- Вот здесь, перед лицом жертвы твоей, подлец, отвечай, как на духу у священника, с кем вдвоем утопил ты барина?
- Не топил я барина! - выкрикнул Гараська. - Не топил, чего говоришь зря?
Но в то же время окостеневший желтый барин, распластанный на столе, и краснорожий дюжий пристав, с набрякшими и готовыми к действию кулаками, представляли вместе картину ослепляющую, пугающую воображение, непереносимую, так что Гараська, который был посильнее, чем полагается быть подросткам в семнадцать лет, и знал за собой это, отчаянно работая лопатками и локтями, рванулся к выходной двери, ведущей на крыльцо.
Он даже успел открыть ее, но тут его схватили сзади за шиворот, и от боли и от досады он закричал снова самым истошным голосом, на какой был способен.
- Убивают, батюшки мои! - подхватила его крик стоявшая около крыльца Матрена.
- Убивают! - обернувшись к толпе, повторил Трифон. - Малого убивают!
Но толпа уже подступала к дому, шумя:
- Правов не имеют убивать!
- Да, никак же, пьяный он вдрызг, этот пристав!
- А Терентьеву бабу куды ж это повели?
- У нее же детей малых орава, у Лукерьи-то!
- Да еще и сама тяжела ходит...
- Кидается, как пес, ни на кого не глядя!
- Вот уж, право слово, правда истинная!..
Шумели и окружали дом - бородатые мужики-хлапонинцы в полушубках и армяках, бабы в зипунах и теплых платках, иные с ребятами на руках, - не на кого было оставить дома.
Теснились на ступеньках крыльца, заглядывали в окна...
Хотя и орудовал в доме шумоватый и легкий на руку становой, но барин-то Хлапонинки все-таки лежал на столе... Становой покричит и уедет, они останутся провожать барина на кладбище, забрасывать его гроб мерзлой землей, гадать на могите о новом барине, какой-то будет да когда-то еще будет...
А пока что - день тихий, не очень морозный; вьется ласковый легкий снежок, румянятся щеки, пар от дыхания подымается прямо кверху... Воли нет еще, положим, однако и барина над ними тоже нет, а что касается станового...
- Правов не имеет малого убивать!
- Правда истинная, не имеет!
В разрисованные морозом стекла окон, - не очень больших окон, чтобы не уходило из дома печное тепло, - глядела, хоть и мало что видела, деревня, и стало от нее сумеречно в доме... Конторщик, выглядывавший в дверь на крыльцо и слышавший крики: "Малого убивают!", вполголоса сказал становому:
- Отпустить, может, прикажете Гараську пока, ваше благородие? Все одно не уйдет ведь.
- Почему это "отпустить"? - грозно уставился было на него становой.
- Шумят что-то очень, лезут...
- Гна-ать их в шею! - заорал становой.
- А не пойдут если? - осторожно осведомился Петя.
- Как это так не пойдут?.. Как они посмеют не пойти?
Однако в одном окне неотступно торчали лица и шапки и платки бабьи, в другом, в третьем...
- Отвести в холодную! - приказал было пристав, но на вопрос бурмистра - "Кому прикажете с ним идти?" - буркнул: - Впрочем, черт с ним, пусть идет пока, - мы его всегда арестовать можем.
Двое пошли с женой Терентия и еще не вернулись, двоих надо было приставить к Гараське, - кто же останется тогда около него самого, станового?
Перед Гараськой, стоявшим в прихожей, отворили дверь:
- Иди, черт!
Стиснув зубы, Гараська стал шарить глазами около крыльца что-нибудь твердое, нашарил обломок кирпича, кинулся к нему, закатал его в снег, примял, закруглил снежок дрожащими пальцами и хотел уже, забежав, швырнуть в то самое окно, за которым стоял пристав и лежал на столе утопленник-барин, но помешал испугавшийся Трифон, снежок звонко шлепнулся в стену рядом с окном.
Вернулся староста с докладом приставу, что мужики не дали ему посадить Терехину жену в холодную.
- Детишки, бают, малые, - кто же за ними присмотрит? Да Лукерья-то сама, почитай что, на сносях: неужли ж, бают, убежать куда могёт?
- А ты кого же слушать должен?.. - прибавив длинное ругательство, накинулся было на старосту становой, но староста вразумительно ответил:
- Слухать я, известно, вас обязан, а только же ведь мужиков была сила, а кроме того, бабы которые, а я один спроти их, - ружья же у меня альбо пушки какой у руках нетути, чтобы палить я по ним стал...
