Состояние общества.
Что такое "судьба индивидуума", и в том определенном вопросе, на который мы ищем ответа? Ведь в настоящее время всякое "я" если и входит в "статистику успокоения", то совершенно приличною фигурою: "холост" -"женат". Между тем в статистику истины и тревоги это же "я" войдет целою лестницею показаний, которую мы приблизительно наметим. Берется возраст 60 лет, положим для Тулы, для Орла, - даже пусть возьмутся старики этого возраста на одной какой-нибудь улице, и, не вписывая ни имен своих, ни фамилий, просто обозначат о себе, как о совершенно неопределенном "я", следующие истины:
1) С которого года жизни и до которого, ранее вступления в брак, прибегал к беспорядочным отношениям? В частности, - к проституции?
2) Не было ли ранее венчания длительных и серьезных привязанностей? Без рождения ребенка? С рождением? Приблизительная судьба брошенной девушки или девушек? Приблизительная судьба ее ребенка или детей?
3) Сколько лет в браке? Сколько - детей? Совершенное, умеренное, посредственное или худое счастье в семье?
4) Не было ли, и если да, то сколько случаев, увлечения на стороне во время супружества? Какой длительности? С девушками? Замужними?
5) Сколько лет вдов? Был ли абсолютно целомудрен во вдовстве?
Шестьдесят лет можно считать "прожитою жизнью", и точные данные, взятые с этого возраста, в суммарном итоге могут дать "средний роман человека". Это и будет первая, основная картограмма семьи: семья как мой расцвет; как моя мудрость и поэзия; как поэзия и мудрость цивилизации, на мне отразившиеся. Ибо, бесспорно, в суммарный итог войдут только нормы, регуляторы; войдет быт, обычай, но не как плод индивидуальных заблуждений или страстей, но как форма, в которую отлились эти страсти, одни повсюду, у всех всегда одни.
Картограмма состояния общества должна быть совершенно другая. Берется цветущий возраст женщины, 32 года, когда судьба каждой бывает решена и резко уже потом не переменяется, - и составляется статистика этого возраста и пола, для города, для улицы, для небольшой страны:
1) Сколько замужних? Счастливых в замужестве? Несчастных?
2) Сколько девушек?
3) Сколько проституток?
Эти данные выразят состояние среднего возраста, одного центрального года этого возраста, и притом у основной семейной единицы - женщины. Это - семья в моменте, в отличие от семьи в процессе, схему которой нарисует первая картограмма. Во всяком случае массовый итог и здесь нарисует, так сказать, средний быт страны и, пожалуй, среднее счастье человека.
Наконец, последняя картограмма - рождаемости: берется возраст опять 60 лет, но уже женщины (основная и самая.ясная семейная единица), и исчисляются их рождения:
1. Рожденные в семье.
2. Рожденные вне семьи (дети девушек и вдов) и оставленные при матери.
3. Подброшенные в чужую семью.
4. Воспитываемые тайно на стороне.
5. Переданные в воспитательные дома.
6. Умерщвленные.
Я говорю очень неполно; не думаю, чтобы говорил очень ошибочно. Во всяком случае серия исчисленных вопросов пересекает в разных направлениях институт семьи, основной социальный институт, и дает ряд ее разрезов, подобно тому как есть "вертикальные", "горизонтальные" и другие разрезы пластов земли или делаются искусственно такие разрезы животного организма. "Кто хочет знать, тот должен уметь знать".
Эти картограммы во всяком случае разбили бы основное утешительное представление: "бракосочетаний - столько-то", "рождений - столько-то", "смертей - несколько менее"; "итог - благополучен". Они вырисовали бы совершенно обратное относительно целой страны и всякого в ней человека:
Отрочество - порочно, юность и часть возмужалости - проституционны; часть возмужалости и старость - семейны.
И далее:
Около 2/3 рождаемых детей рождается и остается в семье, около 1/3 - вне семьи.
