* Рекомендую для прочтения сторонникам девственного идеала. Но они, в чистеньких своих келейках, "не печалятся убо на утре"... И все еще дремлют на ветхих листках "Кормчей книги", единственно озабоченные, как бы: 1) разведенный муж вторично не женился, 2) не поженились духовные родители, восприявшие от крещения одного младенца, 3) или состоящие в четвертой степени двухродного свойства. Но позволительно спросить, насколько это "сон праведников"? В. Р-в.
______________________
Мне болезненно хотелось бы прочесть публичную лекцию об одном недостающем у нас виде "синдиката". И обладай я хотя в малейшей степени ораторским искусством, я привел бы это намерение в исполнение. За недостатком красноречия, я прибегаю к перу, но читатель пусть именно смотрит на эти строки как бы на отрывок публичной лекции, во всяком случае как на горячее устное обращение к публике.
Сильные умеют устраивать себе "синдикаты". Властные умеют "союзиться". Вот уже поистине исполнилось слово, что "у кого много - тому еще прибавится, а у кого мало - у того и это отымется". Люди с малым достатком и малою властью сидят пригорюнившись. Они беднеют с каждым днем. Крохи их утекают и, прилипая кроха к крохе, образуют возы хлеба богатых людей.
Когда нужно осветить Россию дорогим керосином, образуется "синдикат керосинозаводчиков". Когда нужно обобрать Россию на сахаре, образуется "синдикат сахарозаводчиков". Хорошо. Допустим. Претерпим. Но отчего не допустить некоторых нравственных и правовых синдикатов? Позвольте, есть же "умственные и ученые синдикаты", каковым прежде всего можно назвать Академию Наук и всякое решительное ученое общество. Есть общества книгоиздателей, книгопродавцев, даже наборщиков типографских. Есть юридические общества. Я говорю о мысли союза и факте союзных, дружелюбных лиц, от союзности выигрывающих в силе. Нет ли у нас области бесконечно прекрасной и бесконечно слабой, которая решительно просится в рубрику "униженных и оскорбленных"? Да - это семья. Вот я и хотел бы прочесть лекцию о собрании в некоторый союз лиц семейных, обладающих до известной степени "от сложения мира" огромными правами, но которые к началу XX века крупица за крупицею и крошка за крошкою утратили почти все свои права и теперь нищенствуют то около разных учреждений, то около разных лиц, "от сложения мира" решительно никаких прав не получивших.
Недавно меня посетил приехавший из Соединенных Штатов русский православный священник Н.В. Васильев. Он много рассказывал о тамошней жизни и все возвращался к пункту, и его и меня интересующему, - физического и нравственного здоровья народа. Он ознакомил меня с результатами уже 50-летней деятельности "Христианского общества молодых людей в Северной Америке", полувековой юбилей которого праздновался в Бостоне летом 1901 года. Затем назвал брошюрку русского исследователя о движении населения в России (заглавие ее я забыл), в которой показывается, что население России далеко не так быстро увеличивается, как мы привыкли думать по старым учебникам, и что состояние Франции, где рост населения остановился, - не бесконечно удалено и от нас. Он жалел, что я прекратил писать о разных сторонах брака, и, упомянув о "Религиозно-философских собраниях", последнее заседание которых посетил, указывал, что наибольшую пользу они принесли бы, останавливаясь не на теоретических и догматических вопросах, а на нравственно-жизненных, каков, напр., брак. С последним я не согласился, ибо полное разрешение практических вопросов лежит, так сказать, в обладании узла вопросов догматических. Напр., весь вопрос о браке зависит от вопроса об аскетизме. Пока последний владычествен, он будет обладать браком, как господин. И как бы ни было плачевно это управление, ничего с ним нельзя сделать, не затронув вопроса о сравнительной метафизической и религиозной ценности и опорах самого аскетизма. Пока господин есть господин - он господин. По римскому праву patria potestas (отцовская власть (лат.)) не останавливалась в действии своем, даже когда pater был сумасшедший. А римское право действенно и в Европе. То же и здесь, в применении к идеалам девства и супружества. Так я говорил.
