
- Каждую ночь ждут штурма, и это очень изнуряет солдат. Чуть что тревога. Встретились в темноте наши патрульные с патрулем другой части, приняли его за неприятельский, начали перестрелку, - сразу весь гарнизон поднялся на ноги: штурм! А днем выспаться некогда, - все люди работают до упаду. Это может кончиться тем, что, когда действительно начнется штурм, люди наши будут спать как убитые, и по их телам союзники в полчаса дойдут до Малой Офицерской... тут я закрываю глаза, чтобы не видеть картин ужаснейших! Напрасно вы не уехали, Капитолина Петровна, хотя я думаю, что вы уже собираетесь все-таки. Все бегут! Пока есть еще время, бегите-ка и вы!
- С одной стороны, вы правы, конечно: все бегут - значит, и нам надо: но, с другой стороны... - раздумчиво тянула Капитолина Петровна, глядя не на него, а на изогнутую ножку старого, еще екатерининской поры дивана.
Варя же, переплеснув по привычке тяжелую косу с плеча на плечо, отзывалась более решительно:
- Совсем не все бегут из Севастополя! Вот Елизавета Михайловна не уехала же в Симферополь... Даже еще и в сражении на Алме была, где вы не были!
Дебу знал Елизавету Михайловну Хлапонину, соседку Зарубиных, жену батарейного командира, очень красивую и очень скромную, что редко бывает, молодую женщину, которая была для Вари предметом восхищения. Он знал, что если к нему Варя и неравнодушна, то ценит в нем его ум, образованность, начитанность, пожалуй немного и то, что он пострадал за идеи: но Хлапонина, - ее счастливая внешность и весь ее внутренний мир, та теплота, с которой относилась она к шестнадцатилетней, восторженной, готовой верить каждому ее слову девушке, то сияние ее лучистых глаз, с каким она на нее смотрела, - Хлапонина представлялась ей солнцем, к которому радостно тянулась она, как молодое сильное деревце.
Хлапонина любила ездить верхом в светло-голубой амазонке, и Варя говорила уже ему как-то летом, что она, всегда спокойно сидящая на горячившемся под нею вороном с лысиной коне, точь-в-точь "Всадница" с картины знаменитого Брюллова. Но он не знал, что эта всадница отважилась на такую прогулку.
- Она, конечно, беспокоилась очень о своем Дмитрии Дмитриче, - охотно рассказывала ему Варя. - Его батарея стояла там на каком-то фланге или центре, - одним словом, очень опасно. Мало ли что могло случиться! Могли даже и ранить. Вот она и помчалась. Разумеется, не одна же, и Дмитрий Дмитрич, - говорила, - очень удивился, когда ее там увидел, и все посылал домой... Как же, поедет она домой, когда она так его любит! Конечно, она там и осталась и все видела.
- Все видела, хотя и смотрела только на мужнину батарею? - вставил, улыбнувшись, Дебу.
Но Варю задела эта улыбка.
- А как же хотели бы вы? - Она вдруг раскраснелась. - Ради кого же она туда поехала, как не ради Дмитрия Дмитрича, да чтоб и на его батарею не смотрела? Вот еще!.. Конечно, она все время боялась: "А вдруг ранят!"
- Могли и убить, не только ранить, - постарался как мог равнодушнее отозваться на ее горячность Дебу. - Во время сражения иногда и убивают людей... даже менее порядочных, чем Дмитрий Дмитрич, а он - человек хороший, - поспешил добавить он, заметив ее изумленный и даже как будто недовольный взгляд.
- Ну, конечно, Дмитрий Дмитрич - очень хороший, - Варя вся засветилась. - Стала бы Елизавета Михайловна любить плохого!
- Он, конечно, уцелел, и они вернулись благополучно, конь о конь? опросил он весело.
- Да, конечно. Она обратно ехала с его батареей!
- И сейчас уже она больше за него не боится?
- Ну, как же так - не боится! Конечно, очень боится, потому она отсюда никуда и не поехала. "Если убьют, говорит, так пусть уж и меня тоже".
- Она имеет большой успех среди офицерства, а среди генералов особенно, - сказал Дебу, наблюдая за выражением лица Вари. (Капитолина Петровна в это время, как всегда, хлопотала на кухне или в саду по хозяйству.)
