Когда открылась дверь и вошел в белой коротенькой курточке кельнер, никто уже не заставлял Тельмана смотреть в стену. И невредимые его глаза, страшные, потому что искалечено было лицо, заставили кельнера закусить губу и покачать головой. Но он ничего не сказал, поскольку был исправным членом партии и дорожил хлебным местом в гестаповской столовой.
Когда он возвратился с сосисками, капустой и холодным пивом, Тельмана в комнате уже не было. В стальной кабине лифта его спустили в подвальную тюрьму и бросили в камеру, прямо на каменный пол.
Шел уже одиннадцатый час, и попечение об арестантах на сегодня было закончено. Поэтому Тельман не получил даже воды. Если человеку после "усиленного" допроса не дают воды, значит, пытка продолжается, и нечего надеяться смягчить ее криком и ударами в дверь. А пить хотелось. И рот горел, как прокаленная солнцем растрескавшаяся пустыня.
Из брошюры Г. Димитрова "Спасем Эрнста Тельмана!"
Москва, 1934 г.
...Надо использовать все возможные пути, чтобы широкие слои
германского населения узнали о том, что пролетариат и все честные
люди во всем мире питают к Тельману и вместе с ним к угнетенному
германскому народу чувство горячей любви и братской солидарности, что
они исполнены решительной готовности его спасти.
Ни один из противников фашизма за границей, если он посетит
Германию, или если в Германию едет его родственник или знакомый, или
если он посылает по почте письма или посылки в Германию, не должен
упускать ни одного случая, чтобы в какой бы то ни было форме бросить
в "Третью империю" клич:
"Свободу Эрнсту Тельману!"
...Спасение Тельмана - дело чести международного пролетариата, долг каждого честно мыслящего человека во всем мире.
Глава 25
ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ СОВЕТ
Взяв умолочника две бутылки молока, Роза по привычке заглянула в дыронки почтового ящика. Там что-то белело. Скорее всего письмо: для газет еще слишком рано. Она открыла ящик и достала белый конверт со штампом школы домоводства, где училась Ирма.
Опять что-нибудь стряслось, подумала она, разрывая конверт. Ну конечно, так и есть. Директор вызывал ее к десяти утра для беседы. Поставив бутылки в кухонный шкафчик, она осторожно приоткрыла дверь в комнату дочери. Ирма уже встала. Выгнувшись упругой дугой, стояла она на лоскутном коврике. Как всегда, она выполняла гимнастические упражнения в туго облегающем красном трико. Ветер надувал занавески. Свежо и остро пахло душистым горошком с балкона.
Совсем уже взрослая, подумала Роза, глядя на дочь, настоящая юная женщина.
Ирма выпрямилась, откинула волосы со лба, легко подпрыгнула и, расслабившись, перешла к дыхательным упражнениям.
- Меня вызывают к директору, девочка. - Роза протянула ей отпечатанный на машинке листок.
- Знаю, - кивнула Ирма. - Меня тоже.
- Что ж ты мне не сказала?
- Ты же знаешь, мам, я вчера поздно вернулась. Жалко было тебя будить.
- Что случилось?
- Ах, все это пустяки, - нахмурилась Ирма. - Радуйся, что эта повестка не из гестапо. Как-нибудь переживем.
- Это верно! Но все-таки я хотела бы узнать все от тебя, а не от директора.
- Ах, мама! - покачала головой Ирма. - Что случилось? А ничего! Понимаешь? Ни-че-го.
- И все же...
- Опять то же самое, - Ирма махнула рукой. - Старая песня.
- Как в коммерческом училище?
- Угу. Как в коммерческом училище. Как в чудном коммерческом училище у дивных Берлинских ворот. - Она закружилась по комнате, плавно покачивая руками.
- Не понимаю, чему ты радуешься?
- Ничему... Может, солнцу, может, утру. А что я могу сделать?
- Мы же не раз говорили с тобой об этом, девочка, - Роза присела на край кровати, все еще держа повестку в руках. - От тебя требуется не только упорство и мужество, но и терпение. Величайшее терпение, Ирма. Я знаю: это Трудно. Но разве отцу легко? Ты должна быть твердой и думать только об учении. Здесь твоя победа над ними. Понимаешь, Ирма?
- Понимаю. Я все хорошо понимаю. Но и ты пойми! Ведь в коммерческом...
- Ладно, Ирма, дело прошлое. Лучше скажи, что произошло теперь. И переодевайся, нам же скоро идти. Что тебе сделать на завтрак? - Роза подошла к окну. Солнце уже палило вовсю.
- Я сама, мама. - Ирма быстро скатала перину, застелила постель и, схватив крепдешиновую юбку, забежала за ширмочку. - Я сварю яйца и кофе. Ты не волнуйся. Ничего я такого не сделала. Просто я не желаю петь их песни и орать "хайль Гитлер". Ты только представь себе этот идиотизм. Девчонки, взявшись под руки, поют: "Когда граната рвется, от счастья сердце бьется". Здорово?
- Да... - Роза улыбнулась, но не повернула головы. - Когда ты ушла из училища, я поняла тебя. Ведь так, моя девочка?
- Да, мамочка, - заведя руки за спину, Ирма застегивала кнопки на блузке. - Здесь учатся дети рабочих, они говорят со мной на одном языке. И у меня хорошие отношения с девочками, мама! Многие меня понимают. И учителя не так Придираются... Знаешь, историк у нас тот же, что и в коммерческом. Он меня недавно спросил, почему я ушла из училища. "Ты же хорошо училась". Говорит, будто ничего-то он не понимает. Но я ему сказала!
- Что ты ему сказала? Что? - Роза сунула руки в кармашки передника и обернулась к дочери.
- Ничего особенного, мамочка. Ты не волнуйся. Я просто спросила его: "Почему в училище вы относились ко мне по-другому? Теперь же вы больше не ставите меня на последнее место. А там ни вы, ни другие, учителя меня просто не замечали".
- Меня из-за этого вызывают?
- Нет, мам. Историк не ябеда. Он мне тогда ничего не сказал. Ушел. Видно, боялся потерять место в коммерческом.
- Его можно понять.
- Конечно. - Она энергично тряхнула волосами. - Но ведь и меня можно понять. Я никому ничего не хочу спускать, мама. Пусть знают, что мы не покорились. Ты одобряешь?