Наконец:
Семья обнимает около 2/3 населения, внесемейный быт обнимает около 1/3 населения.
"Итог" - не только не "благополучен", но "смертен" и "идет к смерти".
Много лет назад, проводя ученические годы свои в Нижнем, я почти ежедневно бывал на знаменитой местной ярмарке. Какой же мальчик, юноша - не патриот, пусть даже и с "красным оттенком"; и вот меня, всегда желавшего, чтобы русский человек везде стоял на первом месте, чтобы ему отдана была первая, лучшая работа, поражало еще в те отроческие годы, до чего вся сильная работа, как и всякая ответственная служба в этом водовороте труда и денег, проходит мимо русских рук и передается татарам. Откуда они? Что за орда? Сам Нижний - чисто русский город, и из торгующих там, верно, около 1/2 - старообрядцы. Что за "избирательное сродство" у этого коренного и денежного русского люда к неприятным "ермолкам" и "свиному уху"? Дюжие у них спины; могучие затылки. Теперь, живя в Петербурге и ежедневно видя заходящих на двор "халатников", сбывая им разную одевальную и книжную рухлядь, не без антропологического интереса я присматриваюсь к ним. Вот уж не "парии"... Это какие-то аристократы крови. Какая прямизна роста; да какая, наконец, красота лица, его глубокая уравновешенность, не нервность, не чахлость, не болезненность. Наблюдение туриста над западным европейцем, как мы привели выше: "из десяти встретившихся один был вырождающийся", здесь читается наоборот: "из десяти встречающихся один точно хочет перескочить за высоту расы". Раса - брызжет; раса - растет. И, между тем, это та же Казанская губерния, т. е. возможный голод, недород...
Рассеянный вообще, я как-то памятлив, впечатлителен, цепок умом за новое и оригинальное. Как-то мальчиком я не столько шел со взрослыми, сколько меня вели взрослые, и вот слышу, какая-то древняя старушка, бого-почтенная помещица, рассказывает о своем одиноком и опасливом быту на юге. Имение, кругом поля, пустыня. "Нас - татары сторожат". Что такое: и в Нижнем - все "татары сторожат". Им доверяют; они - имеют нравственный кредит. "Где же доверить русскому: он напьется и вас пропьет". Старушка характеризовала этих стерегущих их татар как каких-то могучих младенцев; геркулесов, задушающих в колыбели змей; простосердечные, недалекие умом, они и "душу"-то "имеют" почти в том ограниченном и сосредоточенном смысле, что "имеют верность", "верны". Не имеют таланта лукавства и наших лукавых талантов.
Они воспитанны; очевидно, однако, не гувернерами. Есть несколько каких-то в высшей степени простых, но и в высокой степени универсальных не знаний, но... навыков благообразия, в которых проходит их всех жизнь, в которые они врастают, едва родясь. Тех навыков, об отсутствии которых у нас желчно скорбит г. Победоносцев в "Московском сборнике", указывая, как нужны бы они, а не бесчисленные и разнообразные знания, эти красивые бессилия, какими мы украшаемся в школе и через чтение. Да, нужны бы, но вот их нет, и не только в России, но и в целой Европе. В замечательных "Письмах к духовному юношеству" (письма к студентам Казанской духовной академии) знаменитый педагог нашего времени, С. А. Рачинский, указывает будущим пастырям "словесного стада Христова" о более чем прискорбном состоянии христианского мира, и именно моральном, как оно особенно сказывается на границах, где христианский мир соприкасается с нехристианским, и пытается на него воздействовать. "Языческие племена Африки быстро усваивают магометанский закон, но христианская проповедь не приобретает ни одного прозелита"; "эти наивные народы с ужасом бегут от христианского обмана, проповедующего наилучшую нравственность, но имеющего наихудшую жизнь". Рачинский приписывает