- Это что ты такое накуролесил, что отца до слез довел? - накинулась на Витю мать.
- Ничего я не куролесил, мама, - степенно сказал Витя, пожав плечами.
- Поступил вот... на бастион... на Малахов... к Истомину... - с усилием проговорил капитан, так как на него перевела непонимающие, но возбужденные глаза Капитолина Петровна; Витя же радостно отметил про себя: <поступил>, а не <поступает>, значит кончено - решено!
- Куда ты лезешь, дурак сумасшедший! - закричала мать. - Куда полез, ни слова мне не сказавши? Чтобы я тебя хоронила, дурака, потому что ухлопают ведь! Ухлопают!
И она схватила Витю за плечи и дернула его от окна внутрь кабинета, точно вознамерилась сейчас же оттащить его как можно дальше от всех этих Малаховых, Истоминых и бастионов.
- Нельзя было, мама, иначе: все идут, - слегка улыбнулся Витя и этой горячности матери и ее непривычным для слуха, слишком энергичным словам.
- Ка-ак так все идут?.. Требуют, что ли, всех? - сразу опустила руки мать и снова обернулась к мужу: - Говори! Требуют?
Затаясь, ждал Витя, что скажет отец, но он ничего не сказал. Он только развел, насколько мог, руками и вздернул брови, - жест, который целиком вмещался в слова: <Теперь>ничего не поделаешь! Придется примириться с этим...>
Однако примиряться мать не хотела.
- Я сама поеду к начальнику гарнизона! - крикнула она и ударила руку об руку, чтобы счистить с них налипшее тесто. - Я скажу ему, что ребят таких брать нельзя! Нет! Не смеют они!.. И что мы и уезжать уж собираемся, потому что скоро тут на одну пенсию и не прожить будет! Франзоля уж до семи копеек серебром на базаре дошла! Баранина шесть копеек фунт, да и той не достанешь! Когда это было, чтобы такие цены? А дальше в лес - больше дров, франзоля и до пятиалтынного дойти может, чем тогда жить?.. Хотя и в своем доме даже могли бы жить, так одними стенами все-таки жить не будешь... А тут еще и ребят тащат! Я им скажу это!
Маленькая Оля долго глядела во все глаза и на мать, и на отца, сидевшего молча, и на брата, который отвернулся к окну, глядела, силясь понять, что случилось, и, поняв наконец, что Витю берут, чтобы его <ухлопать> на Малаховом кургане, безутешно зарыдала вдруг, а пестрая кошка, которая принимала всегда живейшее участие в семейных сценах своих хозяев, поднялась встревоженно из корзинки и начала гладить ее участливо по щеке лапкой и подлизывать слезы на ее подбородке.
Варя же не обратила внимания на слезы младшей сестренки. Она думала в это время - и не о Вите, а о себе самой.
V
Накануне она встретила совершенно случайно на Морской улице Дебу, их бывшего квартиранта, и между ними завязался значительный для нее разговор, хотя он и начался шуткой с ее стороны.
Она спросила:
- Когда же вас, Ипполит Матвеевич, произведут в прапорщики, наконец? Имейте в виду, что я все жду и надеюсь!
- Жду и надеюсь и я, - так же шутливо ответил он, - что шестого декабря, в день царских именин, или, на худой конец, на Новый год выйдет мне производство, Варенька, и мы с вами прочитаем об этом событии в <Инвалиде>.
- Ну, значит, скоро! Вот и отлично! Хотя за что же вас и производить? Ведь ваш рабочий батальон в сражениях не бывает, кажется?
- Сражаться ему не полагается, правда, но убивают нашего брата во время работ достаточно... Так что не думайте, что это - совсем безопасно.
- Ну, мало ли кого убивают! Даже и прохожих на улицах... Не производить же их всех за это в офицеры!
- Не только на улицах, и в доме, на постели, могут убить... Был же ведь случай с одним капитан-лейтенантом: всю бомбардировку в октябре пробыл на бастионе и уцелел, даже контужен не был, а недавно вздумал ночевать на своей квартире, и вдруг ракета угодила в дом - пробила крышу и потолок и в спальне его разорвалась... Третьего дня его хоронили.
Дебу назвал и фамилию этого капитан-лейтенанта, Варя слышала эту фамилию. Это заставило ее сразу оставить шутливый тон. Она болезненно поморщилась и спросила:
- Когда же, как вы думаете, уберутся от нас союзники, а? Неужели они останутся у нас зимовать?
- Все незваные гости убираются только тогда, когда их прогоняют, сказал Дебу, - а если не хватает силенки их выгнать, то они и остаются, сколько хотят.
Глаза Дебу не улыбались при этом, но Варе не понравилось выражение, с каким было это сказано им. И она сказала обиженно:
- Однако, говорят, что с их стороны к нам каждую ночь порядочно бежит народу... Значит, им у себя не так и сладко?
- Перебежчики эти ведь больше турки, - пренебрежительно отозвался Дебу.
- Ну, есть, говорят, и англичане, даже и французы, прошу меня извинить!
- В чем же именно вы просите извинения, Варенька?
