Вот органический закон, который подвижностью своей, приноравляемостью к условиям положения и чутким соблюдением воли частных лиц, втянул бы в семейную жизнь и развратничающую сейчас мужскую молодежь, и принужденных весталок. Его издание положило бы богатейшее приданое в сундук всякой девушки. Ибо каждой дало бы жениха, всем - детей и мужа.
"Российское общество защиты женщин", находящееся под председательством ее императорского высочества принцессы Евгении Максимилиановны Ольденбургской, выделило из себя филиальное отделение, устраивающее сельскохозяйственную колонию для девушек-матерей. Для этой колонии Высочайше пожалованы десять десятин земли близ Охтенских пороховых заводов. 20 января 1901 г. высокопреосвященным митрополитом Антонием разрешен был кружечный сбор в церквах С.-Петербурга и была собрана сумма в 1204 руб. на постройку дома на означенном участке. Военный инженер В.Я. Симонов принял на себя безвозмездно труд наблюдения за постройкою деревянного дома для приюта. Однако по его смете возведение фермы обойдется не дешевле 4-5 тысяч. Тем, кто пожелал бы принять близко к сердцу прекраснейшее начинание, следует обращаться к Е.П. Калачевой (Васильевский остров, Большой просп., д. 25).
Общество чрезвычайно хорошо излагает мотивы задуманного предприятия. Помощь с равной заботливостью должна охватывать оба существа, мать и ребенка. Для девушки материнство, если дать ему спокойно развернуться во всей его мощной силе, спасительно само по себе. Отстрадав физическими муками рождение дитяти и продолжая трудом, заботами поддерживать его жизнь, мать проходит трудный процесс, совершенно способный восстановить ее моральные силы, потрясенные идеей "падения". Большею частью девушка, доставленная городу деревней и забеременевшая по подлинной ли любви или (гораздо реже) по нужде, в обоих случаях переживает перелом жизни от девичества к материнству очень трагически. В ней потрясается то самоуважение, которое составляет твердыню души женской. "Потеряла себя" - вот как характерно выражает такая девушка свое самочувствие. И с этой минуты она находится на пути как бы легкого, но всю ее оскверняющего промысла. Еще через некоторое время - "она в ряду уже искалеченных, погибших, забитых злом жизни женщин"*. Этот кризис, психологический и экономический, и является моментом, когда девушку вовлекает в свое колесо проституция. "Общество покровительства женщин" мудро рассчитало, что если в такую критическую минуту прийти к девушке-матери на помощь, то в лице ее можно сохранить честную труженицу, нравственного человека, мать семейства. "Помощь эту, - пишет общество, - надо предлагать вовремя, когда человек весь еще в пламени горя и сердце его жаждет сострадания". Сельскохозяйственное убежище, вынесенное за черту города, даст своим обитательницам осмысленные занятия и поднимет их силы напряженною работою около земли. "Непосредственное добывание продуктов от домашних животных, огорода, сада и пр. вначале удешевило бы стоимость содержания живущих женщин, а впоследствии не было бы утопией думать, что 20 здоровых женщин, имеющих готовое жилище с живым и мертвым инвентарем, 10 десятин земли, при близости города, трудами рук своих могут доставить себе все необходимые средства к жизни. Три года такого пребывания в бодрой обстановке труда и тщательного обучения грамоте, шитью, домоводству и общему ведению хозяйства создадут прямую возможность уходящим женщинам с подросшими детьми найти себе обеспечивающий их заработок"**.
______________________
* "Доклад о сельскохозяйственной колонии для девушек-матерей" означенного Общества.
** Там же.
______________________
Это есть добрый путь спасения человека. Вне всякого сомнения, момент потери девушкою-матерью ребенка есть момент ее нравственной и социальной гибели. Более не девушка, не мать и не супруга, она находится в том бесконечно неустойчивом положении, в котором почти невозможно удержаться и откуда невольно она опрокидывается в проституцию. Ей не для кого хранить себя: общество ее презирает, родители от нее отказались, ребенка с нею нет и, обессиленная презрением, не имея никого, для кого ее жизнь была бы необходима или полезна, она, наподобие грязной тряпки, сплывает по желобу в яму общественного непотребства. Вместо вполне здоровой жизненной ячейки социального организма, последний получает гнилостный микроб в себя.