это "пьяным нашим батюшкам", противопоставляя им вечно трезвых мулл: "возможно ли, чтобы магометанский мальчик увидел муллу пьяным на улице, в училище, как он нередко видит православного священника?!" Много прекрасного в этих письмах Рачинского (едва ли не более важных, чем его "Сельская школа"), прекрасного по одушевлению автора, по тону нетерпеливой боли, в них разлитой. Но если бы с этими качествами автор соединил желанье углубиться в тему... Кто же не знает, что есть у нас батюшки не абсолютной трезвости, но к которым за их простоту, за ангельскую незлобивость - любовь паствы непреоборима. Не видал я, но передавали мне, несколько лет назад, об одном священнике, который каждую литургию некоторые ее места "проходил" со слезами; читает Евангелие - и сам плачет. Что же оказалось? Он страдает запоем (ведь это - болезнь, это всякий знает); т. е. считал себя безмерно грешным, окаянным перед Богом и паствою - и в трогательных местах службы плакал, конечно, о себе. Что же, эта литургия "мытаря" бездейственнее ли была, чем службы сотни совершенно трезвенных священников, которые за достаточное проповедывание получили достаточно высокие камилавки? Конечно, все решает одна минута правды; вот эта литургийка сквозь слезы. И что касается до пьянства, то надо бы еще вдуматься, почему только кровь европейца имеет эту острую липкость к алкоголю, точно заражается им, тогда как кровь магометанина, еврея, очевидно, тупа к напитку ("научились" бы, да и всякий "закон" переменили бы, имей они вкус к вину). Иногда думается, что кровь европейца - слишком низкой точки кипения, и она ищет возбудителя. Оговоримся, поправимся: в быту европейском и в составе чувств, идей господствующих, именно насколько они относятся к индивидууму, много шумливости, но нет вовсе психического оргиазма, и человек ищет оргиазма физиологического. Замечательно, что в самой Европе на юге, т. е. где много солнца, люди не пьют, не знают ни "запоя", ни "попоек". Еще замечательнее, что и на севере встречаются (не часто) люди, имеющие непобедимое отвращение к вину или, истиннее и точнее, абсолютно к нему тупые, невосприимчивые к его яду. И если внимательно их изучать, то можно заметить, что у всех их общее есть то, что все они суть тайные внутренние оргиасты, которых вино обременяет, тягостно для них, ибо оно является уже возбуждением через край. Тогда как у всех других это же вино едва поднимает психическое содержимое до края. Еврей не только не пьет, но он неудержимо хлопотлив; не может "сесть на землю", качается всем корпусом, когда молится в синагоге. Во всем этом есть родство: это люди возбужденных идей, возбужденных и возбуждающих. Тогда как Европа есть континент упавшей души; упавшей души и опавших крыльев. Конечно, мы говорим об индивидууме, ибо машина европейская идет ходко.
Мы отвлеклись от узкой своей темы. Совершенно очевидно, что причина неуспешности среди дикарей Африки проповеди европейских миссионеров лежит не в них лично, не в том, что самые миссионеры пьют (что едва ли), а в том, что надвигающийся на этих дикарей европейский быт поражает их своею развращенностью. Едва ли способные вдуматься в состав проповеди и оценить качества трезвости, они видят и чувствуют en masse глубокую неиспорченность людей-магометан и глубокую же испорченность людей-христиан. Вот что решает дело во внутренней Африке, как оно решило многое в Средней Азии, в деле Андижанского волнения мусульман: "Стало легче от податей, стал правее суд, но мы имели до русских верных жен: пришли русские и стали развращать наших жен и дочерей" *.
______________________
* Точная жалоба на это была высказана во время суда над андижанскими повстанцами. В. Р-в.
