Лобачевский велел кучеру остановиться и выпрыгнул из тарантаса.
- Здравствуй, дедушка! Из каких вы мест?
- С далеча, барин. Верст за шестьдесят, - сказал старик, - силой, вишь, больно плох.
- Болен, что ли?
- Грудь меня совсем одолели, - ответил старик хрипло, прикладывая сухие пяльцы к тощей груди, - Ломит все... ходить не дает... Уже четвертый месяц так-то... - сказал он и вытер пот, капавший с лица, рукавом рубашки, - Что же вы, застудились, что ли?
Старик покачал головой.
- Нет, барин, печник я. У нас в деревне церковь ставили... Да время ненастное... по весне было... Я и скатись оттуль, с крыши-то... Вот грудью и упал на бревно.
- Эк, горе, - вмешался Иван, - тогда бы тебе сразу надо было съездить в город, к лекарю.
- Был в самом... ну, как его, запамятовал...
- В университете, - подсказал ему Лобачевский.
- Да, барин... вот как раз оттоле иду, - глубоко вздохнул старик, - да не приняли... Места, вишь, там нету...
- А чего не подождал? - перебил его кучер. - Пока место в больнице найдется.
- Я и сам так думал, сынок, - ответил тот, - но сказали: долго придется ждать... А питаться чем?.. Вот мы с ней и пошли опять в деревню...
- А там кто у тебя? - продолжал спрашивать Лобачевский.
- Был сын, отец ейный, - вымолвил старик, указывая костлявой рукой на девочку.
Только теперь Лобачевский пригляделся к ней. Стройная девочка лет четырнадцати, с голубыми, цвета нежного весеннего неба, глазами, белокурые шелковистые волосы длинными прядями сбегали по щекам ее прелестного личика. Пестрядинное платье, порванное на локтях, с заплатками из белой холстины, едва прикрывало босые ноги до колен.
- Сынок, верно, давно богу душу отдал, - продолжал между тем старик, Как ушел на войну с французами, с тех пор ни слуху ни духу... Мать сиротки от родов померла. И землицы, избенки не стало...
- У кого же вы теперь живете?
- Да у своего же соседа... на хлебах. Подсоблял ему кое-что, пока господь силу не отнял. Люди они, вишь, бедные. Сами радешеньки бывают, коли сухого хлебушка поснедают... Ох, и помирать уже негде... Знать, воля господня такая, супротив ее не станешь...
- Вот что, дедушка, я сейчас отвезу тебя в нашу больницу. Садитесь! пригласил его Лобачевский.
- Помилуй, барин, как же так?.. За что мне такие милости... - начал старик в замешательстве, но Лобачевский не дослушал его.
- Что же вы стали, - сказал он, - поторопиться надо, не то, чего доброго, не доедем к вечеру.
Старик и девочка переглянулись, но пока что не сошли с места.
- Нет, барин, благодарствуйте, - произнес старик и тряхнул головой. Не поедем.
Лобачевский, удивленный столь решительным отказом, спросил:
- Почему же?.. Может, красавица, ты мне скажешь? - подошел он к девочке и провел рукой по ее голове. - Как тебя звать, милая?
- Маша, - отозвалась девочка. - Мы с дедусей напугались в городе...
- А что же там случилось?
- Народу много, - покраснела девочка. - Бегут из конца в конец.
- Мимо больницы, - добавил старик. - Народу - видимо-невидимо. Лиха пе было бы. Сказали, барин, что у вас там... Эх, ты! Запамятовал...
- В университете?
- Ага, там. Сказывают: похороны... пять гробов...
- Какие гробы? - отшатнулся Лобачевский.
- Да кто ж их знает. Говорят всяко, барин, виноват, не ухватил... Прогнали нас окаянные...
- Кто прогнал?
- Городовые... Прости нас, барин. Опосля мы придем.
Лобачевский оглянулся на кучера.
- Едем, Иван! Живее!.. Там разберемся... Постой!
Он достал из кармана кошелек и, высыпав на ладонь все монеты, протянул их старику.
- Тебе... на лечение. Бери, бери! - Затем, обращаясь к девочке, добавил: - А ты, милая, непременно приведи его в больницу. Прямо ко мне... Стой, вот записка тебе.
Вырвав из дорожной тетради страничку, Лобачевский торопливо написал несколько строк и протянул девочке.
Смятение старика было так велико, что, перекрестившись, он упал на колени. За ним стала на колени рядом и внучка.
- Барин... ваше высокоблагородие... благодетель наш! - бормотал старик, - Сам господь нам послал...
- Встаньте, встаньте же, - растерялся Лобачевский, приподнимая старика...
Через минуту он уже садился в тарантас.
- Эй, вы, залетные! - крикнул возчик. - Поворачивайтесь. Живо!
Утомленные, кони рыси не прибавили, так что кучеру не раз пришлось подгонять их кнутом, пока вывезли они тарантас на последнюю перед Казанью высокую гору.
Лобачевский привстал в тарантасе. Перед ним открылась широкая низменность, поросшая кустарником и березовыми рощами. Словно три зеркала, соединенные цепочкой протоков, блестели три озера Кабан: дальнее, среднее и ближнее. С одной стороны ближнего протянулись Архангельская и Суконная слободы, с другой - Татарская, с огромной мыловаренной фабрикой. На солнце ярко сияли золотом полумесяцы мечетей и кресты церквей.
- Постой, Иван. Погоди немного.