Исхудалое длинное лицо Грановского горело. На лбу, над бровями, выступил крупный пот. Наконец, он закашлялся затяжным натужным кашлем, схватившись обеими руками за впалую грудь.
Обеспокоенная Елизавета Богдановна появилась в дверях, и Волжинский поспешил проститься, так и не сказав того, с чем он пришел: что у него уже с неделю гостит родная сестра с мужем, артиллерийским офицером, севастопольцем, которые очень желают познакомиться с ним, знаменитым профессором... Здоровье профессора, он видел, стало так плохо, что ни ему, ни измученной жене его было явно не до гостей.
От Грановского Волжинский пошел по своим университетским делам, а вернувшись домой, застал гостей в большом беспокойстве: Дмитрию Дмитриевичу был доставлен довольно долго искавший его казенный пакет, извещавший его о смерти дяди, <помещика>губернии, Белгородского уезда, надворного советника в отставке Василия Матвеевича Хлапонина>. Не трудно было им догадаться, что адрес Волжинского, к которому они и поехали из Хлапонинки, - хотя и не прямо, а с длительной остановкой в Курске, был найден уездной полицией в записях покойного, но о том, естественной ли смертью умер дядя, или насильственной, ничего не было сказано в казенной бумаге. Можно было только догадаться, что смерть была какая-то скоропостижная: ведь, уезжая из Хлапонинки, они оставили дядю вполне здоровым, даже мечтающим обзавестись законной женой и населить дом вполне законными от нее детьми.
- Выходит, что вам надобно ехать, не теряя времени, обратно в свою Хлапонинку! - сделал ударение на слове <свою> Волжинский, выслушав их и обращаясь к Дмитрию Дмитриевичу.
- В мою Хлапонинку? - подхватил Дмитрий Дмитриевич, отрицательно качнув при этом головой. - Едва ли я - единственный наследник! Скорее всего, что совсем не наследник: все зависит от духовного завещания, какое дядя оставил.
- Да, конечно, у него ведь много детей, которых даже и <побочными> не назовешь, так как не имеется <прямых>, - добавила Елизавета Михайловна.
- Ну, а если завещания никакого не нашли, потому что его, допустим, и не было? - упорствовал Волжинский.
- Не-ет, дядя мой был не из таковских, чтобы не написать завещания! уверенно сказал Хлапонин. - Да что ему еще было и делать там у себя, по вечерам, зимою? Пиши да пиши завещания... Что же касается того, чтобы ехать, то ведь скоро надо отправляться назад в Севастополь: отпуск мой подходит к концу, и я уже не чувствую себя больным, слава богу.
И как бы в доказательство того, что он уже совершенно здоров, Дмитрий Дмитриевич развел широко руки, сделал ими два-три сильных движения и по-строевому высоко поднял грудь.
- Молодцом! - не мог не похвалить Волжинский.
- Вот видишь! А пять месяцев назад был я полутруп... Что же касается Хлапонинки, то должен я сказать, что не хочется мне что-то туда и заезжать. А? Как, Лиза, ты?.. Предположим даже, что я единственный наследник. Ведь вводиться во владение - это очень длинное дело, требует хлопот и денег... Это будет означать, что надо просить у начальства о продлении отпуска как бы для лечения... Неловко, Лиза!
- А разве я тебе говорила что-нибудь об этом? - удивилась она.
- Не говорила, нет, но, может быть, думаешь так?
- Не думаю, поверь, Митя! Мне так было всегда жутко в этой Хлапонинке, - обратилась она к брату, - что я бы поехала скорее опять в Севастополь, чем туда, если бы даже Митя и был объявлен единственным наследником.
- Конечно, поскольку имение является недвижимым имуществом, то сбежать от вас оно никуда не может и не смеет, - улыбнулся Волжинский. Извещение об этом вы получите или на мой адрес, или на севастопольский. А так как я не знаю, что такое во всей своей прелести бомбардировка со стороны англо-французов, то не могу и решить, что предпочтительней: третий бастион или русские присутственные места... Может быть, действительно лучше вам обоим будет, если вы оставите свой ввод во владение до окончания войны.
