Когда мы кончили десерт, Жорж вернулся, мгновенно убрал со стола и, смахивая салфеткой крошки, спросил:
— Вы придете в бар?
Это была вежливая, но настойчивая просьба, почти приказ. И нам почему-то захотелось, чтобы это представление прошло с успехом, — такое же смутное волнение испытываешь на школьных концертах или на любительских спектаклях. Да, конечно мы придем! Обычно мы пили кофе на палубе, но на этот раз, захватив свои чашки, отправились прямо в салон, где в глубине тянулась стойка бара, а вентиляторы под низким потолком из деревянных панелей тщетно пытались разогнать дневную жару и лишь гнали вниз на кожаные кресла волны духоты пополам с обрывками музыки, звучавшей из зарешеченных динамиков у нас над головой. Мы пришли чуть ли не первыми, а потому сочли себя вправе занять один из лучших столиков прямо напротив очищенного для представления пространства. Старший администратор и его дочь, каждый вечер игравший в баре в триктрак, поднялись и вышли. Постепенно собралось человек пятнадцать. Пришли и «новобрачные» — они несколько раз заглядывали в салон, неуверенно улыбались, но под конец все же решились войти.
— Как тебе нравится это сборище простаков, включая, конечно, и нас? — весело спросил мой муж.
Но меня удивляло другое — почему пассажиры отнеслись с такой непонятной сдержанностью к таинственному туземному представлению, предложенному им ночью, на реке, в самом сердце экваториального леса. Бармен, молодой красивый негр-баконго из Леопольдвиля, смотрел на нас, положив локти на стойку. Из кают-компании вышел Жорж и что-то сказал ему вполголоса; бармен продолжал стоять в прежней позе и улыбаться нам ободряющей заговорщицкой улыбкой комика, которому со сцены не видно — полон ли зал, так что яблоку негде упасть, или зияет чернотой незанятых мест.
Наконец представление началось. Как и следовало ожидать, после таинственных пояснений Жоржа, перед нами предстал фокусник. Он внезапно вошел в салон с палубы, где, вероятно, выжидал за сложенными шезлонгами подходящий момент. На нем были белая рубашка и серые брюки, в руке он держал плоский чемоданчик. Вместе с ним вошел ассистент, очень черный сонный увалень, скорее всего доброволец из пассажиров третьего класса. Пока длилось представление, он почти все время сидел верхом на стуле, скрестив руки на высокой спинке и опираясь на них подбородком.
Когда фокусник вошел, раздались неуверенные аплодисменты, но он не обратил на них внимания, и хлопки стихли. Он сразу же принялся за дело. Из плоского чемоданчика, где все было свалено в кучу, появились листки белой бумаги, ножницы, бумажные цветы и гирлянда помятых флажков. Первым номером был карточный фокус, очень старый — мы все его видели много раз, а кое-кто мог показать и сам. Послышались смешки, и только один человек попытался зааплодировать, но фокусник уже перешел ко второму номеру со шляпой и гирляндой вымпелов на веревочке. Затем он показал фокус с яйцом, появляющимся из уха. Наконец он разорвал на наших глазах пятидесятифранковую банкноту, которая снова стала целой — почти на наших глазах.
Каждому номеру предшествовала пауза, во время которой фокусник ревниво отворачивался от нас и что-то долго готовил, спрятавшись под черным покрывалом. Один раз он кивнул бармену, и тот подал ему стакан. Казалось, фокусник не придавал значения аплодисментам, ему аплодировали довольно дружно, и продолжал работать, не произнося ни слова, обходясь даже без таких всем понятных восклицаний, как «абракадабра!» или «алле-гоп!», без которых трудно себе представить фокусника, завершающего номер. Он не улыбался, и мы видели его мелкие и ровные белые зубы лишь тогда, когда он сосредоточенно морщил верхнюю губу, и, хотя он смотрел нам прямо в глаза, его собственный взгляд оставался обращенным куда-то внутрь.