- Да вовсе нет. Самое право аскетов регулировать брак ни на чем не основано, и византийские императоры только по незнанию канонического права предложили в свое время монахам установить правила брака. По "Апостольским правилам", основной у нас канонической книге (происхождении около IV века после Р. X.), монах не должен мешаться в мирские дела. Таким образом, ни законы, аскетами выработанные, ни текущее теперешнее управление ими же семейных дел не имеет под собою почвы канонической.
Это меня поразило, и я позволяю себе под полным именем передать мысль почтенного священника, как я ее услышал. И ранее, в частой переписке, мною сохраняемой, и в устных беседах со священниками, мне случалось неоднократно выслушивать одобрение моим мыслям о браке, разводе, незаконнорожденных детях, где они признавали застарелую неправду. Все эти вопросы они считают бесконечно запущенными, пренебреженными, так сказать, съехавшими с канонического фундамента, потому что с него съехала вообще вся цивилизация, живущая в XIX веке далеко не так, как в IX. И что было применимо и целебно в маленьких епархийках Исаврийской династии или Комненов, что было там исполнимо, - решительно не исполнимо и неприменимо в чудовищных социальных и политических организмах новых времен и становится в них разрушительно. Надвинуть же новую цивилизацию на каноническое право так же невозможно, как надеть Монблан на палец. Да и притом вообще: епархии средневековой Греции работали для себя, ad usum temporis, без права и мысли "вязать и разрешать вечность". Поэтому мы только ломаем себя, пытаясь втиснуть бытие 100-миллионных народов в правила тогдашней жизни, столь миниатюрной и неразвитой. И пришлось нам, напр., завести дома терпимости от полного отсутствия брачных норм, брачных условий, соответственно выработанных в применении к быту постоянных армий и подвижного рабочего населения, в ту древнюю пору вовсе не существовавших, а в наше время выросших до огромных размеров. Ведь нельзя же, для соблюдения правил "Кормчей" о браке, закрыть фабрики и распустить армию. И вот нам пришлось изловчаться, чтобы основание домов терпимости считать канонически позволительным в стране и менее затрагивающим истину и целость церкви, чем сколько бы этой истины и целости осталось, если бы она допустила четвертый брак, временное сожительство (фабричные, солдаты) или женитьбу двух родных братьев на двух родных сестрах. Но историческая подавленность у нас духовного сословия заставляет его говорить золотые слова "в уголке", а на стол (в печати, в публичной речи) класть "медь звенящую"...
Продолжая рассказы об Америке, мой гость упомянул, что священник, отказавшийся назавтра же обвенчать вступающую в брак пару, - платит 500 долларов штрафа и что венчания совершаются там все дни года, а не 60 дней в году, как у нас. О последней цифре я переспросил, удивившись, что так мало "венчальных дней". Оказалось, что это не обмолвка. Он высказал удивление, что таинство, т.е. святое, почему-то невозможно в пост. Я более чем согласился с ним, указав на несомненное притворство неведения, будто повенчавшиеся только что только перед семинедельным постом, разорвут супружескую жизнь на все эти семь недель. К чему такая наивность клириков? А если они ее не имеют, то зачем же "медовый месяц" именно помещать в посту? Да и затем, ведь невольно образуется у всего народа представление, что супружеская жизнь есть какая-то масляница, объядение, а не нормальная и постоянно ровно текущая жизнь. Вырождение семьи христианской, малочисленность и особенно болезненность и малоспособность детей, очень вытекает из этих интервалов то полного воздержания, то неумеренной чувственности. Народ без сомнения предается тому и другому, послушно внимая гласу, что "супружество есть мясоед, а пост есть девство". Он все молитвенное и серьезное время воздерживается от супружества, а среди пьянства, объядения и удаления от молитвы начинает жить супружескою жизнью. И вот в такой-то печальнейшей обстановке, истинно языческой, плодит детей не столько как человеческие души, сколько как свинок. Ужасно!
