- Рублевку.
- А не обманешь?
- Дурак! Бабы испугался. А еще шашку нацепил! Давай, что ли, да отопри. Никуда не убегу.
- Сичас! - Афонька поскрипел замком и открыл дверь. - Ну, где твои деньги?
Олимпиада протянула ему два серебряных полтинника и взяла чуть начатую бутылку. Ставя ее на стол, строго шевеля подведенными бровями, спросила:
- Кто тебя сюда послал?
- Сказал бы, да не велено. А вдруг нас с тобой вместе прихватят, ить черт знает што могут сплести. Ты ить вот какая...
- Какая?
- Ух! Шельма, краля бубновая! С тобой... - Афонька помотал головой и поскреб за ухом.
- Ну, иди, шут, карауль... козлишка!
Афонька и в самом деле походил на сытенького козла: остренькая бороденка, надутые небритые щеки цвета немытой моркови.
- Ты не дразнись, - кося на нее круглые нагловатые глаза, произнес он обиженно.
- А что будет? - наливая в стакан, спросила Олимпиада.
- Выпороть тебя могу... Я на такие дела мастер.
- Выдь, дурак. Я еще на тебя попу нажалуюсь и жене твоей расскажу, что ко мне приставал...
- Ну, это оставь... и уж пошутить малость нельзя...
Жены своей, высокой, здоровенной казачки, и отца Николая он боялся больше всего на свете. Жена часто ходила жаловаться на него попу, а тот после этого каждый раз казнил его убийственными речами.
- Ты оставь хоть маненько, - видя, что Олимпиада наливает второй раз и пьет без закуски, попросил он. - Опьяняться ить!
- Ну и хорошо... потом спать с тобой вместе лягем...
Стуча стаканом о зубы, Олимпиада надрывно захохотала.
- Да ну тебя! С тобой черт те что натворишь.
На улице послышался шум колес и конский топот.
- Это за тобой приехали, - сказал Афонька. - Прощевай пока. Дала бы еще денег-то... Поди много прикарманила... На что они тебе в остроге-то, там харчи казенные...
- А черта лысого не хочешь? Мы еще вам с Митькой покажем!
В комнатку, тяжело сопя, вошел Авдей Иннокентьевич Доменов, за ним, с охапкой свертков и картонных коробок, кучер.
- На стол клади и остальное сюда тащи, - распоряжался Авдей Иннокентьевич, как у себя дома. Повернувшись к низкорослому казаку, так взглянул мохнатыми глазками, что Афоньку даже оторопь взяла. - А ты чего тут околачиваешься, любезный! Ступай, тебя атаман ищет.
- Слушаюсь! - Афонька-Коза, взбрыкнув ногой, исчез, словно испарился.
Олимпиада стояла спиной к столу. До боли закусив губы, глядела, как кучер вносил подарки Доменова. Здесь были пестрые халаты, сарафаны, куски шелка и бархата, белье, несколько пар туфель, шелковые и кашемировые платья, два дорогих одеяла.
Олимпиада перевела взгляд на дородного Доменова и уловила в его неморгающих глазах огоньки безумия.
- Вот видишь, не позабыл и о тебе позаботиться, - тихо говорил Авдей Иннокентьевич. - Спасибо бы сказала, улыбочкой бы одарила... Я ведь сегодня две человеческие души спас... А моя-то душа тоже ласкового слова хочет, ангел мой! Тут хоть сердись, хоть гневайся, ничего не воротишь... Я еще тебя не в такие тряпки наряжу. Ты мне верь! Я тебя самой царице-матушке покажу, ее, голубушку нашу, на тебя радоваться заставлю. Я туда, куропаточка моя, запросто летаю. Недавно ей золотого петушка послал, в семь фунтов весом... Ежели мне нужно будет, дитятко мое, я кого хочешь на Алдан упеку и кому хочешь милости выпрошу.
- Добрый... Это видно, - улыбаясь болезненной улыбкой, проговорила чуть слышно Олимпиада. - Вот и заступился бы за Митю...
- А разве я не заступился? На поруки его взял! Но еще тебя ему отдавать - жирно будет. Лучше в гробу тебя видеть, чем с ним. Я сказал и еще повторяю: хозяйкой тебя сделаю, командовать всем будешь. Вместо жены-то тещей его станешь, плохо ли?
- Никогда этого не будет! Я за ним на каторгу пойду, - отворачиваясь, проговорила Олимпиада.
- Фу, вздор какой мелешь, ангел мой! Я тебя миллионершей делаю, а она - на каторгу... Твой суженый-то обвенчался уж, с молодой женой пирует. Сегодня и в город укатят...
- Врете вы все! - Олимпиада не только не верила, но и не допускала самой возможности, чтобы Митька мог от нее отказаться.
- Парфен, иди сюда, - позвал Доменов кучера. - Скажи барыне, - он уже так величал Олимпиаду, - кого сегодня здешний поп венчал?
- Вашу дочь Марфу Авдеевну и Митрия Степанова... Отчество запамятовал. А что?
- Да вот барыня сумлевается...
...Минут двадцать спустя Авдей Иннокентьевич и Олимпиада уже сидели за столом и чокались.
- Обнимает и твою дочку целует, - с туманной рассеянностью шептала вдова. - А только вчера на меня раздетую глядел... Господи! Вот вы какие, мужики! - Она пила рюмку за рюмкой...
Авдей Иннокентьевич нарочно привез крепких настоек и все подливал и подливал. Потом взял в охапку, покорную и вялую, и отнес в постель. Раздевал, а она и рукой не могла пошевелить. Вскоре же и заснула. Он положил кошель под подушку, укрыл вдову новым одеялом, тихонько, стараясь не шуметь, вышел. Усаживаясь в тарантас, сказал кучеру:
- Ох, Парфишка, и натворил же я делов! Считай - мне не пятьдесят нять годков, а всего четвертной... Я такого еще не знал. Трогай! Да заверни-ка на минутку к той барыне...
Печенегова на свадьбу не пошла. Она сидела со Шпаком, который уже вернулся с пира и рассказывал ей все подробности.
Доменов, хлопнув дверями, шумно вошел в гостиную, не садясь, заговорил:
- Попрощаться зашел, Зинаида Петровна. У меня рука легкая и скорая. Все дела обделал. Олимпиадушку приголубь, приласкай, на днях ее своей законной женой сделаю... Тэ-экс! - Глянув на Шпака прищуренным взглядом, добавил: - Тебе, Петр, тоже спасибо, было тут и твое участие. Только мой совет: рыбку удить не собирайся, тут вода-то мутная. Я приеду, просвечу, дело теперь в наших руках будет. Извините, тороплюсь.
И Доменов удалился.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Еще до приезда инженера Шпака Тарас Маркелович всю территорию приисков распределил по старому сибирскому образцу на дачи и каждой из них присвоил особое наименование. Первая дача называлась Родниковской, вторая - Заовражной, третья - Желтоглинной, четвертая - Крутой горой, пятая - Марфинской.
Особенно богатой оказалась пятая дача - Марфинская. Она давала больше жильного и челноковского золота, чем Родниковская и Желтоглинная, вместе взятые. Однако за последнее время добыча на Марфинской даче резко пала.