Одна колония на двадцать женщин, - конечно, капля в море того, что нужно. Но с первой ласточкой появятся другие - и они сделают весну. Самые высокие авторитеты подошли к делу, взяли заботу на себя, очистили своим присутствием атмосферу угнетенности около таких девушек-женщин: сюда каждый теперь может подойти, помочь, сами матери почувствуют себя бодрее и переживут кризис хотя мучительно, но не смертельно. Движение это неизмеримо здоровее и нравственнее, нежели отдача детей в воспитательные дома. И, Бог даст, может быть, от типа последних, убийственного в отношении детей и развращающего относительно женщин, мы мало-помалу перейдем к типу таких сельскохозяйственных ферм или аналогичных ремесленных заведений, которые каждую мать будут стараться удержать в положении матери, отнюдь не отделяя ее от ребенка. Это так благородно в душевном отношении и так здорово в социальном, что каждый принесенный сюда обществом рубль возвратится ему сторицею. В самом деле, как высчитать пользу, что в обществе будет одною проституткою менее и одною матерью семейства более?
Прочел интересную и умную статью г. W. о евреях, где он говорит, что лишь "гибридизация", т.е. смешение их крови с христианскою, может засыпать пропасть между европейцем и семитом. Прочел - и глубоко вздохнул. Знаете ли, когда начался сионизм и кто был его безмолвным изобретателем? Один горячий русский патриот. Дело было вечером. У окна моей комнаты стоял студент-филолог еврей Г-ий. Бог весть с чего привязался ко мне юноша, очень любивший науку, очень любивший историю. Я же знал и гащивал и до сих пор с благодарностью помню всю большую патриархальную его семью (отец, мать и три сына). Не забуду одного утра первого дня Рождества. Я у них ночевал, остановившись в приезд свой в Москву на зимние вакации (я был провинциальным учителем). Спускаюсь утром вниз к чаю. "С праздником", - приветно улыбнулся и пожал мне руку пожилой отец семьи. "С праздником!" Ведь я знал, что в день Рождества Христова строгие евреи не открывают ставен в окнах и не встают с постели, а так-таки и просыпают этот День мимо, как бы в году было не 365, а 364 дня, т.е. все, кроме вот этого черного и ненавистного им дня.
Шел конец моего студенчества и начало учительства, когда я был знаком и дружен с этой еврейской семьей. Сам я был в то время совершенно погружен в раскольничьи рассказы Андрея Печерского, в Хомякова, в Алексея Михайловича и Московский Кремль. Ничего, кроме России и ее дедины, для меня не существовало. Любил ходить я в церковь, особенно ко всенощной. Церковное пение в полумраке, при ярком сверкании издали, перед алтарем свеч, всегда меня трогало. Раз мне и говорит этот студент Г-ий: "Я несколько раз бывал в вашей церкви. Мне нравится". Я промолчал. Я знал, до чего надо быть деликатным в вопросах веры и не кричать, не навязывать даже того, что очень любишь.
Раз собираюсь ко всенощной, заходит ко мне Г-ий. "Куда вы?" - "Пожалуй, останусь, а хотел идти в церковь". - "Нет, пойдемте, и я с вами". Но на этот раз пение ли было дурно, или церковь не так освещена, но как-то молитва прошла холодно.
В то время на юге шли еврейские беспорядки, первые, какие у нас случились. И в Москве евреи очень опасались возникновения беспорядков и сносили золотые дорогие вещи к знакомым русским. Вообще волнения между ними было много. Этот студент Г-ий чрезвычайно страдал. Но мне он почти не говорил об этом, зная, что не найдет во мне сочувствия. Я же, помня старый Кремль, думал: "Вы (евреи) к нам пришли; и мучите нас; мучили еще казаков и Тараса Бульбу. Теперь вас бьют - и ништо". Но Г-ому, конечно, я этого тоже не говорил. Было это около 82-го года. И вот, как теперь, помню этот вечер.
Он стоял отвернувшись к окну. Я сидел на кушетке. В комнате было полутемно, скоро зажигать свечи.
- Что же нам делать? Я молчал.
- Как можно сгонять с земли народ? Народ сидит на земле. Как же можно его, как саранчу, сгребать в ямы и давить.
И опять я молчал. Я помнил о процентщиках, но не хотел его обижать и ничего не сказал.
- Безвыходное положение.
Все его в дому звали "Стаха" (сокращенное из "Станислав"), и так звал его я. Был он чрезвычайно нежный и деликатный и одухотворенный юноша.