- Послушай, откуда же ты взял этот непременный <ввод>владение>? отозвалась ему сестра, но он ответил шутливо:
- Ах, боже мой, я просто привык, как Наполеон, всегда надеяться на самое худшее, чтобы не нести потом никаких разочарований!
Глава шестая
ПЛАСТУНЫ
I
Для живой изгороди подходят только такие кустарники, которые способны укореняться быстро, расти густо и стоять ежами, распустив во все стороны крепкие колючие шипы. На севере, например, хорош для этого боярышник, на юге же гораздо пригоднее его держи-дерево или акация-гледичия: они подымаются сплошной колючей стеной, и продраться сквозь них ни пешему, ни конному невозможно. Такой живой изгородью России на юге сделались запорожцы, при Екатерине II переселенные с Днепра на Кубань стеречь русские рубежи.
Кордонная линия тянулась по правому гористому берегу Кубани. У Анапы она соединялась с береговой линией, тянувшейся вдоль берега Черного моря на юг до Грузии. Гарнизоны постов береговой линии были сняты и перевезены в Крым перед самым началом осады Севастополя, но кордонная линия на Кубани оставалась, как и прежде, оплотом против набегов горцев и опорой для наступательных действий против них же.
С Днепра на Кубань переселились казаки со своими приемами строить укрепления и даже со своими старинными пушками, помнившими времена чуть ли не Наливайки* и Палия**. Их посты представляли собою четырехугольные редуты с бруствером, усаженным терновником. Такие редуты с успехом выдерживали нападения конных шаек и пеших толп. Неизменно на каждом таком редуте устраивалась наблюдательная вышка вроде пожарной каланчи, только самого простого вида. Из камышовой крыши этой вышки вздымался пикою шест с перекладиной, а на каждом конце перекладины подвешен был на бечевке шар из ивовых прутьев. Это и был телеграф или по-казацки маяк. Когда сторожевой на вышке замечал вдали черкесов, он кричал вниз:
- Черкесы, бог з вами!
_______________
* Н а л и в а й к о - предводитель казацко-крестьянского
восстания конца XVI в. на Украине и в Белоруссии против шляхетской
Польши. Казнен в Варшаве в 1597 г.
** П а л и й Семен - предводитель казацко-крестьянского
движения в Правобережной Украине в конце XVII и начале XVIII в.
против гнета польских панов; стоял за воссоединение Правобережья с
Россией.
Ему кричали снизу:
- Маячь же, небоже!
Сторожевой поднимал, дергая за бечевки, оба шара кверху, и, если при этом был хотя бы слабый ветер, они раскачивались и <маячили> тревогу.
Кроме того, рядом с укреплением врыт был длинный шест, обмотанный соломой, а на верху шеста торчала кадушка со смолой. Если нападение черкесов производилось ночью, зажигался этот маяк. Тогда один за другим вспыхивали и горели такие маяки по всей линии, подымалась ружейная пальба, кричали люди, ревела скотина, а иногда громогласно прокатывался по реке пушечный выстрел, не столько вредоносный для черкесов, сколько внушительный и ободряющий для казаков.
Впереди укреплений и по сторонам их для связи ставились пикеты, по-казачьи <бикеты>, - простые шалаши, окруженные плетневой оградой; они вмещали от трех до десяти казаков. Зная малочисленность пикетов, шапсуги иногда окружали их ночью большой толпой и кричали по-русски:
- Эй, Иван! Гайда за Кубань!
Это значило: <Не>зарядов, а лучше сдавайся!..> Но казаки начинали отстреливаться из-за своей плетневой крепости, и часто бывало, что отбивали нападение или вызывали своей пальбой подмогу с постов, а иногда все до одного погибали.
Когда в 1787 году запорожцы в числе тринадцати тысяч двинулись по грамоте Екатерины переселяться на Кубань, пограничную с тогдашними турецкими землями на Кавказе, они отметили это событие в своей жизни иронической песней:
Ой, годi нам журитися,
Треба перестати:
Заслужили от царицi
За службу заплати!
Дала хлiб-сiль i грамоти
за вiрниi служби:
От тепер ми, односуми,
Забудемо нужди.
В Таманi жить, вiрно служить,