- Фу, как он смотрит! - весело рассмеялась торжествующая Арина Прохоровна, заглянув в лицо Шатову; экое ведь у него лицо!
- Веселитесь, Арина Прохоровна... Это великая радость... - с идиотски-блаженным видом пролепетал Шатов, просиявший после двух слов Marie о ребенке.
- Какая такая у вас там великая радость? - веселилась Арина Прохоровна, суетясь, прибирая и работая как каторжная.
- Тайна появления нового существа, великая тайна и необъяснимая, - Арина Прохоровна, и как жаль, что вы этого не понимаете!
Шатов бормотал бессвязно, глупо и восторженно. Как будто что-то колебалось в его голове и само собою без воли его выливалось из души.
- Было двое и вдруг - третий человек, новый дух, цельный, законченный, как не бывает от рук человеческих; новая мысль и новая любовь, даже страшно... И нет выше на свете!
- Эк напорол! Просто дальнейшее развитие организма, и ничего тут нет, никакой тайны, - искренно и весело хохотала Арина Прохоровна, - этак всякая муха тайна*. Но вот что: лишним людям не надо бы родиться. Сначала перекуйте так все, чтобы они не были лишние, а потом и родите их. А то вот его в приют послезавтра тащить... Впрочем, это так и надо.
______________________
* Вот он, просвет к древним религиям, к Фивам египетским, Вавилону халдейскому, к обрезанию - Авраама. Если рождение и в основе обоюдо-полость - мистико-религиозны, то "Бог всяческая и во всем", и в травке, и в звездочке; в человеке как в мухе. Тогда храм наполнится травами, и звездами, и ликами животно-поклоняемыми. Тут же разрешается и вопрос, есть ли и возможны ли "лишние дети", "незаконнорожденные". Это место следует иметь в виду при излагаемой дальше полемике о незаконнорожденных. В. Р-в.
______________________
- Никогда он не пойдет от меня в приют! - установившись в пол, твердо произнес Шатов.
- Усыновляете?
- Он и есть мой сын.
- Конечно, он Шатов, по закону Шатов, и нечего вам выставляться благодетелем-то рода человеческого. Не могут без фраз. Ну, ну, хорошо, только вот что, господа, кончила она наконец прибираться, - мне пора идти. Я еще поутру приду и вечером приду, если надо, а теперь так как все слишком благополучно сошло, то и надо к другим сбегать, давно ожидают. Там у вас, Шатов, старуха где-то сидит; старуха-то старухой, но не оставляйте и вы, муженек; посидите подле, авось пригодитесь; Марья-то Игнатьевна, кажется, вас не прогонит... ну, ну, ведь я смеюсь...
У ворот, куда проводил ее Шатов, она прибавила уж ему одному:
- Насмешили вы меня на всю жизнь; денег с вас не возьму; во сне рассмеюсь. Смешнее, как вы в эту ночь, ничего не видывала.
Она ушла совершенно довольная. По виду Шатова и по разговору ей казалось ясно как день, что этот человек "в отцы собирается и тряпка последней руки". Она нарочно забежала, хотя прямее и ближе было пройти к другой пациентке, чтобы сообщить об этом Виргинскому".
Читатель да простит нас за длинную цитату. Мы все рассуждали (о браке и его духе), но ведь нужен же и матерьял, к которому конкретно мы могли бы относить свои рассуждения. Мы от себя высказали, что рождение и все около рождения - религиозно; и теперь приводим иллюстрацию, что оно - воскрешает, и даже воскрешает из такой пустынности отрицания, как наш нигилизм. Нигилисты - все юноши, т. е. еще не рождавшие; нигилизм - весь вне семьи и без семьи. И где начинается семья, кончается нигилизм. Территория - найдена; ex-территориальности, вне-мирности - нет. Никто не замечает, что в сущности сухой и холодный европейский либерализм, как и европейский гностицизм ("наука"), суть явления холостого быта, холостой религии, и есть второй конец той линии, но именно той же самой, первый конец которой есть знойно-дышащий аскетизм. Возьмите папство без Бога (откровенное) - и вы получите картину "умной" и "политической" Европы.