- Знаете что, Стаха? Вам надо выселиться в Сион. Вот что.
- Что-о-о?!!
- Что же делать? Нам тоже трудно. Наш народ ненавидит вас, и кто тут виновен - не буду разбирать, но факт тот, что ни вы, ни я, никто не может погасить вражды, очевидно имеющей для себя причины, и вы помните, как сказал Лоту Авраам: "Если ты пойдешь на восток - я пойду на запад, а если ты на запад - я на восток". Так и надо сделать.
- Что сделать? Выселиться?
- Вы богаты, у вас есть Ротшильды. Да и здесь в Москве есть богачи, Поляков... Турция бедна. Зачем ей Иерусалим? Она продаст, и вы образуете свое королевство.
Не могу здесь не вспомнить слов матери (мачехи) этого еврея, которую я имел все причины уважать особенно глубоко в этой прекрасной вообще во всем ее составе семье. Как сейчас помню - звали ее Анной Осиповной. Белокурая, полная, добрячка без границы, она казалась истинною христианкою, типом христианки, хотя была строгая еврейка. Она немножко картавила и вот раз говорит мне:
- Евгеи никогда не могли и не могут обгазовать цагства. Они слишком гогды для этого. Где цагство - там и князья и царь. Евгеи все равны. Потому, что они не могут допустить возвышения над собою кого-нибудь, они и не могут иметь государства. От этого мы несчастны.
И я видел, что она гордится своим несчастием, имеющим такое происхождение.
Возвращаюсь к разговору о сионизме.
Я заметил, что своим указанием на Палестину как бы стеснил дух Г-ого. Он ничего не говорил, но ему, видимо, было трудно. Я стал его утешать.
- Разделиться, когда нельзя жить вместе, есть единственная почва примирения. По-че-му вам не жить полною и цельною национальною жизнью? Не понимаю. Вы какой-то обрывок среди европейцев. Ни начала ни конца. Какие-то промежуточные у вас занятия.
- Это трудно, это ужасно трудно.
Не помню, чем кончился этот разговор. Но раз у нас был разговор и о христианстве.
- Стаха, вы так любите нашу церковь; говорите, что вас что-то влечет к ней. И ваш брат Джон - чистый русак по грубости, прямоте и великодушию. Почему вы не перейдете в христианство?
- Мы говорили об этом с отцом. "Невозможно, - сказал он, - нам обещаны за это привилегии, права службы, повсеместного передвижения. Это подло - перейти в веру, за переход в которую что-то обещано. Если бы не это препятствие, я вас, дети, не удерживал бы".
Молодой этот еврей гостил одно лето у меня в Б., и у него произошел чудный двухмесячный роман с прекраснейшею русскою девушкою, хорошею музыкантшею, дочерью священника. И в семье этого священника он был прекрасно принят. Роман по разности вер ничем не кончился. Но как они оба плакали! Прошло с тех пор двадцать лет, но таких Ромео и Юлии, истинных, без прикрасы, без преувеличения, я еще не встречал. Главное, оба они были очень чисты и очень бескорыстны. Я же для обоих их был другом, и тоже почти плакал, и тоже сожалею, что люди и неправильный закон помешал соединиться их судьбе. Трудно даже сказать, кто из них кого больше любил. Я видел, что она вся таяла и сияла, а он с самого возникновения рассказывал мне все чувства. Бедная провинциальная девушка грацией души своей закрыла, затмила, бросила, можно сказать, под ноги всех московских умниц и щеголих, каких он знал. Его любовь именно началась с удивления, с восхищения (он мне говорил) и достигла высшей степени экстаза. Такой еще богомольной преданности друг другу я не помню.
И расстались. И разорвались.
Возвращаюсь к умной заметке г. W. Да, "гибридизация" нужна, но нужна для нее обоюдная скромность. "О верующей жене спасается неверующий муж, и о верующем муже спасается неверующая жена", - сказал апостол (Поел, к Коринф., гл. 7) для всех возможных случаев гибридизации. Мы должны щадить чужую гордость. Начнем сперва сближаться, а потом и ожидать достойных плодов веры, ожидать деликатно, ожидать молчаливо. Ведь еврей, о котором я рассказал, да и даже вся его семья, были почти христианские. Ну, снизойди закон к завязавшемуся роману, не нудя никого сейчас же к перемене веры, и его дети стали бы потом чистейшими и ревностными христианами. Для чего нам подражать ревности и щепетильности самих евреев, которые, придя в Ханаан, не допускали брачных союзов себя с соседями? В чем же высота и универсальность христианства и его долготерпение сравнительно с Ветхим Заветом? даже с его частностями, с его признанно жесткою односторонностью и исключительностью?
