Унтер молчал, смущенно приподняв плечи и не смея глядеть в глаза адмиралу.
- Наше дело морское, а они на сухопутье - я так полагал, ваше превосходительство, а на сухопутье армия воюет, не мы, - пробовал объяснить свою оплошность, понимая, что провинился не только перед адмиралом, но и перед теми людьми. И в чем-то Павел Степанович гораздо проще и отзывчивее, чем он, унтер, оказавшийся не по чипу важным. Сказать же, что он хотел уберечь Павла Степановича от излишних забот, унтер не смел.
- Ну что же, старинушка, теперь делать? - смягчился адмирал, заметив его смущение. - Будет нужно - те люди сами нас найдут. Иди отдыхай.
Но унтеру уже было не до сна. Пройдя в кубрик и раздевшись, он долго лежал, раздумывая о встреченных им в Синопе и о том, чем, собственно, полюбились эти люди адмиралу? Кому не известно, что сербы и болгары всегда русским помогут, только крикни клич? Или на сухопутье воевать собрался Павел Степанович? Или до всего ему дело?
Не выспавшись, унтер отправился отвести душу к старикам матросам, с которыми дружил на корабле, и порасспросить их о сражении. Пушкаря Федора Черепанова, земляка своего, он застал за починкой порванной в бою шинели. Черепанов сидел на койке возле иллюминатора, занятый штопкой дыр, и было видно, что после всего пережитого вчера работа эта успокаивает его и настраивает к раздумью. Он что-то напевал вполголоса, и в крепкой ладной фигуре его столько было уверенности в том, что все идет как следует, что унтер невольно почувствовал какое-то естественное преимущество Черепанова над собой. Они заговорили о вчерашнем. Пушкарь поведал о себе, заметив не без удальства: "Может, видел в Синопе, как мои ядра летели"? Кормовые флаги адмирал велел прибить гвоздиками, чтобы перебитый фалик не означал, будто флаг спущен. Пушкарь, упомянув об этом, хотел сказать: "Смерти не боялись, на смерть шли". Смеясь сообщил он о том, кик командир "Трех святителей" дал сигнал Павлу Степановичу: "Не могу идти", - больше остальных пострадал корабль, - и как ответил адмирал: "Возвращайтесь в Синоп". А сейчас ползет корабль в кильватере и небось сигнала своего стыдится!
- Вот бы за тобой и пришел в Синоп! - потешался Черепанов.
Поведал он унтеру и о другом: как обманул Павел Степанович турок в бою. Известно ведь, что при отдаче якорей матросы влезают на мачты, чтобы убрать паруса, иначе не осилишь дрейф корабля. Турки, ожидая этой минуты, готовились бить по парусам и пушки свои зарядили книпелями, да просчитались. Павел Степанович приказал лишь подобрать паруса, действуя с палубы, а дрейф и скорость корабля сдержать якорными канатами. Трудно было, но справились!
Однако было в его рассказе и много затаенного, невысказанного горя. Погорельский, зная пушкаря по деревне, каким тот был на барщине и дома, чувствовал в отрывистых, сдержанных словах его о погибших всю тяжесть и невосполнимость потерь.
- Отмучился Иван Ерофеев, - сказал в разговоре пушкарь. - Такого плотника, почитай, во всей нашей деревне не найти.
И Погорельский вспомнил заслуженного земляка своего, выстроившего помещику дом на диво всей губернии.
- А кузнец Никита Корягин? Разве ж такие кузнецы еще где есть? продолжал матрос.
- И он пропал? - глухо спросил унтер.
- Скончался от ран поутру! - важно, оставив работу, промолвил пушкарь.
И тут же сказал назидательно, открывая самые свои сокровенные мысли:
- Думаешь, Василий Тимофеич, против турка матросы с "Силистрии" или с "Трех святителей" дерутся? Нет, ихними руками с турком вся наша деревня воюет, а в деревне нашей, известно тебе, издавна крестьян в матросы берут. Потому и отец мой с Лазаревым Михаилом Петровичем к южному материку ходил. Коль России с Турцией, Англией да Францией воевать придется, я считаю, кто первым воином будет: тот, кто и труде силен. У французов, толкуют, зулусы, у англичан всякие прощелыги но найму против наших кузнецов да корабельщиков. Конечно, не обученных делу дворовых на крестьян и у нас много, но, чтобы строить редуты, не только землекопы, но и отменные мастера нужны...
- Али к войне готовишься? - строго спросил, оборвав его, унтер. -Офицеры что толкуют? Не простят нам турки и союзники Синопа.
- Не простят, Тимофеич, петля за собой петлю тянет. Думаешь, что пришли мы, пожгли турка - и поминай как звали? Павел Степанович офицерам своим не знаем, что говорит, но, по всему судя, вчерашний бой только за начало боев считает.