"Marie, она велела тебе погодить спать некоторое время, хотя это, я вижу, ужасно трудно, - робко начал Шатов. - Я тут у окна посижу и постерегу тебя, а?
И он уселся у окна сзади дивана, так что ей. никак нельзя было его видеть. Но не прошло и минуты, она подозвала его и брезгливо попросила поправить подушку. Он стал оправлять. Она сердито смотрела в стену.
- Не так, ох, не так... Что за руки. Шатов поправил еще раз.
- Нагнитесь ко мне, - вдруг тихо проговорила она, как можно стараясь не глядеть на него.
Он вздрогнул, но нагнулся.
- Еще... не так... ближе, - и вдруг левая рука ее стремительно обхватила его за шею, и на лбу своем он почувствовал крепкий, влажный ее поцелуй.
- Marie!
Губы ее дрожали, она крепилась, но вдруг приподнялась и, засверкав глазами, проговорила:
- Николай Ставрогин подлец! (NB: имя человека, от которого она родила). И бессильно, как подрезанная, упала лицом в подушку, истерически зарыдав и крепко сжимая в своей руке руку Шатова.
С этой минуты она уже не отпускала его более от себя, она потребовала, чтобы он сел у ее изголовья. Говорить она могла мало, но все смотрела на него и улыбалась ему как блаженная. Она вдруг точно обратилась в какую-то дурочку. Все как будто переродилось. Шатов то плакал, как маленький мальчик, то говорил Бог знает что, дико, чадно, вдохновенно; целовал у ней руки; она слушала с упоением, может быть и не понимая, но ласково перебирала ослабевшею рукой его волосы, приглаживала их, любовалась ими. Он говорил ей о Кириллове, о том, как теперь они начнут жить "вновь и навсегда", о существовании Бога, о том, что все хороши (NB: идея, мелькающая у Кириллова)... В восторге опять вынули ребеночка посмотреть.
- Marie! - вскричал он, держа на руках ребенка, - кончено с старым бредом, с позором и мертвечиной"... ("Бесы", изд. 82 г., стр. 528-531).
Мы кончили прекрасный отрывок из "Бесов" Достоевского восклицанием вчерашнего нигилиста и сегодня уже верующего: "кончено с старым бредом, с позором и мертвечиной! ". И привели всю сцену, все его слова и чувства, закончившиеся этим восклицанием. До чего все это всемирно, и как мало исключителен случай, рисуемый Д-ким, это я припоминаю из инстинктивного движения в своей жизни: в 93-м году, постоянный до тех пор провинциал, я переехал в Петербург. Ранняя весна. Николаевский вокзал. Мы, русские, все мечтатели, и вот я ехал в Петербург с мучительною мечтой, что тут - чиновники и нигилисты, с которыми "я буду бороться", и мне хотелось чем-нибудь сейчас же выразить свое неуважение к ним; прямо - неуважение к столице Российской Империи. Мечтая, мы бываем как мальчики; и вот я взял пятимесячную дочку на руки и понес, а затем и стал носить по зале I класса, перед носом "кушающей" публики; и твердо помню свой внутренний и радостный и негодующий голос: "Я вас научу"... чему, я и не формулировал: но борьба с нигилизмом мне представлялась через ребенка и на почве отцовства. Читатель посмеется анекдоту, но он верен, а для меня он - доказательство.