Вот на этой почве, я думаю, кое-что можно придумать, кое к чему можно придвинуться. Право, как мы отделяем Синайское законодательство от Талмуда, своевременно и нам подумать об отделении безукорного Евангелия от его средневековой талмудизации, которая ввела столько нетерпимости и разделений между верами, столько перегородок на почве брака.
Между тем какое было бы красивое зрелище, если бы при допущении смешанных браков воскресенье евреи праздновали бы с женою, с невесткою, с матерью-христианкою по-христиански, а в субботу со свекром, с мужем, с деверьями, и эта христианка зажигала бы четыре шабашевые свечки в память праматерей еврейского народа: Сарры, Ревекки, Рахили, Лии. Кстати, отчего эти четыре праведницы Св. Писания не имеют у нас иконообразных изображений? Разве эпизоды Библии менее для нас священны, чем эпизоды из Четьи-Минеи, иконописью запечатленные?
Много вопросов. Тягостные вопросы. Но и на краю их я вижу зарю.
Мы разумеем талант сострадания и талант хозяйственности и предлагаем утилизировать два эти женские дара в общественной жизни, как они утилизируются в частной жизни, - и собственно частная, домашняя жизнь и держится этими двумя дарами женщины.
Прежде всего парируем самое главное и самое давнее возражение, которое уже рвется из уст множества читателей: "Зачем расширять сферу общественного женского труда; ее мир - это дом, ее призвание - это семья; святыня супружеских и материнских обязанностей"... Так всегда говорят. Это возражение мы парируем как просто бессовестное, ибо ни один из защитников "святыни материнских обязанностей" пальцем о палец не ударил для того, чтобы за каждою девушкою нашего времени и общества было обеспечено "святое материнство", и это уже так давно, а теперь так непоправимо, что и глупо и бессовестно о девушке, которая оставлена "за штатом", говорить с укором: "Она не исполняет святейших обязанностей". За все время, как женщина вступила в сферу общественного труда и потребовала себе образования, не было, вероятно, ни одного случая, чтобы которая-нибудь девушка отказалась стать женою и семьянинкою ради того, что ей нужно кончить курс или что нужно поступить на такую-то службу. Множество прекраснейших, добрейших, умнейших девушек отведены "за флаг", выведены из семьи; и наконец, видя, что они никому не нужны как семьянинки, пробовали стать нужными или хоть пригодными, как члены общества и гражданки. "Ну, не нужна я как жена - буду стучать на телеграфе", "не нужны обществу матери - что делать, пойду переписывать бумаги в канцелярию". Семья сократилась и все более сокращается; и женский общественный труд есть выжимки, отделяющиеся в этом процессе, где первою страдает женщина и в первую же ее бросают камень фарисеи. Но оставим фарисеев и будем говорить о деле.
Теперь куда ни войдешь - в департамент, в контору, на телеграф, - увидишь чистенькую и аккуратную женщину, которая "стучит", т. е. пишет на ремингтоне или на аппарате Морзе. Женщина скромнее в своей домашней обстановке, чем мужчина; ей не нужны загородные удовольствия, без которых дышать не могут защитники "святых обязанностей жены и матери"; и она как девушка, как вдова, и иногда с детьми, может пробиваться на меньшее жалованье. Женский труд в Европе - это китайский, дешевый труд. И как китайцам в Америке дают только физический труд, механический труд, так и женщинам в Европе дают мелкие, почти детские формы труда. Она играет роль "малого", "подростка" при большом заведении, где всем важным орудуют взрослые, т.е. орудуют мужчины. Но есть одна сфера, где женщина могла бы быть поставлена как мужчина.