- Раз-го-ворчистый какой, сукин сын, пушку ему непременно давай!.. Чтобы ты у меня всех их мне назвал, какие за бабу вступались!
Становой кричал на старосту и кричал на народ, чтобы отошел дальше, что здесь не представление и смотреть нечего, однако народ не отходил от дома, только переминался, а староста мямлил явно сознательно:
- Нешто я их всех запомнил, ваше благородие?.. И больше даже, так сказать надоть, - бабы там усердствовали за свою сестру, и тяжела-то, и детишек содом...
Колокольчик соловой тройки, вкатившей в усадьбу, поднял упавшее было настроение станового: прискакал его письмоводитель и привез врача, за которым ездил; можно было, наконец, заняться составлением протокола по всей форме, затем наружным осмотром тела покойного, а потом и вскрытием как тела, так и письменного стола в кабинете.
IV
В протокол внесли, что ни кровоподтеков, ни ран на теле не оказалось, легкие же были переполнены водой, как обычно у всех утопленников, но в столе нашлась довольно толстая и переплетенная записная тетрадь, давшая много ценных сведений любознательному становому.
Тут было и описание "четырехконной русско-американской молотилки", взятое, как о том говорила ссылка, из третьего тома "Трудов императорского Вольно-экономического общества" за 1854 год; и чертежи "практической зимней и летней маслобойки тверского помещика, статского советника Коха"; и разные выписки из "Энциклопедического лечебника домашних животных и дворовых птиц".
Особенно обстоятельная была выписка о кровопускании, так что заботящийся о своем просвещении становой пристав узнал, что кровопускание нужно делать: "у лошадей - из шпорных вен, подкожных локтевых, путовых или средней хвостовой вены; у рогатого скота - из подкожных брюшных или молочных вен; у овец - из шейных, личных, локтевых и бедренных вен..."
Вслед за "пользой кровопускания" много страниц записной тетради было отведено пиявкам и способам искусственного разведения их.
Иные слабохарактерные натуры если и ведут записки свои, то делают это урывками, неразборчивым почерком, не дописывая слов, - вообще небрежно. Совсем не то видел пристав Зарницын в записной тетради своего бывшего друга. Там царили обстоятельность, аккуратность, предусмотрительность, как будто записки эти делались не для себя лично, в помощь памяти, которая не всегда бывает свежа и услужлива, а в назидание потомству или по крайней мере как руководство для деятельных сельских хозяев; поэтому почерк был отчетливый, все слова дописаны; если прилагались чертежи, то и они делались не без изящества, - по линеечке и даже с растушевкой.
Большое место в записках отводилось практике судебных процессов, что было вполне объяснимо для пристава: ему известно было, что не одну собачку съел его друг в этих головоломных делах и делишках, так что уж никакой тверской помещик Кох с его маслобойками ему и в подметки не годился бы!.. Без утайки проставлены были в этом отделе записок также и денежные суммы, истраченные на ведение процессов с соседями, так что пристав мог достаточно обогатить свой житейский опыт в этом именно направлении: деньги - вещь щекотливая, и не всегда, говоря о них, бывают откровенны с друзьями даже и наилучшие друзья.
Но все-таки среди разнообразного материала, внесенного помещиком Хлапониным в свою записную тетрадь, с наибольшим усердием, с наивысшей затратой мысли заполнялись страницы, отведенные такому бесспорно важному вопросу, как любовь и брак. Василий Матвеевич признавался неоднократно в своих записках, что всю свою жизнь был в плену той или иной любви, но к браку относился, как к священному таинству, потому что был верным и преданным сыном церкви; перед самым даже словом "брак" он, по его словам, трепетал, таким исключительно многозначительным представлялось ему всегда, с самых молодых лет, это слово, и ради будущего брака своего он собственно и жил. Только в более молодые и в средние годы невеста рисовалась ему, кроме всех своих личных совершенств, еще и с подходящим приданым, необходимым и для положения в обществе и для наилучшего воспитания детей; а подходя к старости, он готов уже был помириться на невесте с одними только личными совершенствами, что же касалось приданого, то за большим состоянием ее он уже не гнался: личные совершенства он стал решительно предпочитать. И вот именно тут-то, в конце этого отдела записок Василия Матвеевича, начало мелькать перед Зарницыным здесь и там имя жены племянника покойного владельца Хлапонинки Елизаветы Михайловны.