Так разговаривая, они вновь возвращались к вчерашнему. Значительность всего совершившегося переполняла унтера раскаянием: "Эх, не сумел я людям поведать правды. Черепанова бы туда, а мне на его место. И впрямь, видно, больших событий не миновать. Того и они ждут в Синопе - сербы, болгары, греки".
В это же утро Нахимов, говоря с офицерами о замеченных им ошибках в маневрировании кораблей, сказал:
- Еще одна ошибка, извольте знать, эскадре нашей не к чести: унтер-офицер Погорельский, посланный мною парламентером, не использовал представлявшейся ему возможности завести дружбу с дружественным нам славянским населением, не обменялся поручениями и адресами... В нашей же готовящейся баталии можно ли пренебречь такими связями? А все потому, что, не получив от нас инструкции, сам недомыслил, нашим оком себя не почувствовал. Да-с, господа, замечал я со стороны наших моряков эдакое, осуждения требующее, пренебрежение к сухопутью, к делам, не причастным к плаванью. Люди господина Бестужева, знакомца моего, будь они средь нас, конечно, не сочли бы напрасным вдаваться в заботы пехотинцев и тем паче обходить, готовясь к войне, чем живет население. Мы же, но несчастью, иной раз, кроме моря, ничего не видим вокруг себя!..
Офицеры почтительно слушали, и присутствовавший среди них мичман Сивачев не решался спросить адмирала, что, собственно, должен был сделать Погорельский, находясь в Синопе. Смутно чувствовали они правоту Павла Степановича и догадывались, что войну, которую ждут, придется вести по-новому для моряков, и победа в ней определится не только умением вести морской бой, но понимали, что не пришло время толковать обо всем этом более открыто. Поэтому адмирал лишь наводит их на мысль об этой войне, осуждает нерасторопного парламентера и говорит об отношении к простому народу...
Беседовали за чаем. Стакан Нахимов держал двумя пальцами, чуть отставив мизинец, с той легкой, шутливой грацией, которая выдавала сегодня его ровное, бодрящее всех состояние духа. Он был доволен офицерами, собравшимися здесь, и, казалось, даже денщиком, стоящим у дверей с полотенцем на плече. Мундир, чуть прожженный внизу, с белым, уже смененным ночью воротничком, сидел на адмирале щеголевато, хотя во всей его фигуре отнюдь не было какого-либо щегольства, может быть потому, что очень уж необычно сочеталась эта белизна воротничка с дыркой на мундире. Гладкий пробор придавал тонкому строгому лицу Нахимова какую-то напряженность, а светлые глаза глядели на всех весело, и было во всем его облике то мягкое простодушие любящего людей, но всегда сдержанного человека, которое вызывало к нему в них такое же, а подчас и граничащее с обожанием отношение. Им хотелось прервать его, сказать ему о том, что они думают о нем. Но не терпящий позы, длинных речей, восхвалений и уверений, он чувствовал себя легко в их кругу только при этой заведенной на службе сдержанности и не мог позволить себе как-либо иначе выразить свое удовлетворение ими перед лицом надвигающихся событий.
Эскадра приближалась к Севастополю. Сидя у иллюминатора, адмирал замечал, как ветер раздувает порванные, обугленные паруса кораблей, идущих рядом, как тянутся изо всех сил "Владимир" и "Три святителя". Скрывая недовольство, он глядел, как на кораблях поднимают по приказу Меншикова карантинные флаги. Приказ этот час назад принят был головным кораблем от посыльного судна. В Севастополе празднично готовились к встрече победителей, и тем не менее главнокомандующий, оберегая город неведомо от каких болезней, хотел два-три дня придержать корабль на рейде.
Пошатываясь на волне и грузно оседая правым бортом, расписанным по борту какими-то диковинными узорами, с поверженным на корме флагом, шел плененный в бою турецкий корабль "Нессими-Зефир". На нем в капитанской каюте, весь перевязанный, будто спеленатый бинтами, с ожогами на теле и на лице, недвижно, закрыв глаза и выставив в жалобной надменности черную бороду, лежал маленький ростом Осман-паша, знакомый Нахимову еще по Наваринскому сражению. Второй раз берет его в плен Нахимов.
3
Ждут событий в России и в Турции. Флот союзников вышел из бухты Безик и лег курсом на Севастополь. Ждет Слэд своей участи, и наконец он приглашен к капудан-паше.
Морской министр принял его на загородной своей даче как ни в чем не бывало, словно забыв о бегстве "Таифа", - спасибо Стрэтфорду Рэдклифу. Показывая на английские корабли, расположенные на рейде, министр спросил:
- Мустафа, что ты думаешь? Они долго будут здесь стоять?
Слэд понял: капудан-паша ждет его откровенности в искупление проступка, совершенного под Синопом. Министр не уверен в англичанах! Их паровые суда могли бы настигнуть Нахимова в тот несчастный для Турции день и отомстить за Синоп! Весть о Синопском бое, привезенная Слэдом, должна бы принудить к этому Стрэтфорда Рэдклифа. Тогда еще не было поздно!
