В сарае без окон было сумрачно. Зеленая краска галеры еще не стерлась, видна была и позолота на резьбе, украшающей борта. Грузная галера в тесном сарае подавляла своими размерами. Два этажа: верхний - для Екатерины, в нижнем - восемь комнат - ее придворным. Крепостным гребцам особого помещения не полагалось.
- Николай Иванович, - послышался голос Хальфина, - поторопитесь. Мне от собак отойти нельзя, время уходит.
Лобачевский в последний раз окинул взглядом дотлевающую галеру и, также ловко выскользнув из отверстия, осторожно поставил доску на место.
- Пора, пора, Николай Иванович, - торопил его Хальфин. - Рыбаки все лучшие места займут. Усаживайтесь!
Отдохнувшие собаки устремились вперед, мимо сосен, стоявших по берегу. Тяжелые, обсыпанные снегом ветви чуть покачивались вверху, словно приветствуя проезжающих.
Веселый свист полозьев и речной простор напомнили о далеком детстве, о таком же просторе в Нижнем Новгороде...
- Что за уныние на вас напало, друг мой? - спросил Хальфин, озадаченный затянувшимся молчанием.
- Уныние? - очнулся Лобачевский. - Что вы, туганым...[Родимый, любезный (тат.)] Так ли я сказал?
- Так, так.
- Мысли у меня самые светлые. Вспомнил детство и то, что было в нем хорошего. Ехали мы с дядей из Нижнего в такой же морозный день, и снег так же весело скрипел под санками...
- На рыбалку?
- Нет, в Макарьев, к дедушке...
Собаки вдруг остановились, поглядывая на хозяина.
Вдали, за волжским ледяным простором, виднелись Услонские горы.
- Что? Сговорились дальше не ехать? - проворно соскочил Хальфин. Молодцы! - Он протянул руку Лобачевскому. - Приехали. Мои лошадки помнят место не хуже, чем я. Тут по дну Волги тянется гряда, и в марте крупный окунь выходит на ее вершину - дышать ему легче...
Ну вы, борзые!
Собаки, освобожденные от упряжки, радостно кувыркались по снегу. Под гулкими ударами остро заточенной пешни во все стороны брызнули прозрачные осколки льда.
- Ибрагим Исхакович, дайте-ка я покажу сам, что и с пешней могу справляться...
Лед был крепок и толст. Не раз пешня переходила из рук в руки, пока не были пробиты обе лунки.
Хальфин старательно очистил свою лунку от мелких осколков, поставил на лед низкую складную скамеечку и, выпрямившись, рукавицей вытер мокрый лоб.
- У вас тоже готово, Николай Иванович? Тогда садитесь, только тулуп не вздумайте расстегивать. Через пять минут лишнего тепла как не бывало, выдует, - предупредил он.
Лобачевский засмеялся:
- Вы под стать маменьке.
Размотав лески, наклонились они - каждый над своей лункой. Оловянные рыбешки-блесны закрутились, погружаясь в зеленовато-прозрачную воду. Тишина была такая .что слышалось дыхание мирно спавших собак.
Не прошло и минуты, как Хальфин резко дернул руку вверх, и на снегу, изгибаясь кольцами, забился крупный полосатый окунь.
- С добрым почином, - кивнул соседу Лобачевский и вдруг сам откинулся на скамейке: леска дрогнула, из лунки вылетел и упал на снег окунь поменьше.
Сквозь тучи проглянуло солнце, и каждая крупинка свежего чистого снега засветилась нестерпимым блеском.
Алмазный иней покрывал яркие плавники остывающего на льду окуня. "Да, в каждом атоме скрыто солнце", - вспомнилось Лобачевскому изречение Руми. Он смотрел на леску и не видел ее. "Что же такое атом? Если в нем "скрыто Солнце", не похож ли на мельчайшую планетарную систему: в центре "Солнце" - ядрышко, а вокруг него, возбуждаемые притяжением, вращаются "планеты" частицы?.."
Леса уже выскользнула из руки.
"Однако расстояния, на которых там, в атоме, происходят события, малы непостижимо, почти нуль по сравнению с нашими земными размерами, поэтому и явления притяжения совсем иные... Значит, известные нам законы механики там бессильны... А если внутри атома Евклидова геометрия несправедлива? Если там должна быть своя, может быть, новая?.." [Замечательные высказывания Н. И. Лобачевского, что геометрические свойства пространства должны находиться в зависимости от материи и действующих сил, получили впоследствии обоснование в общей теории относительности А. Эйнштейна. Более того, после создания этой теории, давшей возможность извлечения атомной энергии, обеспечившей все необходимые расчеты, связанные с ее получением, выяснилось, что геометрия Лобачевского нужна и очень полезна при расчете сверхбыстроменяющихся скоростей элементарных частиц] Лобачевский, наклонившись над лункой, застыл неподвижно.
Хальфин с улыбкой посматривал в его сторону. "Хорошо, - думал он, удивительно хорошо. Наконец-то математик отдыхает по-настоящему. Глаз, как видно, с поплавка не сводит. Надо было бы давно привезти его сюда".
БУРЯМ НАВСТРЕЧУ
Первый день занятий в 1825/26 учебном году окончен.
За окнами вечер. На столе в кабинете Лобачевского строгий порядок. И сам Лобачевский стоял около стола строгий, подтянутый, каким его привыкли видеть окружающие. И все-таки случись кому войти в это время в кабинет сразу ощутил бы он перемену. Слишком неподвижен хозяин кабинета, слишком пристален взгляд его, устремленный на пачку листов синеватой бумаги.
Ровные строчки, мелкие четкие буквы. Нет сомнений - это рукопись, переписанная набело. "Новые начала геометрии". Тщательность рисунка заглавных букв на первой странице утверждает: огромный труд закончен.
"Дело всей жизни", - говорят суровые глаза, которые, казалось, одни живут на застывшем, окаменелом от страшного напряжения лице.
Никто не нарушает молчания. С глубоким вздохом Лобачевский подошел к закрытому окну и, как это делал в минуты сильного напряжения, прислонился лбом к холодному стеклу.
- Да, - кивнул он своему отражению и, повернувшись, опустился на диван.
Сейчас необходим был Симонов, единственный, кто в полной мере оценил бы значение труда, заложенного в этой рукописи. Но вот уже два года с лишком длилось его путешествие по далеким странам, а Лобачевскому сейчас, как никогда, нужен был надежный друг и собеседник. Богословы, медики, ботаники - многие ученые коллеги университета поражали его неспособностью перейти границы своих специальных знаний, возвыситься до широких научных обобщений. Друг-естествоиспытатель - вот кого ему недоставало. "Истина рождается в споре", - вспоминал он старое изречение. Но споров, больших и серьезных вести было не с кем.
Вечером 21 августа пришел конец ожиданию. Симонов приехал, но, к сожалению, не один. С ним, как гром среди ясного неба, в Казань пожаловал, впервые за шесть лет сам попечитель учебного округа Магницкий.
На следующее утро была назначена встреча всех преподавателей и студентов с его превосходительстом. Попечитель явился в университет в полной парадной форме - с широкой орденской лентой через плечо. Новый актовый зал сиял до зеркального блеска натертым паркетом и хрустальными люстрами. Студенты в темно-синих однобортных мундирах, при шпагах на черных муаровых лентах застыли ровными рядами. У каждого треугольная шляпа на согнутой под прямым углом левой руке. Ученые и чиновники университета "имели счастье" представиться его превосходительству и были приняты милостиво. Попечитель соизволил также осмотреть новую университетскую церковь и прочие помещения главного здания, с мощными колоннами, всего лишь неделю назад полностью отстроенного и "приведенного к совершенной отделке". Затем состоялся не менее торжественный прием представителей городской и губернской знати. Магницкий был со всеми любезен и при случае не упускал возможности помянуть о своих дружеских отношениях с могущественным Аракчеевым.
Лобачевский при этом не присутствовал: сославшись на головную боль, он до самого вечера просидел в своем кабинете за книгами. Когда же церемониал, разыгранный Магницким, был завершен, оделся и, прихватив драгоценную рукопись, поспешил на квартиру Симонова.
Тот сидел на софе и, завидев друга, стремительно поднялся ему навстречу. Они обнялись и так стояли молча, не в силах произнести ни слова.
- Соскучился я по тебе, Николя! - воскликнул наконец хозяин. - Ей-богу, соскучился. Ну, а ты, огонь попрежнему? Садись, рассказывай. Как живешь? Алексей?
Матушка?.. У меня для тебя новостей гора! - И, повернувшись к двери, он крикнул: - Вина! Самбго лучшего, французского. И фрукты. Живо!
- Постой, постой, - смеялся Лобачевский. - Ты чтото из похода горячей меня вернулся. У меня тоже есть новости. Но сперва дай послушать.
Симонов согласился. Ему не терпелось удивить своего друга рассказами. Но сначала надо выпить. Вино, проворно внесенное служителем, действительно было превосходным.
- Из Петербурга мы с профессором Купфером выехали 11 июня 1823 года, начал Симонов. - Были в Кенигсберге, в Дрездене, в Праге. И везде посещали обсерватории, все научные учреждения. Хватались там за малейшие возможности узнать как можно больше. Изумительное путешествие!
Симонов поднял бокал вина и посмотрел его на свет.