Это - администрация интендантства и администрация всевозможных лечебных заведений. Мы не говорим, конечно, о главных постах; мы имеем в виду лишь промежуточные административные должности, однако ответственные и притом отчасти начальнические. До сих пор женщина была только сестрой милосердия, и прошла этот курс приготовительного класса с похвалою от всех. За много лет - ни одного порицания, а покойный Боткин в "Письмах из Болгарии" свидетельствовал, что если кто был безупречен и был героем на войне, то это скромная русская девушка с нашивкой Красного Креста на рукаве. Кто наблюдал наши больницы, кто наблюдал в особенности психиатрические лечебницы, знает, что 50% недочета в них происходят не от бессилия медицины, а от жестокосердия или равнодушия медиков и также вообще прислуживающего, большею частью мужского, персонала. Устранение этого равнодушия, невнимания, грубости, а подчас и жестокости можно возложить только на сердце, в котором обеспечено сострадание. И никто не станет оспаривать, что эти инстинкты вообще богаче развиты в женщине, нежели в мужчине. Женщины превосходно администрируют все в России женские институты, т. е. они способны к столь широкому заведыванию, к столь сложным функциям. Вполне они могут быть и директрисами лечебниц, приемных покоев, родовспомогательных заведений. Все пойдет здесь мягче и деликатнее, и даже пойдет все требовательнее и строже по отношению к лечащему врачебному персоналу. По крайней мере вполне можно здесь начать опыты.
Вторая область - это интендантство. Вот область всемирного хворания, и, как все соглашаются, какого-то неисцелимого хворания. Кажется, потеряна надежда превосходно поставить это дело, и уже считается великим успехом, если оно идет сносно. Солдаты наши на той же Турецкой войне и по записям того же Боткина оставались по два дня без сухарей; оставались без пищи, без горячего варева и чая - больные. Здесь были жиды-поставщики; но почему здесь не были женщины? Именно в смысле заботливости, опять какой-то природной, инстинктивной заботливости, они аттестовали себя безупречно; и главная прореха поставщика-еврея - обрезать солдата и обогатиться самому - опять очень мало известна в женщине. В самом деле, нельзя не обратить внимания, как вообще мало, ничтожно, почти отсутствует вовсе в женщине этот печальный инстинкт - "хапнуть". Женщина, "хапнувшая несколько тысяч через такую-то хитрую махинацию", "через такой-то необыкновенный прием", кажется, вещь неизвестная. "Махинации" при закупках, неверные счеты, поддельные и двойные счеты - для представления по начальству и для оставления у себя в секрете, наконец, закупка гнилого дешевого товара есть какой-то специальный грех мужчины, но на котором никогда не попадалась женщина. Трудно сказать, почему не попадалась, но что не попадалась - это факт. Он имеет даже знаменитую, хотя и смешную иллюстрацию: известно, как добросовестно торговалась Коробочка о мертвых душах, тогда как Собакевич сразу понял мысль Чичикова и подсунул ему Елизаветъ Воробей, сошедшую за мужика в силу поставленного на конце твердого знака. Кажется, здесь причина лежит в том, что женщина менее изобретательна, чем мужчина, между тем как таланты "махинаций воровских" суть именно таланты изобретательности. Женщина проще, аккуратнее и менее выдумывает... Обеспечение армии, устроение, чтобы солдаты не голодали, чтобы на зиму у них были теплые полушубки... как хотите, а сходнее это доверить женщине, чем жиду. Можно попробовать почву. Что же касается положительных талантов отыскивания, счетоводства и, наконец, распоряжения и организации в хозяйстве, то все эти таланты, нужные в интендантстве, не только есть у женщины, но часто виртуозны у женщины.
История русского хозяйства может представить примеры гениальной хозяйственной распорядительности женщины; и если Костанджогло Гоголя был выдуманным лицом, то совершенно не мифом была г-жа Бенардаки, ныне покойная (природная русская женщина), о которой в действительности рассказывали все то, что Гоголь выдумывал о Костанджогло. Разыскать материал, скупить материал, сберечь материал - и все это для того, чтобы обеспечить солдата в трудную минуту, - к этому высоко способна вообще женщина, в частности русская женщина.
На женщин давно нужно перестать смотреть как на детей. Она выросла, и она серьезна. Она доказала свои способности на самом для нее рискованном поприще - в теоретической науке; но ее главные таланты - практические; женщина - природный практик, и в особенности она может быть гениальна как практик-покровитель, как практик-защитник, дающий воспособление, охрану. Тут, кажется, происходит своеобразная трансформация инстинктов материнства и домоводства в инстинкты ухода и хозяйского уклада. Сюда и должна она двинуться, сюда нужно ее двинуть, по крайней мере попытаться двинуть. Это - не для нее, но для общества, для государства, которое нужный талант должно брать там, где он лежит.