Оказывается, капудан-паша гораздо больше недоволен английским послом, чем им, Слэдом!
- Я спешил в ту ночь, думая об отмщении! - угадывая его мысль, быстро сказал Слэд. - Теперь уж не миновать войны, хотя в ней почти не будет участвовать турецкий флот, эскадра ждет лишь ветра! Но английские корабли готовы к бою. Я так думаю, благороднейший.
Так называл он министра, следуя обычаю и не боясь витиеватости, понимая под "ветром" отнюдь не только погоду на море. Капудан-паша тихо кивнул головой. Да, они ждут ветра, того часа, когда окончательно сговорятся Париж и Лондон: Синоп предупреждение всем! В "Таймсе" - об этом знает Слэд-признаются, что Синопское поражение подает повод к важным заключениям о превосходных качествах русского флота.
- Правда ли, Мустафа, что английский командующий берет с собой на свой флагманский корабль жену?
- Я слышал об этом, благороднейший.
Капудан-паша долго молчал, закрыв глаза, как бы ясно представляя себе за толстыми веками, что за жена у англичанина и какой выглядит на его корабле семейная, по-домашнему обставленная каюта. Немного рябое, пятнистое на солнце, благодушно полное лицо министра с широким вздернутым носом изображало вместе с тем полное равнодушие к командующему.
- У него одна жена, Мустафа, она ведь не может его не любить? - вдруг сказал он, приоткрыв веки. И, не дожидаясь ответа, лепимо добавил: -Она одна и любимая, и он ею рискует.
Казалось., министра явно забавляло, что у командующего одна жена и в бою она будет на корабле.
- Старуха? - спросил он. - Ну конечно, лорд Раглан не польстится на молодую. И можно ли им не любить друг друга? Нет, Мустафа, никак нельзя. Не быть любимой-несчастье, а перестать ею быть-бесчестье. Но скажи все-таки, что это за женщина?
Слэд передал все ему известное о жене лорда Раглана, не преминув сообщить и сплетни, ходившие в обществе, и поинтересовался:
- Вас пугает дурная примета - женщина на корабле?.. Министр поднял голову и ответил полусерьезно:
- Посоветуй, как окурить благовониями их корабль? Слэд догадался: как ни невероятно, но морской министр печется о том, чтобы мулла мог совершить моление возле этого корабля и этим сохранить турецкие корабли от гибели, как поступают в холерные дни, избегая заразы... Министр был похож сейчас на купца, в шелковом халате, с серьгой в ухе, с ярко-красными от битеня губами, и ко всему прочему еще и фаталист. Он до смерти боится жены лорда Раглана. Слэд вспомнил, что говорили о турецких вельможах: "Они сластолюбивы и храбры, изнеженны и в то же время суровы, нет никого противоречивее их!" Он поглядел на капудан-пашу, обдумывая, что сказать, не выдав своей насмешки и не обещая содействия в невозможном.
- Надо будет убедить жену лорда Раглана сойти на берег.
- Больше ты ничего не можешь предложить? - зло осведомился министр.
- Больше ничего, благороднейший. Разговор происходил на открытой, затемненной виноградными лозами террасе. Ставни плотно закрывали узкие, выходящие в сад окна. Кальян и флакон с душистым розовым маслом были брошены на мохнатом ковре, в углу. Где-то бил фонтан, навевая прохладу, и плакали горлицы в невидных, привешенных к деревьям клетках. Слэд знал, что капудан-паша держит в саду множество певчих птиц. Сейчас безлюдье кругом и небрежность в обстановке вызывали впечатление заброшенности его дома. Слэд подумал, что и в этом есть что-то нарочитое, еще не изученное им в этой стране, где странно перемежается праздничность с запустением, косность со стремлением к совершенству. А может быть, капудан-паша покидает свой дом и считает, что так вести себя приличествует солдату.
- Нам стало трудно помогать Шамилю, - сказал министр, помолчав, помня, что Слэд привозил горцам из Константинополя порох, свинец и обещал в эту осень доставить к берегам Абхазии большой турецкий десант. - Осман в плену! Никогда мы еще не были, Мустафа, столь зависимы от англичан!
Доверительность его пугала Слэда. Провинившийся Слэд казался капудан-паше больше "своим" человеком, чем ранее, и в то же время более полезным в его связях с соотечественниками. Конечно, капудан-паша не первый сановник в государстве, и доверие его не очень уж большая честь, но сейчас оно и обнадеживало и пугало. О его вине, видно, забыли во дворце султана или не хотят вспоминать.
Как бы поняв, что может предложить Слэд, министр сказал, не меняя позы и полузакрыв глаза:
- В нашей стране вводятся два наказания: одно прямое - казнь или тюрьма, другое - скрытое отношение к человеку, лучшее, чем он того стоит. Он получает, иначе говоря, наше расположение в долг. Понял ли ты меня?
И вдруг выкрикнул, с бешеным и злым осуждением в широко раскрывшемся взгляде: