Затем покосился на Лобачевского. Но тот уже отставил свой наполовину опорожненный бокал и неторопливо распутывал одной рукой завязки принесенной им синей папки.
Симонов тоже отставил вино.
- В Саксонии даже знаменитые Фрейербергские рудники осмотрели, продолжал он. - И осмотрели наиподробнейше. Ибо кто может предугадать, не будут ли эти сведения для государства нашего полезны.
Лобачевский наклонил голову, соглашаясь, но с некоторым нетерпением; тесемки уже были развязаны. Симонов, не заметив этого, продолжал:
- И вот, наконец, Вена. И, знаешь ли, кто меня встретил?..Ну, разумеется, Литтров! Наш дорогой Литтров, директор Венской обсерватории. Такой же, не переменился.
И представь! Скучает по Казани. Две недели, пока мы там были, то и дело расспрашивал о Казанском университете. Кто над чем работает и кто как живет. А уж помощь оказал неоценимую: с лучшими мастерами нас познакомил, сам уговорил и, чтобы все приборы нам были сделаны в срок и лучшего качества.
Лобачевский признался:
- Мы его тоже не забываем...
Но воспоминания увлекли Симонова дальше.
- Париж, Николя! Не буду сейчас и пытаться передать содержание лекций, кои довелось мне там прослушать. Назову только имена: барон Гумбольдт, Араго, Фурье, Пуассон, Ампер, Бувар, Лежандр, и то еще список не полный, столько было встречено славных ученых... При опытах и наблюдениях присутствовал самолично. В Париже издали мой математический этюд и некоторые наблюдения, сделанные в кругосветном плавании. От барона Гумбольдта имел рекомендательные письма к итальянским и немецким ученым тоже не малой известности.
Время близилось к полуночи, но друзья этого не замечали. Симонов то садился, то вставал и прохаживался по кабинету, увлеченный потоком воспоминаний.
- Из Парижа все приборы для нашего университета быстро были направлены в Петербург. А венские заказы задерживались. Мне об этом печалиться нужды не было:
в ожидании, как свободный путешественник, посетил я Женеву, Милан, Турин, Флоренцию, Рим, Неаполь и через Венецию и Триест вернулся к Литтрову, там все было готово. И мало того: милейший Литтров самолично подверг испытанию качество заказанных инструментов: полуденный круг, универсальный инструмент Рейхенбаха и прочее. Все оказалось наилучшего качества... Да, вот еще, тебе сюрприз оттуда...
Симонов подошел к столу, вынул из портфеля два томика в бумажном переплете и протянул их Лобачевскому.
- Тебе, Николя. Милый наш Литтров передал свой новый труд и сердечный привет.
Лобачевский проворно встал и почтительно, двумя руками принял подарок.
- "Populate Astronomie" ["Популярная астрономия" (нем,)], - прочитал он вполголоса.
Ниже - аккуратным немецким почерком написано:
"Herrn Prof. Lobatschewski von seinem alien guten Freund.
Ich wunsche herzlich dass es Ihnen immer recht gut sein moge.
3. VI. 1825. Wien. I. I. Littrow" ["Г-ну профессору Лобачевскому от старого доброго друга.
Я сердечно желаю, чтобы Вам всегда жилось хорошо. 3.VI.1825.
Вена. И. И. Литтров" (нем.)].
Лобачевский долго смотрел на знакомый почерк своего учителя.
Тишину прервал Симонов.
- Вот науки отец, которого должны мы взять за образец, - улыбнулся он, перефразируя слова Чацкого.
- Читал? - оживился Лобачевский, положив книги на соседний стол. - Где удалось? В Петербурге?
- Да. У Салтыковых читали.
- И с Грибоедовым познакомился?
- Нет, не пришлось. Он у Ермолова, на Кавказе.
А что? Значит, и здесь "Горе от ума" известно?
- Как же. В списках по рукам ходит... У нас ведь, знаешь, и в искусстве-то вольного слова не терпят.
Но Симонов уже вернулся к заграничным впечатлениям.
- Здесь Грибоедова тайком читают, а в Париже в литературных и музыкальных салонах - такая свобода мысли! Кого я только не встречал там: Стендаль, Пикар, Паэр, Вейгль, Клементи, Россини. Оперные театры повсюду, а в Италии, казалось, сам воздух поет. А скрипач Паганини!
Слыхал? Твой тезка, Никколо. Прямо-таки волшебник!
Слушая игру его, я впервые почувствовал, какой неведомый и дивный мир будущего живет в настоящем. Стендаль в своей книге называет Паганини первой скрипкой Италии, если не величайшим скрипачом всего мира.
Часы пробили два раза.
Лобачевский поднялся.
- Пора, - сказал он. - Я принес тебе свою работу. Но говорить о ней пока рано. Сначала прочти, подумай. И не торопись. Для меня это сейчас очень важно...
- Да, да, - рассеянно кивнул Симонов и ловко перебросил папку на стол, не раскрыв ее и не прочитав заглавия. - Кстати, - сказал он у порога, Магницкий заметил твое отсутствие на сегодняшнем приеме. Распорядился установить неусыпное наблюдение за нравственностью профессора Лобачевского, зараженного излишним высокоумием и гордостью... Постой, постой, - расхохотался он, заметив, что Лобачевский гневно повернулся к нему. - Ты еще не все дослушал: наблюдение возложено им на твоего покорного слугу. А посему не откажи, посоветуй оному Лобачевскому быть в словах осторожным и в делах осмотрительным. Особенно когда придется выздороветь и к его превосходительству явиться...
- Но я не хочу его видеть.
- Придется, Николя, - вздохнул Симонов и, крепко пожав руку, сам проводил его до крыльца.
Лобачевский шел домой задумавшись. Да, он рад был удаче, выпавшей на долю друга. Но сам друг, казалось ему, в чем-то изменился... Барон Гумбольдт... Почему, рассказывая об этом великом ученом, он прежде всего вспомнил его титул?.. И рукопись, не развернутая, небрежно брошенная им на стол... Что бы это значило?
На следующее утро, так и не явившись к его превосходительству попечителю "засвидетельствовать свое почтение", Лобачевский, точно в назначенное время, вошел в математическую аудиторию университета. Согласно расписанию он должен был читать лекцию по геометрии. У студентов его лекции почти всегда вызывали живой интерес.
Но эта лекция была не просто интересной: она показалась необычайной.
- Господа, - заявил Лобачевский, - всем известно, что в геометрии теория параллельных до сих пор оставалась несовершенной. Тщетные старания со времен Евклида заставили меня подозревать, что в самих понятиях еще не заключается той истины, которую хотели доказать ученые.
Подобно другим физическим законам, проверить ее могут лишь опыты: каковы, например, астрономические наблюдения...
В коридоре послышались шаги. Стены коридора отозвались гулом, который усиливался по мере их приближения.
Дверь аудитории наконец распахнулась: на пороге стоял Магницкий, из-за плеча которого выглядывали ректор Фукс и временно исполняющий обязанности директора - Никольский.