Можно ли бросаться с бешенством в открытую дверь? Пожалуй, упадешь и разобьешься. Так упал и разбился в своем "Дневнике" кн. В.П. Мещерский. Почти невероятно то, что он написал, прочтя в этот день статью нашу: "Утилизация главного женского таланта". "Сегодня один из публицистов "Нов. Вр.", с развязностью почти военного человека, решил один из важнейших всемирных вопросов (значит, все-таки "вопрос" есть. В.Р.)-вопрос женский. Всемирная заслуга этого решения заключается в том, что новый Колумб в области женского вопроса одновременно решил две важнейших задачи: он упразднил старую женщину, а для новой, снабдив ее талантами, нашел необъятно широкое поприще деятельности. Под старою женщиною, очевидно, разумеется женщина-супруга и женщина-мать. То и другое Александр Македонский женского вопроса признал отжившими свой век предрассудками, с которыми женщина без вреда для общества может расстаться. По его мнению, главное призвание современной женщины не семья, как это думают некоторые староверы, а необъятное мировое поприще", и т.д.
Просто невероятно читать. Как будто в начальных словах своего рассуждения мы не указывали с болью, что семья у нас, да и в Европе вообще, есть полуразрушенное явление; и как будто не мы же, утверждая религиозный и трансцендентный характер семьи, все силы употребляли, чтобы вызвать не колеблющееся и двоящееся, но настоящее, непоколебимое, твердое к ней участие церкви, государства, всякого частного и честного человека. Что путает кн. Мещерский, что мы проповедуем бессемейность женщины! Но женщина в огромном проценте вытолкнута из семьи, и к этой вытолкнутой женщине, во все долгие годы ее бесприютности, не было ничьего участия. Что же по данному больному пункту кн. Мещерский сказал за все годы публицистики, кроме пошлейшего трюизма: "Призвание женщины - семья". Да его можно сейчас же обуздать на этой фразе: по чьему мнению призвание женщины -семья? По-нашему - о, да, да и да, семья! По мнению страстного консерватора кн. Мещерского - тоже! Но вот нас только два, бессильных и смешных человека. Мы можем найти многих приятелей, которые, сидя у нас в гостиной, будут тоже гуторить: "Семья", "семья", "семья". Но ведь это все частные и бессильнейшие мнения, и, кроме того, это мнения новые и оригинальные. Посмотрите, в разных газетах нашей прессы ведется вот уже два года защита религиозного призвания не одной женщины, но и мужчины в семье. И нашла она сочувствие, распространение? Увы! струйка этой мысли едва пробивается, едва живет, и против нее стеной стоит каменный тезис: "Семья - не безусловна в своем спасительном значении для человека", и что, конечно, "можно жениться", но отнюдь не необходимо и во всяком случае "лучше не жениться". А когда так, то маски прочь; когда игра ведется двусмысленно, то позвольте к экспертизе ваши карты. Тут не спор слов, - тут спор фактов, и кровавых фактов, спор слез, и опять-таки горьких слез. Мы не видели и не видим ни законодательной, ни религиозной, да и вообще никакой определенной и сколько-нибудь властительной заботы о падающей и разрушающейся семье. Падает - "и пусть падает"; рушится - "и пусть рушится". Мы имеем в утешение бессемейной женщине глагол: "Терпите!" "Ступай, матушка, в монастырь!" - "Да я не в монастырь хочу, а в семью и, - как вы же формулируете, - к исполнению святых обязанностей супруги и матери". - "Ну, матушка, поздно хватилась; где же для каждой взять семьи; теперь и семейные люди по Аркадиям разъехались, а холостых вовсе не сыщешь". Таким образом, семья нашим небрежением есть упавшая с воза драгоценность, которую найдем ли мы опять или нет - неизвестно. Но во всяком случае мы сперва должны восстановить целостную, прочную, чистую и универсально развитую семью, - семью как нравственное правило и религиозный закон для всех: и тогда позвать в нее женщину. А пока звать ее на пустое место - ведь это немножечко бессовестно. Ну, пришла она: "Дайте мне священные обязанности жены и матери". - "Подождите, вакансии нет!" - "Ах, нет? Ну, так я пока поищу места фельдшерицы, доктора, учительницы, конторщицы, да и попрошусь в интендантство, как это вас ни пугает".