Он показал нам всю свою довольно убогую программу, которой научился бог знает где и бог знает от кого — может быть, даже на каких-нибудь удивительных заочных курсах, — и все сошло сносно, но именно сошло. Например, когда он грыз стакан и ел стекло, то не прибегал к обычным профессиональным гримасам, которые даже у самых заядлых скептиков вызывают сочувствие к фокуснику. Он не корчил ужасных рож и не вращал глазами, а наоборот, казался очень испуганным и взволнованным, и лицо его подергивалось, точно у человека, продирающегося сквозь колючую изгородь. Через полчаса, завершив последний номер, он отвернулся и начал сматывать бечевку с флажками. Мы решили, что сейчас будет антракт, а потом — вторая часть представления, но тут его ассистент соскочил со стула и начал обходить зрителей с блюдом в руках. Жорж шел впереди него, раздавая нам те же самые листочки, что лежали у нас на столах за обедом: «В восемь часов вечера в баре состоится представление. Плата за вход: с господ — 80 франков, с дам — 70». Оказывается, спектакль был окончен. Зрители, которым и без того было неловко, почувствовали себя одураченными.
— И за это — семьдесят франков? — пробормотала одна из бельгийских дам с презрительной усмешкой.
— Завтра утром в десять часов, — гордо объявил Жорж у каждого столика, — представление будет повторено. Для взрослых плата та же, для детей — тридцать франков. Вы сможете снова увидеть фокусы.
— Ну, это уже чересчур! — ответил за всех один из бельгийцев.— Это слишком дорого. Нельзя брать по восемьдесят франков за какие-то полчаса. Неужели он больше ничего не умеет?
Его поддержал одобрительный ропот остальных пассажиров, хотя кое-кто уже собирался уходить. Когда Жорж понял причину нашего недовольства, гордое выражение прославленного импрессарио постепенно сползло с его лица и сменилось растерянностью. Но вдруг он успокаивающе взмахнул рукой — сейчас все будет в порядке, он все исправит! Эта его упрямая уверенность, основанная бог знает на чем, — если мы все-таки останемся недовольны, нам вернут деньги или покажут еще одно представление бесплатно? — передалась нам и заставила отдать наши 70 и 80 франков.
Жорж подошел к фокуснику и начал тихо в чем-то убеждать его голосом, в котором звучали горечь и раздражение, адресованные то ли фокуснику, то ли нам. Этого мы понять не могли, потому что никто из нас не знал языка, на котором они говорили. Бармен совсем лег на стойку, чтобы лучше слышать, а черный ассистент флегматично взирал на всю эту суету.
В конце концов лишь двое пассажиров отправились спать, а остальные, посмеиваясь, остались на своих местах, но было заметно, что им несколько не по себе — очевидно, никто из них не любил оставаться в дураках и щеголял тем, что никогда никому — о, никому! — не позволял себя провести, даже черномазым, у которых нет и не может быть истинного представления о чести, так как все они в той или иной степени жулики и мошенники. Мы, я говорю о себе и моем муже, испытывали совсем другое чувство, но внешне это было незаметно. Проще всего было бы обратить все в шутку и усмотреть в этом представлении наивную попытку выудить из наших карманов сто пятьдесят франков, но мы самодовольно считали, что это значило бы выказать оскорбительную снисходительность к ним всем только потому, что они чернокожие. Раз уж они решили заняться делом белых, будь то фокусы или управление страной в наш двадцатый век, надо спрашивать с них строго, как с равных. Ради самого фокусника и ради нашего уважения к нему, как зрителей, он должен был честно отработать эти сто пятьдесят франков! Мы уже допили пиво, а горячий спор между фокусником, Жоржем и барменом все еще продолжался.