______________________
Картограмма индивидуальной судьбы все объясняет; сперва между 10-15 годами тайные пороки, затем в годы от 15 до 40 проституция и усилия соблазнения; в заключение как успокоение старости и награда за пороки - семья. Дикари Африки и среднеазиатские сарты не захватываются в русло европейской солидной семьи; они попадают в линию молоденькой, свеженькой, ребяческой проституции и, вооружаясь примитивными ружьями, лезут с ними на пушки. Лезут... и, конечно, расстреливаются.
В тех же "Письмах" Рачинского рисуется "армия спасения" Бутса и приводится удивление английского епископа, ознакомившегося с плодами ее деятельности: "Страшно признаться, но за века наших усилий и при огромных образовательных и материальных средствах, какими мы обладаем, мы не сделали и сотой доли того, что совершил для нравственного спасения человека этот простой генерал". Рачинский, разделяя это удивление, с презрением отзывается о грубости и безвкусии какого-то подобия церковно-военных церемоний, какими уснастил свою мысль и затеянное движение знаменитый "генерал"; о грубых попытках богословствования, какие иногда приходят ему на ум; но, между прочим, замечает: "Все, вступившие в армию спасения, должны быть обязательно женаты, и в самом раннем возрасте; таким образом, во взгляде на семью генерал Бутс не расходится с учением церкви; в армии господствует бодрое и веселое настроение". Вот и вся догматика, конечно, нищенская, но зато догматика быта, о недостатке которой у нас сетует г. Победоносцев, и недостаток чего взрывает мусульман, возмущает негров. Заметим касательно семьи, которая составляет нашу тему, не настойчивую, но легкую заметку автора "Писем": "Тут Бутс не выдумывает нового, а следует взгляду своей (англиканской) церкви". Когда бы так! Может быть, тогда не было бы вовсе нужды в самой "армии спасения", английскому епископу не нужно бы конфузливо сознаваться, что вот "он", а не "мы"; и, может быть, даже Рачинский тогда не имел бы темы для прекрасно-мучительных своих "Писем". Бутс взял, по его же словам, статутом для своей филантропической затеи английский воинский устав; она идет грубо; воински - с барабаном. Увы, ничего церковного в нем и в его армии нет, и это есть причина эстетических сожалений Рачинского. Но эти сожаления хоть и не поздны, но запоздалы: нельзя уже снять лавр с недалекой головы Бутса и надеть их, поверх митры, на голову кентерберийского архиепископа. Факт должен остаться, как он есть: грубый генерал, без всякой возвышенной философии, просто воззря солдатским оком на мир, сказал себе: "Где не семья - там разврат". Это, как всякому известно, не только не повторяет существующего в церкви учения о браке, с непрестанными ему препонами, с совершенным равнодушием к возрасту, в котором он заключается, с антипатией к второбрачию, страхом перед третьим браком, отсутствием развода и проч., но это простая и именно в простоте своей необходимая истина, что вообще и всегда и всякому человеку быть бессемейным просто неприлично, - есть совершенно новый взгляд на семью, противоположный тысячелетнему учению, что "безбрачие выше брака"; что венец спасения и жезл правления лежат вне семьи, что плодовитость есть низкое состояние, уравнивающее человека с мышами и кроликами, приличествующее поэтому париям духа. Сам Рачинский, стоящий на этой же точке зрения, в одном месте "Сельской Школы" называет родительское чувство к детям "полуживотным чувством", менее достойным педагогических, художественных, филантропических и всяких иных "духовных" чувств. Глупые муллы; глупый Бутс. Но - suum cuique (Каждому - своё (лат.)). И "лавр" за спасение утопающих на нашей жалкой планете все-таки лежит на голове Бутса, а по компетенции негров и конклюзии Рачинского - еще у мулл. У самого Рачинского, у кентерберийского архиепископа - "слова, слова и слова", как говорит Гамлет. И, впрочем, очень много исторической славы, очень высокие в истории "камилавки".