Он согласился со мною, что здесь надо искать причины разрушения и вырождения семьи. Когда я переспросил его, неужели в Соединенных Штатах не требуют от венчающихся документов, он мне ответил, что, конечно, - нет, это - полицейская сторона брака, нимало священника не касающаяся, и за нее венчающийся отвечает сам перед законом и судом. "У нас же, - прибавил он, - требуется целая пачка документов, и, напр., здесь в Петербурге совершенно невозможно венчать пришлых на отхожие промыслы крестьян. Именно - они должны сделать оглашение по месту постоянного жительства. В Петербурге о них оглашения сделать нельзя, потому что здесь они временно, хотя бы и давно живут, и требуют от них свидетельства оклика с родины. Они пишут туда. А оттуда отвечает священник, что он не может совершить оклика, ибо парень уже много лет отлучился с родины и, быть может, теперь женат. Получив такое уведомление, мы отказываем в браке - и это огромному множеству холостых и совершенно к браку правоспособных людей. Между тем самый закон об окликах есть католический, установленный Иннокентием III и подтвержденный Тридентским собором, а в русское законодательство он перешел из Польши, очень поздно, не ранее конца XVIII в. Судите, какие от этого последствия. Проституция растет, множество людей вступают в нелегальные связи, а рождающихся от них детей выкидывают в воспитательные дома".
Да. Осторожность, которая обходится дороже безрассудства. Ну, пусть по ошибке или злоупотреблению повенчают две-три пары на сотню не канонически, нарушив "1001 препятствие к браку". Соглашаемся, худо. Но не хуже ли во избежание двух неправильных браков не дать зародиться 98 совершенно правильным семьям? Заливая головню, мы пускаем потоп, который подмывает дом.
И вспомнил я еще муки нашего бракоразводного процесса, всю канитель о "приемышах"; о "подкидывании" самими родителями себе своих же детей в случаях жизни невенчанных пар. (Н.В. Васильев сказал мне, что "принудительности обряда в браке не может быть потому, что только некоторые таинства, как крещение, обязательны для всех вообще христиан, а другие таинства, по аналогии таинства священства, от мирян не могут требоваться".) И, перебрав в уме своем все эти рубрики, спросил себя: да что же это, наконец, за униженная и опозоренная область - область семьи, детей и рождения?
Тут - у всех права, у судьи, у земского начальника, у полицеймейстера, у секретаря консистории. Только у дитяти, у мужа и жены - никаких прав, кроме пассивного и тупого повиновения. Между тем все слова Божий сказаны не только о муже и жене, но прямо - мужу и жене, из уст в ухо прямо им и одним им! И никаких Божиих слов нет ни о секретарях консистории, ни о судье, ни о полицеймейстере, ни о земском начальнике, которые "сложены не от сотворения мира", а кто от 1884 года, кто пораньше, кто попозднее. Но всем им нет века жизни, они - младенцы, а судят великого старика - мужа и жену, родителей и детей!
И мысль о самозащите семейных людей вспыхнула во мне. Вот хоть бы вопрос о католических окликах, к нам зачем-то перенесенных, об "обыске" (что за грубое слово в отношении нежных жениха и невесты? точно они воры), да, кстати, и о 500 долларах штрафа за отказ повенчать накануне фатальной среды, пятницы и семи недель поста? Да, наконец, и бесцеремонность консисторий, где тратятся суммы куда больше 500 долларов, ограничилась бы, если б она встретилась лицом к лицу не с несчастною мокрою курицей, на которую похож каждый и каждая, ищущие себе там "милости и правды" в случае несчастного иногда до бесчеловечия брака, а встретилась бы с союзом взаимно друг друга поддерживающих семейных людей. Позвольте, синдикаты сахара и керосина, торговцы Нижегородской ярмарки добиваются даже новых тарифов, добились охранительной таможенной системы, добиваются отмены неудобных для них одних законов и установления других, нужных и удобных. Почему такой почтенный факт, как семья, как семейные русские люди, сложившись в союз, сперва, пожалуй, интимный, как и сахарозаводчики первоначально слагались интимно же, а потом и в формальный, и открытый, не проведут ряд мер в сфере семьи, брака, детей, развода, который доставил бы государству такие выгоды, как:
1) обилие семей;
2) здоровье нравственное и физическое детей и их во всех случаях юридическую обеспеченность, ибо дитя всегда innocens и наказанию никогда и ни за что не подлежит;
3) развод на почве прелюбодеяния, но отнюдь не публичного, при свидетелях, о которых ни малейше не упоминал Спаситель, и оно совершенно беззаконно теперь требуется, а о котором есть доказательства в письмах, в обстоятельствах жизни (напр., разрешение от бремени или постоянная жизнь жены в квартире постороннего человека), в свидетельствах знакомых и друзей или в личном обоих супругов сознании. Также - на почве нравов и обхождения, где исключена всякая тень человеколюбия и нравственности.