Фокусник не поддавался на их уговоры. При первых же словах Жоржа он начал отрицательно мотать головой и укладывать в чемоданчик свой волшебный реквизит — карты, яйца, бумажные цветы. Он морщил верхнюю губу и на все доводы опять и опять отвечал тоном категорического отказа. Жорж и бармен обрушивали на него буквально водопады слов — уговаривали, насмехались, подзадоривали. Внезапно фокусник уступил и пробормотал что-то вроде: «Пусть будет по-вашему, но я ни за что не отвечаю».
Жорж обернулся к нам со счастливой улыбкой, поклонился и воздел руки к потолку.
— Я сказал ему: слишком мало. Сейчас он покажет еще. Вы увидите колдовство.
Он рассмеялся, подняв брови, и так затряс головой, что его фуражка с эмблемой едва не слетела. Весь его вид говорил, что для него согласие фокусника такое же чудо, как и для нас.
Фокусник тоже поклонился, и мы ему захлопали. «Новобрачная» на мгновение опустила голову на плечо своего молодого супруга со щенячьей физиономией и зевнула ему в ухо. Затем все мы сосредоточились и приготовились смотреть.
Ассистент, который успел снова оседлать свой стул, по знаку фокусника поднялся и встал перед ним. Фокусник коротким решительным жестом заправил рубашку в брюки, как бы заканчивая последние приготовления, и начал делать пассы перед лицом своего помощника. Тот замигал, словно сонный пес, потревоженный мухой. У него было тяжелое лицо с выпуклым лбом, мощной нижней челюстью и широким носом, на котором единственный надрез татуировки казался чернильной кляксой. Длинные пушистые ресницы настолько затеняли глаза, что несомненно мешали ему смотреть. Тонкие черные руки фокусника с желто-розовыми ладонями казались полупрозрачными, они извивались, как змеи, и порхали, как птицы. Вдруг ассистент начал приплясывать. Он отступал от фокусника в дальний угол, неуверенно переминаясь с ноги на ногу, втянув голову в плечи и согнув руки в локтях, как бегун. В салоне раздался сдержанный, но одобрительный смех. Мы все искренне готовы были поддержать фокусника, раз уж он так старается. А он стоял, опустив руки, и его гибкое худощавое тело казалось щуплым и жалким в свисающей с плеч дешевенькой чистой рубахе и слишком просторных для него серых брюках. Он смотрел на нас, а тем временем ассистент, сделав круг, начал приближаться к нему, пританцовывая и напевая... Но он пел женским голосом!
И тут все мы разразились хохотом, уже совершенно искренне, а не из желания поощрить чародея. Как гипнотизер, он обладал превосходным чувством меры и времени, которых ему не хватало при показе фокусов, — смех еще не затих, а он что-то коротко приказал ассистенту, и тот, подойдя к стойке, схватил пустой стеклянный кувшин и осушил до дна большими жадными глотками, словно после многодневного перехода через пустыню. Затем фокусник разбудил ассистента одним движением руки перед его лицом. Ассистент уставился на нас, ничего не понимая, однако даже тот факт, что он почему-то оказался в центре всеобщего внимания, не возбудил его любопытства, и, спокойно усевшись на свое место, он широко зевнул.
— Пусть покажет, что он может сделать с кем нибудь другим, а не со своим помощником, — добродушно предложил один из бельгийцев, подзывая бармена.— Да, да, с кем-нибудь еще. Поди-ка сюда! Скажи ему, пусть попробует сделать то же с кем-нибудь, кого он не знает. Ну, хотя бы с Жоржем. Посмотрим, что у них выйдет!
— Нет, нет, пусть это будет кто-нибудь из нас!
Последнюю фразу произнес лоснящийся толстяк, специалист по разведению деревьев какао. Он внес свое предложение полупрезрительным, полусварливым тоном и удовлетворенно откинулся на спинку кресла.
— Да, да, пусть попробует с кем-нибудь из нас, посмотрим, что у него выйдет!
— Вот именно!
Все дружно поддержали предложение и даже «новобрачные» присоединились к общему хору.