Итак, вот всемирная территориальность, на которую... никогда, никогда, не зачеркнув как "позор и мертвечину" все прошлое свое, не опустится римский первосвященник. Тут-мать матерей, т.е. в пункте, около которого копошилась Виргинская; а он - без матерен, не плоден, и это есть не случайность и временное, но самый центр в нем, от которого он не может отречься, не перейдя из "я" в "не-я", даже "анти-я". Две религии. Будем испытывать. Рим (католический) покорил королей; цивилизовал мир. Перед нами папа и сонм его кардиналов, епископов. Друга Рафаэля и Микель-Анджело, зиждителя славного Собора св. Петра, наполнившего музеи Ватикана сокровищами искусства, предметами красоты, прелести и любования, конечно, нельзя назвать человеком, который пил бы одно горькое и всегда отказывался, принципиально и абсолютно, от сладкого. "Вишу на кресте"... нет, этого не скажет о себе папа. Лев XIII, в латинском стихотворении, описал скромное и милое занятие домашнею фотографиею, которым в часы отдыха, и во всяком случае не службы, он забавляется. Забава, отдых, удовольствие не исключены папством и обетом монашества. Он называется "pontifex", и имя "первосвященника" к нему действительно идет. Идеей восстановить теократию под владычеством первосвященников полно папства, и ссылки на Илия, Самуила - не редки в устах римского владыки. Известно, что первосвященник Илий имел двух сынов и Самуил имел мать, о которой я читаю, - в сонме епископов и перед лицом папы, - следующую трогающую меня страницу из "Первой книги Царств", гл. 2:
"И молилась Анна и говорила: "возрадовалось сердце мое в Господе; вознесся рог мой в Боге моем; широко разверзлись уста мои на врагов моих; ибо я радуюсь о спасении Твоем. Нет столь святого, как Господь; ибо нет другого, кроме Тебя; и нет твердыни, как Бог наш. Не умножайте речей надменных; дерзкие слова да не исходят из уст ваших; ибо Господь есть Бог видения, и дела у Него взвешены. Лук сильных преломляется, а немощные препоясываются силою. Сытые работают из хлеба, а голодные отдыхают; даже бесплодные рождают семь раз, а многочадная изнемогает".
Прочитав эту страницу и закрыв книгу, я обращаюся к первосвященнику Нового Завета и говорю ему: "Все радости мира вкусил ты. Но не вкусил одной и чистейшей - радости семьянина. Войди же в мир, тобою управляемый, через эту особенную и особенно крепкую и глубокую радость. Вот дева, пра-пра-правнучка Евы, как ты сам пра-пра-правнук Адама. Исполни заповедь размножения, данную еще в раю, до грехопадения: Закон Божий, данный всей твари и составляющий в собственной твоей церкви одно из семи священных таинств. Сегодня, вместо обычной прогулки по ложам Рафаэля, записанным библейскими сюжетами, войди сам как бы сюжетом в эту же Библию - зачни младенца, помолясь Богу, как молилась эта же Анна, Самуилова мать":
- Этого я не могу!
- Да отчего?
- Не могу изъяснить. Я победил мир; но - этого я не победил.
- Но ведь ты первосвященник?..
- Нового Завета.
- Стоящего на основании Ветхого; и что до греха было заповедано в Ветхом, конечно, не есть грех и в Новом. Да и наконец... семья, брак, супружество, дети - все так хорошо, что уж, конечно, лучше и безгрешнее домашней фотографии; и ты благословляешь все это, супружество и детей, и вот я начинаю подозревать... искренно ли?
- Искренно.
- Тогда стань семьянином. Что благословенно, и притом от тебя самого, тем и благословись сам. А то выходит чаша, из которой ты даешь пить, но удерживаешься выпить. Более, чем подозрительно, и я перестаю тебе верить. Я думаю - в чаше дурное содержание, которое ты знаешь, но об этом скрываешь от мира.
- Нет, не дурное.
- Тогда выпей?
- Не могу! Не могу! Тут - семя, тут - кровь, а я - бес-кровен и вне-семенен, я отрицаюсь крови и семени. Satan! Satan!
- Но ведь все - из крови, все - от семени; и, отвергнув их, ты отрицаешь все и Все. Две выходят религии: зернистая - у меня и каменная - твоя.
- Нет, Бог один, - как сказал даже язычник Аристотель в 12-й книге своей "Метафизики": [текст на греческом языке] т. е. "не добро быти многобожию. Един-Бог"...
- Тогда пусть папа зачнет младенца. Иначе я подозреваю, что он враждебен существу младенца, и это гораздо страшнее, чем если бы он был враждебен только эмпирически существующим детям. Мне приходит на ум Красный Дракон Апокалипсиса, стоящий перед рождающею женою (гл. XII), как и Древний Змий, который некогда погубил человеков, но "семя жены", - заметьте, не семя Девы, от которой родился наш Христос, - "сотрет ему главу". Во мне зарождаются самые черные и тягостные подозрения.
В начале был Хаос, потом - Земля широкогрудая...
Для всех навсегда непоколебимое седалище.