- Да, конечно, а то кто же? И если бы Корнилов на другой лошади тогда был, в него бы не стреляли, это уж теперь доказано, - сказал Витя. - Ну, ничего, пусть... При хорошей наводке и наши там тоже найдут кого надо! Все дело в наводке.
- Ну, а как же еще? А?.. Разумеется, да... Разумеется, в наводке... А что же он... Владимир Иванович... разве он тоже там... у Жерве, у Жерве был? - разнообразно работая мускулами лица, чтобы помочь непослушному языку, однако с большим любопытством спросил капитан.
- Н-нет, он у себя там, на Малаховом... Там у него землянка такая, большая, вроде пещеры... Там вообще у всех такие пещеры, весь курган изрыли! - с восхищением махнул рукой Витя.
- А-а? Так ты, значит, все это там... там видел? На Малаховом? - уже как будто даже любуясь теперь сыном, спросил капитан. - И Владимира Ивановича... его тоже... близко видел?.. Как же ты так?.. И не прогнал, а? Не прогнал он тебя оттуда?
- Ну, вот еще, <прогнал>! - усмехнулся Витя.
- А я бы... я бы прогнал, да!
- Я с ним и говорил даже, - вдруг решил подойти к самому главному Витя.
- Го-во-рил даже! Он?.. с то... с тобой?.. О чем это, о чем?
Кресло капитана было простое, с жестким сиденьем и на винте, и чтобы как следует, как можно лучше, не только услышать, но и разглядеть своего сына, говорившего там, на боевом Малаховом кургане, с самым главным его защитником - адмиралом Истоминым, Зарубин повернул кресло и оказался лицом к лицу с Витей, который ответил весело:
- Да вот о чем именно говорили мы с ним: прежде всего спросил он меня, конечно, как моя фамилия... А потом спросил, как твое здоровье.
- А-а! Здоровье мое?
- Да... Ходишь ты как, и вообще... Он даже обрадовался как будто, когда я сказал, кто мой отец.
- Ну, а как же... как же, да... Владимир Иванович... - совершенно просиял Зарубин. - <Три> и его <Париж>, ведь они... они рядом стояли... Рядом, да... во время боя... Ведь он у меня... он даже... в госпитале у меня был!.. Милый человек... Владимир Иванович!.. Милый человек! - И слеза навернулась от волнения на правый глаз капитана.
Этот момент и счел Витя самым удобным, чтобы сказать, наконец, то, чего не решался сказать раньше.
- Берет меня волонтером на Корниловский бастион! - как бы между прочим и глядя при этом через окно в сад, проговорил глуховато Витя.
- Во-лон-тером? - воззрился на него отец, смахивая слезу пальцем. Ка-ак так это... волон-тером?.. Он тебе... пред... предложил так... так?.. Поступить волон-тером?
- Все идут, папа! А как же иначе?.. Никому не идти? - подвинулся вплотную к столу Витя, придумав, по его мнению, то, что должно было сразу же убедить отца и в то же время обойти стороною прямой ответ на его вопрос.
Он видел, как отец забарабанил пальцами по столу, что было в нем признаком большого волнения и в то же время желания сдержать это как-нибудь в умеренных границах.
- Идут! Да!.. Должны идти!.. Все!.. Только не ребята!.. Не дорос, не дорос ты! Не дорос!.. - выкрикивал он, выкатывая глаза.
- И помоложе меня есть там, папа! - выкрикнул и Витя. - Совсем ребятишки есть! Десять лет ему, а он уже наводчик!
- Десять лет? А? Кто сказал?.. А? А?
- Видел! Сам видел такого! Своими глазами, папа! - не в полный голос, но уже в полную силу правдивости сказал Витя, и отец увидел эту правдивость в его глазах и поверил, но пробормотал пренебрежительно:
- Ну, чьи же они такие там... Если и есть, до... допустим... то чьи?
- Чьи бы то ни были, папа!.. Они - в отцовских бушлатах до земли там, у орудий!..
Зарубин барабанил пальцами все быстрее, нервнее, сбивчивее... очень слышно потянул раза два носом и сказал вдруг:
- Я пони... понимаю! Ты ходил к Владимиру... Иванычу... проситься... в службу!.. А отца... отца-мать... ты спросил, а?