- Но зато они не имеют у нее успеха! - Варя энергично качнула головой и переплеснула косу.
Это понравилось Дебу, но он продолжал, как будто не замечая:
- Я слышал даже, что вся ссора генерала Кирьякова с князем Меншиковым началась из-за Хлапониной. Оба пустились за ней ухаживать, чуть только она появилась в Севастополе, и каждому из них показалось, что другой стоит у него поперек дороги. Ведь может же быть такое помрачение светлых умов!.. Недавно, говорят, Кирьяков выкинул такой фортель. Пил где-то в компании, за столом сидел генерал Бибиков, слепой и ограбленный: наши же солдаты во время отступления ограбили его имение на Бельбеке. Теперь перебрался сюда с женой, и жена все хлопочет, чтобы ей вернули убытки, а светлейший приказал дело ее бросить в корзину, ее же совсем не принимать... А Бибиков - участник Бородинского боя... А в дивизии Кирьякова как раз Бородинский полк. Поднимает Кирьяков бокал: "Предлагаю, господа, выпить за здоровье настоящего, подлинного бородинца, к великой скорби нашей лишенного зрения, старого ветеринара!"
- Ничего не поняла! Почему "ветеринара"? - Варя подняла тоненькие бровки.
- То-то и дело! Кое-кто за столом тоже не поняли и подсказывать пустились: "Ветерана!.. Ветерана!" Но наш Кирьяков еще отчетливее: "Ве-те-ри-на-ра!" - и сел. И сам же первый свой бокал выпил. А другие уж после догадались, что метил он совсем не в старца Бибикова, а в самого светлейшего, который и участник Бородинского боя, и ветеринар по диплому, и, по мнению Кирьякова, лишен зрения... Хотя ведь вот же Елизавету Михайловну разглядел, - значит, это просто клевета оскорбленного генеральского самолюбия.
- Мне можно рассказать это Елизавете Михайловне? - рассмеявшись, опросила Варя.
- Зачем же? Тем более что она это, наверное, и сама знает. Что-что, а такие вещи очень живо расходятся: на них большой спрос.
Маленькую Олю, которая застенчиво и врастяжку называла его теперь "солдатом", очевидно, вкладывая в это слово самое растяжимое значение, от немного как будто снисходительного до вполне почтительного, как к своему защитнику от каких-то несчастий, которых все кругом нее ждали, Дебу тоже спрашивал:
- Ну, а ты как? Тебе не страшно?
И беловолосая Оля, оглядываясь на сестру и приближая пухлые нетвердо еще очерченные губы к самому его уху, шептала доверчиво:
- Страшно!.. Очень бывает страшно!..
И от этого доверчивого детского шепота на ухо самому Дебу становилось страшно, что вот домчится сюда неприятельская бомба, и тут он вздрагивал, как от сильнейшего холодного ветра, резким движением головы отбрасывал то, что пыталось навязать воображение, отечески целовал ребенка в завиток волос на виске и бормотал:
- Ничего, ничего... Еще успеете уехать, пока подойдет самое страшное.
Команду юнкеров флота, которой ведал лейтенант Стеценко, уже распустили по приказу Корнилова, и Виктор Зарубин жил теперь дома, а не на корабле, но все его мысли были там, на рейде и фортах, охраняющих рейд.
Плечистый и плотный для своих пятнадцати лет, с открытым и упругим лицом, с привычкой самоуверенно вскидывать голову, когда он что-нибудь утверждал, и с тонкими и высокими, как у старшей сестры, бровями, Виктор подробно рассказывал Дебу, куда должны будут палить при ночном штурме какие суда:
- Пароходы "Крым", "Эльбрус" и "Владимир" будут громить Ушакову балку, а "Бессарабия", "Громоносец", "Одесса" - эти будут бить по той балке, какая идет мимо кладбища к Карантинной бухте... Ведь важны, конечно, балки... В балки они и напрутся, конечно, ночью, а тут их как раз и огреют как следует!
- Без порядочной бомбардировки они не пойдут на штурм, - замечал, любуясь им, Дебу.
- А что же такое бомбардировка? Они откроют, и мы откроем, - и прикроем!.. Они наткнутся, вот вы увидите!
И так лихо подбрасывал при этом голову пятнадцатилетний, что Дебу даже переставал замечать, как несколько смешно ломается у него голос.