31 января 1827 г. Гёте разговорился с Эккерманом об одном китайском романе, который он тогда читал, и благоговейный слушатель занес этот разговор в свою книжку ("Разговоры Гёте, собранные Эккерманом". Пер. Д. Аверкиева. СПб., 1891 г.). "Люди там думают, - сказал Гёте, - действуют и чувствуют почти так же, как и мы, и вскоре и сам чувствуешь, что похож на них; но у них все идет яснее, чище и нравственнее. У них все рассудочно, по-мещански, без больших страстей и поэтического полета; оттого это весьма похоже на моего Германа и Доротею, а также на английские романы Ричардсона. Разница в том, что у них всегда и внешняя природа живет подле человеческих фигур. Всегда слышны всплески золотых рыбок в прудах; птицы не уставая поют на ветвях; день всегда ясный и солнечный, ночь всегда светлая; много говорится о месяце, но он не изменяет пейзажа: он светит так ярко, что кажется, будто день. И внутри домов все так же чисто и мило, как на китайских картинах. Например: "Я слышал, как смеялись милые девушки, и когда я увидел их, то они сидели на тростниковых стульях". Таким образом, тотчас же получается прелестная ситуация: нельзя представить себе тростниковых стульев без мысли о легкости и нарядности. Затем к рассказу примешивается бесчисленное множество легенд, и они приводятся также в виде пословиц. Например, о девушке говорится, что у ней были такие легкие и нежные ножки, что она могла стать на цветок и не согнуть его. О молодом человеке, - что он был такой нравственный и храбрый, что в тридцать лет удостоился чести говорить с императором. Или о влюбленной парочке, - что они, будучи долго знакомы, были так сдержанны, что, когда им пришлось однажды провести ночь в одной комнате, то они провели ее в разговорах, не коснувшись друг друга. И множество таких легенд: все они имеют в виду нравственность или благоприличие. В высшей степени замечательную противоположность этому китайскому роману я нахожу в песнях Беранже; почти все они основаны на безнравственных и распутных мотивах и были бы для меня в высшей степени противны, не будь они обработаны таким большим талантом, как Беранже, - теперь же они переносны и почти прелестны. Но, скажите сами, разве не в высшей степени замечательно, что сюжеты китайского поэта вполне нравственны, а первого французского поэта нашего времени - составляют ему противоположность".
..."У них в домах все чисто и мило": вот атмосфера, где, мы чувствуем, даже не может зародиться наш тяжелый алкоголизм. Нет у них родства с отравляющим напитком; как нет к нему влечения "в бодром и веселом" настроении армии Бутса, о чем вскользь упомянул Рачинский, не догадываясь, что в этом-то настроении и лежит все. Но замечателен конец монолога Гёте:
"- Такой талант, как Беранже, - заметил ему Эккерман, - вряд ли бы что сделал из нравственного сюжета.
- Ваша правда, - отвечал Гёте, - именно благодаря испорченности нашего времени раскрылись и развились в Беранже его лучшие стороны".
Вот объяснение - лучшее, какое мы читали когда-нибудь, - безнравственности литературы, на что есть столько жалоб. Не поэт безнравствен, - ведь он все же избранный в своем времени и в своей расе. Испорчена именно эта раса, это время; и, как довольно становится очевидно, - Европа есть континент испорченной крови.
Среди множества заметок о Пушкине, какое печаталось этот год по поводу его юбилея, мне резко бросился в глаза один рассказ: поэт жил в Бессарабии и безумно, хотя и коротко (увы, вся европейская любовь стала коротка и новый Гомер не воспоет христианской Пенелопы), влюбился в молодую и прекрасную цыганку. И по разнице веры, и по множеству еще причин, как-то по разности образования и общественного положения, он не мог ее сделать женою. Но во что бы то ни стало и совершенно серьезно он хотел иметь ее "подругой дней своих суровых". Она также любила его, но с печалью объяснила, что все зависит от старшин их табора. Пушкин был уверен, что тысяча-две ассигнаций совершенно достаточны, чтобы насытить алчность людей, которые занимаются кражей и перекрашиванием лошадей. Как же был изумлен он, услышав от них, что девушка может выйти из табора только как его законная жена. Он решительно этого не мог. Роман кончился тем, что она, чрезвычайно его любившая, все-таки бежала к нему, в Одессу, и в конце концов, разумеется, погибла. Поэт через год любил уже другую. Но вот ответ, какого не услышишь, не часто услышишь у нас на деревне. Тысяча, две тысячи... за это теряют честь не одни деревенские девушки! Что делать, шило из мешка кажет острие. Но вот факт: в Китае, у негров, у татар, цыган понятие супружества, любви, отношения полов - чище и целомудреннее, нежели у европейских народов.