Витя почувствовал, что решающая минута - вот она, и, глядя прямо в середину вскинутых на него укоризненных, гневных, закруглившихся глаз отца, ответил насколько мог спокойно:
- Напротив, папа, я даже сам сказал Владимиру Ивановичу, что ты мне разрешил уже это - обратиться к нему.
- Ты?.. Так... так ему... сказал?.. Как же ты... смел это?
И Зарубин взялся за подлокотники кресла, чтобы подняться, и в то же время подвигал к себе ногою отставленную, прислоненную к столу палку.
Однако Витя, переживавший во все время объяснения с отцом странное, но подмывающее чувство, как будто он тянется и тянется кверху, а плечи его становятся шире и шире, ответил отцу, неожиданно даже для себя самого, твердо:
- Я не думал, папа, что ты можешь мне этого не позволить!
- Как так... <не>? - медленно, но не сводя с него круглых глаз, опустился снова в кресло отец.
- Почему я этого не думал? Потому что ты... ты для меня - герой, папа! Нет, ты и не можешь мне не позволить, потому что... я тебя уважаю, папа!.. За то... за то...
Он не договорил. Это было и не нужно. Это было понятно и без слов... Но он не мог бы договорить, потому что задрожали губы, мокрыми стали глаза...
Он бросился к отцу, обнял его и прильнул к его небритой колючей щеке.
Так обнявшись и в слезах застала их обоих вошедшая в то время в кабинет Варя.
IV
Варя испуганно вскрикнула и спросила скороговоркой, без пауз:
- Что такое? О чем вы плачете? Кто убит? - но в то же время тою странной стремительностью мысли, которой обладают почему-то женщины, перескакивая сразу через длинные цепи мужских силлогизмов, поняла, что именно произошло в кабинете.
Между молодыми Зарубиными, сестрою и братом, была, конечно, та большая дружба, которая свойственна членам хороших и ладно сбитых семейств. Но Витя никогда не говорил сестре о том, что хотел бы записаться куда-нибудь добровольцем на бастион.
Он не то чтобы таил это глубоко про себя, нет, он и сам-то пришел к этому решению только там, на батарее Жерве. И Варя не думала раньше о нем, как о возможном волонтере. Напротив, она думала, что придется всем им выбраться все-таки куда-нибудь из Севастополя, - скорее всего в Николаев, куда выехало много семейств моряков, так как это был портовый город.
Нечего и говорить, что она не слыхала никогда такой догадки о Вите и от матери, и все-таки она поняла мгновенно, что было объяснение между Витей и отцом в таком именно духе: отец задумал уехать из Севастополя и вывезти их всех, для чего и приводит в порядок теперь свои бумаги и разные документы, которые необходимы им будут там, на новом месте, а Витя сказал отцу, что никуда не поедет, что хочет остаться здесь.
И если мокры у них у обоих лица, хотя оба они молчат, то это значило для Вари, что были уже сказаны все слова и что отец не мог не согласиться с Витей: уехать отсюда хотя и нужно, однако не всякому же бросать Севастополь, - это низко; нужно уехать папе, потому что он раненый, в отставке; нужно уехать Оле, потому что она маленькая; нужно уехать маме, потому что как же без нее будут жить папа и Оля? Но Витя и... и она сама...
Витя между тем выпрямился, быстро, стыдливо вытер глаза и щеки; отец обернулся к ней, Варе, качнул засверкавшим сединами подбородком в сторону Вити и пробормотал невнятно;
- Вот... по... полюбуйся-ка... на брат-ца!.. Каков, а?..
- Ты что это такое наделал? - вполне уверенная уже в своей догадке, но по привычке старшей из детей сразу нашедшая в своем голосе строгие нотки, обратилась к брату Варя.
Витя только улыбнулся ей, но ничего не ответил.
- Вот я сейчас позову маму! - угрожающе поглядела на него Варя и быстро вышла, а не больше как через минуту в кабинете появилась Капитолина Петровна, с засученными, как была на кухне, рукавами и с прилипшими кое-где к полным сильным рукам кусками белого теста, а вместе с нею Оля, испуганная с кошкой в корзиночке.