4) В случае основательного развода - обеим сторонам право вступления в брак. Ибо допустим, что брак расторгнут "по вине прелюбодеяния" мужа ли, жены ли. То ведь если они, уже состоя в браке, "уклонились в прелюбодеяние", то что же, неужели теперь, оставшись "запрещенною на всю жизнь к браку", виновная сторона от прелюбодеяния воздержится? Если, уже состоя в первом браке, при страхе глубоких неприятностей, расстройства семьи, при опасности убийства, виновный все же "впал в прелюбодеяние", то теперь, когда брак расторгнут, неужели он будет постничать?! Не помешала семья и дети "прелюбодеянию", то неужели ему помешает консисторская прописка в паспорте! Явно, что "прелюбодеяние" продолжится. Мотивов ему не быть - нет. Нужно, как страус, спрятать под крыло голову или притвориться ничего не ведающею институткою, чтобы отвергнуть, что новый брак такого человека, "разведенного по вине прелюбодеяния", есть единственное средство удержать его от грязных форм блуда и что тут вступает в силу слово ап. Павла: "Во избежание блуда каждый имей свою жену и каждая имей своего мужа". - Слова же Спасителя о том, что "женящийся на разведенной - прелюбодействует", следует, как и слова к богатому юноше, понимать в смысле евангельского совета, а не юридического закона. Всех слов Спасителя - никто не исполнил, даже в монастырях. Почему только муж и жена одни обязаны их исполнять во всей суровой полноте, недоступной самым суровым аскетам? И "аще кто возрит на женщину с вожделением - прелюбодействует". Однако в предупреждение этого консистории не издали же закона о ношении женщинами обязательного покрывала на лице? Да и весьма многие из спасавшихся в пустынях, как рассказано в описаниях их жизни, "взирали с вожделением на женщину". Но что позволительно аскетическому Юпитеру, позволительно и семейной овце.
Вообще, мне кажется, в установке семейных норм забыта эта мягкая и нравственная идея евангельского совета. Забыто вечное прибавление: "Да вместит - кто может". Она не допускает перехода в суровый закон. В противном случае слова богатому юноше пришлось бы выразить и применить как разграбление богатств, как уничтожение роскоши у христиан. Мы этого не делаем. Зачем же мучим мы одну семью?
Прочли ли вы в N 9362 "Нов. Вр." длинную корреспонденцию из Одессы г. Лендера о вывозе девушек на Восток? Поразительны некоторые подробности. Вывозимые, "исстрадавшись дома в нужде и голоде, не проявляют желания вернуться к прежней жизни". Они "открещиваются от всякого вмешательства полиции и от непрошеной защиты". Графиня А. И. Шувалова привлекла десятки тыс. руб. на устройство трудового дома для "порочных женщин". Дом устроился. Но он остался пуст. Всего одна пансионерка "трудилась" в нем, и автор растерянно спрашивает, "не брать же насильно женщин с улицы". Там же он сообщает слухи, что в одном из турецких гаремов "есть смоленская гимназистка, сбежавшая от школьной премудрости, есть покинутые мужьями жены, а одна француженка-гувернантка, по поводу тайного увоза которой возникла дипломатическая переписка, откровенно и решительно заявила, что она просит не освобождать ее".
Что же, понимаем ли мы эти факты? Я думаю, нет. Думали ли над ними серьезно? Хлопотливо и суетливо говорили об этом много; но, как "публика" во время пожара, больше "ахали", чем что-нибудь делали и даже чем что-нибудь понимали в нем. Я думаю, в конце концов мы были даже равнодушны к делу. Нужно кому-нибудь "благотворить". Кому же? Нищенок взяли те-то, сироток те-то. А "мы"? А есть еще вывозимые в Турцию девушки. "Ах, какой пассаж! Вот и дело. Заведем переписку с полицией, с властями. Вы, душечка, возьмите кассу, она переписку, я хлопоты, а моя кузина сборы пожертвований!" Что все это дело пустое, видно из того, что "отмахнулись" рублем благотворители на много тысяч; а девушек к ним не пришло ни одной или пришло очень мало.
