- Да, разумеется, безопасный, - поддержала мужа Хлапонина, - совсем не то, что Севастополь.
- А если австрийцы вздумают наступать на Киев через Подолию? усмехнулся Кирьяков.
- Неужели этого кто-нибудь ожидает? - испуганно спросила Хлапонина.
- Все может случиться... при таких главнокомандующих, как Меншиков!
- А что... капитан Ергомышев... он жив? - вдруг спросил Хлапонин.
- Капитан Ергомышев? - несколько удивился этому вопросу Кирьяков. Он ведь был очень контужен тогда, при взрыве третьего бастиона... Нет, он жив-то жив, только останется, мне так говорили, полным инвалидом.
- Полным инвалидом, - повторил Хлапонин и подмигнул раза три подряд, так что Елизавета Михайловна поспешила перевести разговор снова на Киев.
Кирьяков пришел вечером, перед заходом солнца, но в Крыму сумерки недолги, и когда они сгустились до того, что Елизавета Михайловна хотела уже зажигать свечу, гость поднялся и начал прощаться.
Конечно, он пожелал Хлапонину скорейшего выздоровления, чтобы снова принять свою батарею и быть ее молодцом-командиром по-прежнему; тот в ответ на это несколько раз поклонился очень серьезно с виду, но совершенно безучастно к его словам по существу.
Хлапонина сочла нужным проводить гостя-генерала через темную прихожую к выходной двери, но там он шепнул ей:
- Я хотел бы сказать вам несколько слов, можно?
И она поняла это так, что эти несколько слов относятся к служебному положению ее мужа, о чем неудобно, быть может, было говорить при нем.
Она накинула на голову теплую шаль и вышла из дома во двор. Кирьяков же, взяв ее под руку, провел ее несколько дальше, на улицу, в этой части города нелюдную, и, воровато оглянувшись по сторонам, вдруг сжал обе ее руки в кистях, говоря с неожиданным для нее волнением:
- Елизавета Михайловна! О вас я думаю все последнее время! Только о вас, больше ни о ком и ни о чем не могу думать, поверьте!
Хлапонина сказала:
- Пустите же все-таки мои руки!
Но он продолжал держать их крепко, говоря при этом, если и не совсем уверенно, то, видимо, обдуманно заранее:
- Давайте будем откровенны, будем смотреть на вещи прямо! Дмитрий Дмитрич теперь волею судеб калека! Простите меня за жестокое слово, но что делать, - это, к сожалению, правда... Он не поправится, так же как Ергомышев, - я думаю, вы уже убедились в этом. Приходится примириться с этим - божья воля... Но вопрос, который меня очень больно тревожит: что же вам делать дальше?
- Пустите мои руки! Вы мне их давите! - сказала она, еле сдерживаясь.
- Разве давлю? Простите великодушно!
Он разжал свои пальцы, но придержал ее за концы шали, видя, что она хочет уйти.
- Дорогая моя, я не договорил, останьтесь еще на минуту!.. Что вас ожидает дальше? Конечно, мужу дадут пенсию, но, во-первых, когда еще это будет, а во-вторых, что это будет за пенсия! Ведь вы на нее не в состоянии будете прожить! А между тем я хотел бы вам предложить вот что: поедемте вместе в Киев!
- Что-о? - чрезвычайно удивилась она.
- Да, очень просто, все втроем: я, вы, Дмитрий Дмитрич... Может быть, мне даже удастся устроить его у себя адъютантом.
- Адъютантом? - еще более удивилась Елизавета Михайловна. - Это вы говорите о том времени, когда он совершенно поправится? Или я ничего не понимаю!
- Поправится он едва ли, но ведь это не так важно, поверьте: он будет числиться для того, чтобы получать жалованье, а нести службу будут, конечно, другие...
- Это что-то незаконное, что вы говорите...
- Дорогая моя, у меня достаточно будет власти, чтобы это маленькое беззаконие сделать вполне законным. Наконец, ведь есть просто письменные работы, чисто канцелярские, - их можете вести даже и вы вместо вашего мужа, а Дмитрий Дмитрич будет их только подписывать.
- То есть, другими словами, вы, кажется, хотите, чтобы я была вашим адъютантом? - отшатнулась она.
- Нет-нет! Это я только к слову! - заторопился он. - Никакой надобности не будет вам заниматься дивизионной письменностью! Это тем более очень скучная материя! Я просто хочу сказать вам: поедемте со мной в Киев, а там я берусь устроить вашу с Дмитрием Дмитриевичем жизнь...
- Каким же все-таки образом устроить?
- Ах, боже мой! Зачем же так много говорить об этом?.. Вы знаете ведь, что я - вдовец, одинок, содержание получаю и буду получать большое...
- И поэтому желаете тратить часть его на меня? - перебила она задыхаясь.
- Почему же часть? - не смутился ее восклицанием Кирьяков. - Вы мне очень дороги, и я для вас ничего не пожалею!
- Как вам не стыдно говорить то, что вы мне говорите! - возмущенно выкрикнула Хлапонина.
Но Кирьяков был не из тех, которые смущаются, что бы им ни говорила женщина.
Он сказал ей:
- Вы меня, кажется, совершенно превратно поняли, Елизавета Михайловна!
- Я не девочка, чтобы вас не понять... Счастливой дороги!
Она повернулась было, чтобы уйти поспешно к себе, но он держал оба конца ее шали.
- Пустите! - крикнула она.
Он оглянулся вправо, влево, - никого не было поблизости.
- Странно, - приблизил он к ней лицо. - Почему же вы не хотите, чтобы я вместе с вами заботился о вашем муже? В Киеве университет, там есть профессора медицины... Вот один из них, Гюббенет, приехал в Севастополь. Благодаря моему положению там, в Киеве, весь медицинский факультет был бы к вашим услугам... Ему доставили бы лучший уход... Например, может быть, ему нужны ванны...
Хлапонина с силой потянула к себе концы шали, но он продолжал, как бы не замечая этого:
- Наконец, наука, медицина, она, разумеется, идет вперед, она не стоит на месте. Мы могли бы обратиться к лучшим врачам Берлина за советом, как нам лечить нашего дорогого больного...
Больше вынести Хлапонина не могла; правая рука ее, высвободившись из-под шали, вздернулась кверху как-то сама собою и наотмашь ударила искусителя по щеке.
От неожиданности Кирьяков выпустил шаль. Мгновенно отпрянув, Хлапонина бросилась от него бегом к себе.
Когда она вошла в комнату к мужу, там уже горела свечка, зажженная денщиком Арсентием. Освещенные скромным огоньком свечки, навстречу ей поднялись по-детски пристальные, вопросительные глаза Дмитрия Дмитриевича.
У нее очень билось сердце, и, пожалуй, только затем, чтобы его успокоить, чтобы не колотилось оно так, сжимаясь до боли, она крепко обняла мужа, прижалась к нему всею грудью и, не отрываясь и плача, начала целовать его глаза.