- Все-таки, как бы там ни было, но ведь вам, как французу, это может быть неприятно,
- Так, Варенька, вы можете дойти и до того, что спросите, почему я до сих пор не перебежал к французам, - грустно сказал Дебу.
- Зачем же мне спрашивать такое?.. Хотя вот Витя откуда-то узнал, что и от нас перебегают к союзникам, только одни поляки, впрочем.
- Ну, а вы, то есть все семейство ваше, так и не желаете перебежать отсюда куда-нибудь на север? - спросил Дебу, отчасти чтобы вывести из затруднения Варю.
- Что? Дезер-тировать?.. Как какие-то там поляки делают? - вдруг оскорбленно поглядела на Дебу Варя.
Она не могла бы себе объяснить и теперь, что такое тогда в словах Дебу ее оскорбило так остро, но именно тут она вдруг представила Хлапонину, которая не только никуда не бежала из Севастополя, но даже сама пошла служить в госпиталь и выдержала там четырехдневную бомбардировку, помогая раненым, как могла... И не она ли раньше ездила на Алму, когда там было сражение?
Конечно, Варя знала, что даже и мать ее склонялась уже теперь, испытав всякие мытарства, к решению уехать, но в каких-то тайниках ее самой незаметно совершалась работа неясных еще мыслей, может быть даже больше чувств, чем мыслей, что уезжать отсюда молодым и здоровым неудобно как-то, неловко почему-то, даже стыдно, пожалуй... низко.
- А что делают с дезертирами? - спросила Варя Дебу, который не успел еще найти, как ответить ей на раньше заданный вопрос.
- Расстреливают, кажется, - не понял ее Дебу.
- Как так расстреливают? Та сторона, на которую они бегут, их расстреливает?
- Ну, что вы! Зачем же! Там им, конечно, бывают очень рады...
- Ага! Вот видите: рады! Почему же?
- Да потому, во-первых, что они приносят сведения очень нужные, а затем благодаря перебежчикам этим противник ведь становится слабее численно: сегодня перебежит десять, завтра пятнадцать, глядь - целой роты у противника и нет!
- Вот видите! Роты и нет! - повторила Варя торжествующе, и Дебу еще не понимал, откуда взялся у нее этот торжествующий над ним тон, как Варя уже спешила с ним проститься, и потому, что шла она по делу, и потому, что хотела теперь остаться одна со своим решением, которое в ней созревало.
Конечно, разговор с Дебу продолжался в ее разгоряченном мозгу и тогда, когда она шла по делу дальше, и потом, когда возвращалась домой: это бывает часто, когда люди возбуждены. При этих отнюдь не праздных, впрочем, упражнениях мысли она будто бы спрашивала Дебу и не без насмешки: <Странно>самом деле, почему это вы до сих пор не дезертировали к своим соплеменникам!> А он будто бы отвечал кротко: <Но>родился я все-таки в Петербурге, а не в Париже, где у меня нет ни родных, ни друзей, как нет их и во всей Франции. Арестантские роты я уж отбыл давно, а солдатчина моя кончается. Если только меня не убьют, то я ведь буду произведен, значит, получу снова все права и могу ехать куда угодно и делать что хочу...>
После этих слов, сказанных кротко, она простила ему даже и то, что он француз. Она и раньше не могла долго сердиться на Дебу. Он был, конечно, не так уж и молод и не то чтобы красив, но он слишком занимал ее мысли.
Она представляла и то, что его, хотя и не в сражении, а на работах, но ранят точно так же, как капитана Хлапонина... Кто придет тогда навестить его в госпитале? Она... Придет и скажет: <Вы>ведь французами, не так ли? Или англичанами, союзниками французов, не все ли равно?.. Но родина ваша все-таки Петербург, а не Париж, - Россия, и вы ее защищали, как могли... И друзья ваши здесь, в России, в Севастополе, а не там, на Рудольфовой горе!>
И весь день после этой встречи она была во власти не совсем для нее ясных, напротив, очень взбудораженных представлений, среди которых нет-нет да и сверкнет вдруг только что прокравшееся в ее мысли маленькое хотя, но очень значительное словцо: <Низко>!>
А вечером в тот же день всего на несколько минут заходила к ним старая, в седых буклях и очках жена одного бездетного чиновника адмиралтейства, грудастая, густоголосая...
- Представьте вы себе, Капитолина Петровна, родная, - говорила она, каждый день я хожу теперь в морской госпиталь раненых матросиков чаем поить? Ну, что же поделаешь, когда я никаких этих там перевязок и даже на раны не могу смотреть, - дурно мне становится, - а чай я, конечно, весь свой век еще с девчонок у отца наливала гостям и только спрашивала: <Вам>или покрепче? Не боитесь цвет лица испортить?> И вот что я вам скажу, родная, ведь они там, - администрация-то ихняя, - оказалось, чаем-то поить раненых и не у-ме-ют! Операцию там и перевязки - это, конечно, тоже дело нужное, а чай-то - ведь это же для нас, для русских людей, тот же воздух! А у них это все и безалаберно-то, и грязно, и посуды-то на всех не хватает, да и бьют ее то и знай, - вот я и занялась там чаем!..