Я помогу разъяснению, приведя два факта. Есть прекрасная, мало оцененная в нашей литературе книга: "Из жизни христиан в Турции" К.Н. Леонтьева. Он был нашим консулом в Турции и последнею звездою славянофильства ("Восток, Россия и славянство", 2 т.); В одной из повестей его рассказывается, как из большого сербского дома, из родовитой и богатой семьи ("большой очаг", как говорят сербы) девушка, раньше посещавшая подруг-турчанок в гареме, перешла сама туда, "потурчилась", впрочем, не меняя веры, которую турки у своих семейных не притесняют, и по любви. В повести и рассказывается тайный роман христианки и турка. Потом этот турок был убит из мести дядею беглянки; но замечательно, что брат беглянки, бывший приятелем этого турка-юноши, горячо его оплакивает, и только потому не спас его жизни, что пришлось бы иначе убить дядю. А жена его, христианка потурчившаяся, сошла с ума от отчаяния. Это рассказывает христианин, славянофил. Имя Леонтьева все знают, и никто не усомнится, что он передавал факты, очевидно, бывающие.
Другой факт, лет семь назад мною слышанный, наш, туземный. Старый и одинокий домовладелец в Петербурге сделал объявление в газетах, довольно откровенное: "Нужна экономка, образованная и молодых лет, к одинокому". Смысл объявления был прозрачен, и назавтра перед ним потянулась анфилада девушек, образованных, кончивших курс средних заведений. Купец был удивлен:
"Вы понимаете, для чего я вас беру?" - "Да". - "Что же вас, образованную, молодую, заставляет идти ко мне, старику, может быть, ворчливому, угрюмому, требовательному? Ведь вы, идя, взвесили ли, куда идете?" - "Да". - "Но отчего же вы не идете в гувернантки, в бонны, наконец, в горничные?" - "Вы стары и некрасивы, может быть, вы ворчливы и неуживчивы, но я все перенесу, и это мне легче. Я буду приноровляться к вам одному, и приноровлюсь. Но я буду хозяйка в вашем доме, т.е. спокойна, в тепле, зависима от себя и вас, самостоятельная во всем, кроме опять же вашей воли. Тут нет и тени каторги приноровляться с каждым новым местом к новым людям, выносить двусмысленное ухаживанье хозяина, неосновательную ревность хозяйки, капризы детей - чужих детей, чужого дома, всего чужого! У вас все будет мое, и я сама буду своя, своя и ваша. И это без перемены, на много лет, пока я вам нравлюсь. А я постараюсь понравиться, потому что мне дорог теплый угол".
Не правда ли, интересное рассуждение? Но чем вы его разобьете? Об удобствах жить в воде позвольте решать рыбе, в воздухе - птице. Не можем же мы, только пользуясь услугами бонн и гувернанток, рассуждать о сладости быть бонною и гувернанткой. Нет, вы попробуйте сами покочевать и, может быть, в заключение попроситесь в гарем в Турцию. "Он не христианин. Да ведь и я какая христианка? Только закону Божию выучилась в гимназии. Так ведь это я забыла, как и географию. Будет во всяком случае один господин. Не русский старый купец, а молодой турок. Может быть, будет любить. Может быть, будут дети и я к ним привяжусь. Что-нибудь выйдет, какой-нибудь смысл, а то уж дома очень бессмысленно: подруги сбивают пойти в дом терпимости, это совершенно позволительно, полиция не препятствует, но уж лучше я поеду хоть и в запрещаемую полицией восточную поездку".
Явно из всей корреспонденции г. Лендера, из всех поразительных подробностей, что за исключением редких обманов, - а ведь обманы бывают даже и при нормальной женитьбе, обманы и принуждение, - девушек вовсе не увозят, а они уходят. Девушки от положения одинокого, бессмысленного, опасного (в случае нужды и риска проституции) уходят в то, что по их оценке, как вода по оценке рыбы, лучше "отечественного" положения. Вот и все; что же вы на это ответите? Замахаете руками? Махайте хоть целое столетие. Все это будет риторично, а дело останется.
Мне недавно рассказывали, что здесь в клиниках Виллие одна чиновница, чтобы родить живым ребенка, согласилась на кесарево сечение. Без него ребенок родился бы мертвым, но и без страдания для нее. Таково неодолимое стремление, вложенное в женщину, иметь детей, иметь смысл своего бытия. А вы ей подсовываете должность "гувернантки" и "бонны". Само собою, бесконечно грустно быть матерью турчонка, в чужой стране, умереть для России. Но ведь что же ей Россия-то предложила, кроме: 1) бонны, 2) дома трудолюбия, 3) звания проститутки. Печально покинуть отечество, но не всякое. Будем искренни и станем немножко на сторону девушек, войдем в грустные счеты по пальцам, за сальным огарком свечки, в нетопленной квартире. "Трудовой дом" тепел, с инвентарем, с швейной машиной (описывает г. Лендер). Но все это "не мое"! "Не мое все, и я везде не своя, а чужая. А мне хочется своего, хочется дома, угла, где я была бы не пансионеркой на казенном содержании, а все же хозяйкою, женою, пусть даже не единственною, и матерью уж во всяком случае своего ребенка".
Ведь турки имеют определенное потомство, определенный род, т.е. имеют какой-то, нам только неизвестный, строй семьи. К.Н. Леонтьев описывает, что они влюбляются, любят, бывают нежны. Все это очень странно на нашу оценку, но пусть уж о воде судит рыба, а не ворон. Бесспорно, без семьи татары бы выродились, загнили, были бы на улице невоспитанными и грязными буянами. А посмотрите, как они скромны, трудолюбивы, в драках не участвуют, в пьяном виде не встречаются, неприличных песен не орут. Стало быть, с детства их кто-то воспитывал. Кто же? Не отец, вечно ходящий с мешком за плечами и торгующий халатами. А если не отец, то мать. Какая же мать? Да вот возможная смоленская гимназистка и возможная русская брошенная жена или француженка гувернантка, ибо строй семьи у татар и в Турции один и тот же. А если татарчонки воспитанны, то, значит, во-первых, их матери не что-то вроде девиц в домах терпимости, как мы привычно представляем себе страшное слово "гарем"; а во-вторых, что не только матери эти с совестью в себе и с чистоплотностью, но что и вся обстановка дома и семьи не есть хаос, беспорядок, разгильдяйство, распутство, как мы тоже представляем себе, а что-то по крайней мере трудолюбивое и регулярное. Опять прошу всмотреться в татар, как они добропорядочны. А добропорядочным нельзя стать без воспитания. А воспитывается человек дома. Стало быть, по человеку мы заключаем и о том неизвестном х, который зовётся татарскою семьею и в которую ведь ни один европеец не заглядывал.
Бесконечно грустная картина этого ухода, а не увоза девушек на Восток пробуждает старый тысячелетний вопрос: что такое незамужняя девушка? без надежд на замужество? без надежд по некрасивости, бедности, болезненности, даже уродства? Вспомним кесарево сечение. Увы, болезненные, слабые, бедные, очень некрасивые - все равно хотят иметь смысл бытия своего, которым для девушки вековечно останется кормимый ею ребенок. Так от сложения мира и до его "светопреставления". И мне кажется плачущая, точащая из себя слезы картина этого "ухода" девушек есть выразительный, а главное, необоримый и непоправимый ответ на небрежную, сухую разработку в Европе брака и семьи, какая совершилась по указанию и под мотивом: "лучше не жениться", "суть скопцы... царства ради небесного".
Девушки, покидающие нас, как бы говорят:
- Мужчины в России и сама Россия как государство держатся воззрений, что "лучше не жениться". И как нам некуда деться, то за исполнением своего призвания мы и уезжаем туда, где держатся воззрения, что "лучше жениться". В нашем положении дочери Лота поступили еще решительнее и высказали мотив, о котором мы только молчим: "Нет человека, который вошел бы к нам по закону всей земли" (всего мироздания. "Бытие", XIX).
Вот что мне давно хотелось сказать на эту грустную тему. "Рыба ищет, где глубже, а человек - где лучше". Устелем девушкам лучшую, но на их взгляд и оценку лучшую судьбу, т.е. более полную и округленную, чем до сих пор, судьбу не ремесленную только, не профессиональную, - и они останутся в отечестве, не будут молча и уклоняясь от неудобных ответов уходить от нас. Повторяем, "старая, не нужная никому девушка" есть подлинный и единственный родник явления, именуемого ложно: "торговля белым товаром", и настоящее имя которого: "уход девушек, через посредство комиссионеров, из христианских стран в нехристианские". Ведь ни одна замужняя и счастливая женщина, ни одна мать русских детей этими "комиссионерами" не захвачена, не обманута, не "увезена": наблюдение, которое решает спор. Мы построили узенькую, допустим идеальную, ниточку семьи как "союза одного с одной на всю жизнь" ("Кормчая") и сказали: пусть побежит по этой ниточке стомиллионный народ. Но кто на нее не попадает, кто не вступает именно в этот "союз единого с единой вечный", - тот фатально и непременно падает в проституцию, "бонны", внаем к старым купцам. Ибо ничего среднего и промежуточного нет, ничего не изобретено. Между тем этот установленный путь тесен, узок, неудобен, исполнен риска в случае несчастия, болезни, измены жены; и на него не вступают часто и те, кто мог бы, даже обеспеченные и богатые. И ничем никто их к неудобному не принудит. И вследствие этого сколько девушек, даже богатых, даже красивых, умных и добродетельных, засыхает. Точно печальная сухая смоковница Евангелия.
Вывоз из Европы на Восток "лишних" девушек есть одна из многих подробностей, из граней многогранного феномена: гибель европейской семьи.
Чье сердце болезненно не сжалось при чтении статьи "О городских думских учительницах" (N 9524 "Нов. Вр."). Эта жалоба на положение девушек, отдающих все свои силы воспитанию чужих детей и которые под угрозою лишения места и, следовательно, пропитания сами обречены думским распоряжением на бездетность и бессемейность, - доходит до глубины души. Неужели общество пройдет мимо этого с великорусским успокоением: "Моя хата с краю - ничего не знаю".
Подумаем, порассудим.
Семья есть вовсе не факт только; семья есть дух, поэзия, обстановка, религия, столь же состоящая в мелочах, как и заключающая в себе великое. Кто имеет к ней призвание, это надо рассматривать, как если бы кто имел призвание к учению, к наукам, к размышлению или к искусствам - живописи, музыке. Во всей цивилизации нашей есть ли хоть одно учреждение, хоть один человек, который принципиально запрещал бы: "не читать", "не размышлять", "не учиться", "не рисовать", "не музыканить"? Право, если бы какое учреждение выставило требование: "Служащим в нашем учреждении не дозволяется ничего читать, а выписка журнала или газеты немедленно ведет к удалению от должности", - то такое учреждение опозорили бы во всей печати. Человеку или учреждению действительно надо с ума сойти, чтобы выбросить флаг: "Не дозволяется читать". Это первоначальное право, врожденное. Но не думайте, читатель: право это завоевано цивилизацией; это она распространила такое неодолимое уважение к книге, к учению, к учебному свету, которому не смеет противиться ни одна совесть.
Но ведь уже строение организма предназначило человека к семье, ведь это такое первоначальное призвание, оспаривать которое значило бы оспаривать всю природу, бороться с миром. И вместе это не только физиологическое, но духовное: физиология-то здесь и отражается духом, выражается в духе, в поэзии, в цветах, в надеждах, в воспоминаниях. Какой мир примыкает к гробу младенца, которого мать не могла вырвать у смерти; какой другой мир примыкает к рождению младенца; какой еще мир, когда отец ведет своего мальчика первый раз в школу! Отнять это у человека, принципиально, хоть у одного... да, Боже, что значит сравнительно с этим, если самодур-купец говорит талантливому сыну: "Не надо учиться, и так проживешь", "не смей читать: есть которые и не читают, а богаты", и проч. Такому самодуру мы даем и имя самодура, и ненавидим его, и презираем, пишем на него сатиру и комедию. Но опять же, повторяю я, приглашая усердно кого-нибудь ответить мне: да почему же инстинкт и потребность учения выше, неприкосновеннее и святее инстинкта семьи, объемлющего все живое бытие, от муравья до человека?..
Городская петербургская дума, которая постановила бы о своих служащих: "Для сосредоточения внимания на служебных обязанностях отнюдь не дозволяется им ничего читать", была бы проклята печатью и обществом, - ибо "ученье - свет, неученье - тьма".
Та же дума, введшая обязательно безбрачие для своих учительниц, не заставила даже никого оглянуться на себя. "Ученье - свет, а семья... не знаем, что это такое. Скорей прихоть, чем потребность. Без нее можно во всяком случае обойтись".
И никакого ни с чьей стороны протеста. У целого контингента девушек отнято первоначальное человеческое право, изломана жизнь, переломлено все их существование, вынут смысл и дух - и полное со всех сторон молчание. Только какой-то "Д", даже скрывшийся под псевдонимом, спросил: "Что это такое? Отчего? Семьянинки учат не хуже, чем девицы; мать, имеющая своего ребенка, деликатно отнесется к ученику".
Подобных мотивов за семейную учительницу можно бы привести бездну. Неужели же обязательно безбрачные учительницы не переживут втихомолку неудачных оборванных романов, безмолвных увлечений и всей тревоги и рассеянности, с этим связанной, которая отразится на классе, на занятиях, на учениках? Ведь не из папье-маше выделываются учительницы, и это только ленивое, тусклое воображение думцев петербургских "думает", что если девушкам написать в уставе: "Не люби и не выходи замуж", то они вдруг и станут от этого как воск. Тупая гипотеза.
Но не подробности важны. Важен принцип. Нужен органический закон, чтобы положить пределы этому хозяйничанью с судьбою людей, как с своею собственностью, и, в частности, с семейным их положением всевозможных частных лиц и учреждений. Для сжатости я заменю рассуждение наброском такого закона:
1) Право семьи и брака есть врожденное и лично каждому принадлежащее, которое не подлежит отмене или ограничению ни со стороны каких-либо лиц, ни учреждений. Это есть jus privatum (частное право (лат.)) наравне с собственностью, - и на отчуждение такового права всякий отдельный раз должно быть испрашиваемо Высочайшее повеление.
В самом деле, для принудительного отчуждения квадратной сажени земли испрашивается Высочайшее повеление. Этого не может сделать министр или Государственный Совет. Неужели же "квадратная сажень земли" абсолютнее, ценнее, священнее и значащее для счастья человека, чем право семьи? Как же, никого не спросившись, могла городская дума отчудить, конфисковать право замужества, - просто хотя бы говорить о нем в своих правилах, - у пяти сот девушек?
2) Всякое правило, направленное против зарождения семьи, объявляется заранее недействительным, как и аналогичное, направленное к расторжению фактической семьи.
3) Семья есть частный институт, непосягаемый для государства наравне с собственностью и который через простое, на бумаге, заявление о себе государству становится частью (дробью) государственных учреждений.
4) Форма зарождения (созидания) этого частного института, как и собственности, может быть природная и договорная. Договор брачный содержит в себе взаимные обещания и условия, - неисполнение каковых прекращает его силу, - сторон вступающих в супружество. Он может заключаться по аналогии духовных завещаний, т.е. через письменное изложение воли вступающих в семейный союз при трех свидетелях, которые их волю скрепляют подписями. Как для государственных учреждений имеют формальную и законную силу частные духовные завещания, объемлющие величайшие имущественные интересы и определяющие течение и направление сотен миллионов, - так для судебных и административных учреждений имеют всю силу формальных и законных договоров подобные брачные обязательства.
5) Бланк для них, аналогичный гербовой бумаге, может быть государственным; форма их, предусматривающая наибольшее число важнейших пунктов, может быть выработана государством же. Из этих пунктов особенно важны: а) имущественные супругов отношения, например полное слияние или некоторая разграниченность имущества брачащихся, б) имущественные права их детей, например, что сыновья и дочери поровну наследуют, в) оговорки касательно свободы каждого: например, что договор прекращает силу действия при доказанном грубом обращении другого, пьянстве, беспутстве, мотовстве.
Поэзия, религия, теплота, счастливость семьи нисколько не будут затронуты этою простотою и рациональностью заключения союза: ибо всегда они в истории вытекали и вытекают из самого союза, а не способа его заключения.