"Все чисто и мило у них", в противоположность нам, и специально только в линии одного брака, только семьи. Какое варварство нравов во всех остальных сферах: эти казни через распарывание живота, эта еда конины, это вечное конокрадство - отвратительны и ужасны. Как и у евреев их ужасный чеснок. Да, но мы углубляемся далее, мы входим внутрь их хижин, шатров: "все чисто и мило" тут. Тут нет, по-видимому, или вовсе не слышно, о сюжетах "Власти тьмы" и тому подобных прелестях. Вступаем мы в европейский дом - и начинается скверна; вступаем у них в шатры и домы - тут начинается чистота. Мы не удерживаемся на пороге дома, мы проникаем в семью, ищем ее духа, ищем ее тона. И, в противоположность "владычественной" у нас здесь "теме", находим тихого ангела, точно единственного здесь, единственно для этого слетающего в эти бедные домы и к этим бедным людям. Все они, не исключая полигамных татар, имеют, в противоположность нашему фразерству, "ложе" подлинно "не скверное". "Полигамных"... Но ведь картограммочки семьи уже обнаружили нам, в "судьбе индивидуума", что мы собственно имеем закон моно-"венчания", но не имеем закона моно- гамии. Напротив, совершенно неопределенная, расплывчатая полигамия с жестокосердым бросанием первых, и самых чистых, жен (сюжет "Воскресенья" Толстого). Кто же из нас знал и знает "одну женщину"? Невиданное чудо. Оставим полемику, ограничимся афоризмом: спины татар - широки, рост - прям, лицо - открыто, глаза - смелы. Решительно каждый человек, кроме европейца, открыв полу шатра своего, переступив через порог свой, чувствует, что он входит пусть в нищенски устроенный, но "храм Божий", "от века и до века поставленный", "по благословению Божию" и вне этого дома-хижины-шатра для них нет, и не существует, и не возможно касание к женщине. Вот это-то и есть то немногое, то краткое, но зато в самом обычае выраженное, что имеют все. И чего одного не имеем мы. Мы не имеем и у нас вовсе не развито цивилизациею священство "своего дома", "своего порога" и - выразимся грубо, но нужно - "своего sacri cubiculi", как писали византийские хроникеры об императорах.
- Но мы имеем моногамию!.. Я уже поправил:
- Мы имеем "моно"-венчание при неопределенной "поли"-гамии.
"Нов. Вр.", 1899.
Высота законов - это честь государства; высота нравов - это честь общества. Печать критикует первые; но печать есть выразитель общества, и ее критика должна и может переходить в суровый суд, отчасти над собою суд там, где нравы общества падают гораздо ниже требуемого законом минимума нравственного уровня.
У нас есть законы о собственности; похитивший сто рублей не только возвращает их, но он судится просто за поступок свой, за то, что смутил и возмутил, так сказать, правильный и нормальный уклад собственности. Собственность есть моя собственность; вообще она есть чья-нибудь личная собственность, и вот замещение лица законного лицом незаконным около бумажника с деньгами, около кошелька с золотом, - наказуется в гораздо большей степени, чем стоимость лежавших там кредиток или империалов. Нарушен принцип, нарушен уклад. И казнь постигает за нарушение принципа.