— Но как быть с языком? — спросил кто-то.— Как он может что-то внушить нам, если мы не понимаем его языка?
Однако это возражение было отметено, и Жорж принялся объяснять фокуснику, чего мы хотим.
Фокусник не стал возражать. Он быстро отошел к самой стойке и решительно повернулся к нам. Я заметила, как ноздри его тонко очерченного носа резко расширились и сузились, словно он два-три раза глубоко вздохнул.
Вероятно, мы подсознательно ожидали, что он вызовет кого-нибудь из нас — то есть кого-нибудь из мужчин, разумеется. Специалист по какао и кое-кто еще явно были готовы услышать что-то вроде знакомого: «А сейчас, дамы и господа, попрошу желающих выйти на сцену!» Но, как ни странно, никакого приглашения не последовало. Мы сидели и смотрели на молодого негра, который медленно переводил взгляд с одного лица на другое, и никто не понял, как и когда это началось. Мы замерли, не спуская с него глаз. Он весь съежился, как зверек, загнанный охотничьей сворой. И пока мы сидели так и смотрели, ожидая, кого он выберет, позади нас послышалось какое-то движение.
Я невольно взглянула направо и увидела молодую женщину, «новобрачную», загадочную красавицу с необыкновенным лицом, — тихонько, удивленно ойкнув, она встала и, словно что-то припомнив, спокойно, уверенно, никого не задев и ни за что не зацепившись, подошла к фокуснику.
Она остановилась прямо перед ним и застыла, слегка выставив вперед голову, так что их лица оказались почти на одном уровне. Он не шевельнулся, не вздрогнул, только глаза его медленно мигнули.
Она протянула вперед длинные руки и положила ладони ему на плечи. Ее коротко стриженная голова склонилась перед ним.
Это была поистине удивительная поза.
Ее лицо было скрыто от нас, мы видели только позу. Одному богу известно, как она возникла; фокусник, конечно, не был способен внушить ничего подобного, а ей, примитивной и чувственной молодой самке, такое движение вообще не могло быть свойственно. Не думаю, чтобы я когда-нибудь видела подобную позу, но я знала, и они знали, и все мы знали, что она означает. В движении таилось совсем не то, что возникает между мужчиной и женщиной. Она никогда не протянула бы так руки к своему мужу или какому-нибудь другому мужчине. Она никогда не стояла так перед своим отцом — и никто из нас тоже. Не знаю, как это объяснить. Так мог бы подойти к Христу один из его учеников. В ее позе была умиротворенность безграничной веры. Мое сердце сжалось, и на мгновение меня охватил настоящий ужас. И это понятно. Ибо то, что мы видели, было прекрасно, а я прожила в Африке всю свою жизнь, и я-то их знала, знала нас, белых. При виде красоты мы становимся опасными.
Молодой муж сидел, откинувшись на спинку кресла, и его реакция была для меня совершенно неожиданной: упершись в щеку кулаком, он смотрел на свою жену в полном недоумении, как смотрит отец на ребенка, который вдруг сделал что-то замечательное, хотя прежде за ним не замечалось ни честолюбия, ни особых талантов. Однако специалист по какао, имевший богатый опыт в обращении с чернокожими, среагировал мгновенно: он вскочил и громко, властно приказал, почти крикнул:
— Э-эй, так не пойдет! Пусть испробует свои фокусы на мужчине, а не на даме! Нет, нет, пусть выберет мужчину!
Все вздрогнули, как от выстрела. И в тот же миг — Жорж не успел даже начать переводить — фокусник понял, не понимая слов, и быстро провел ладонями по лицу почти раболепным, унизительным движением. Молодая женщина опустила руки. Он не коснулся ее, но чары были разрушены. Она засмеялась, слегка ошеломленная и растерянная, и, когда муж бросился к ней, словно для того, чтобы поддержать, я услышала, как она сказала ему, очень довольная:
— Это было чудесно! Ты должен попробовать! Как во сне... честное слово!
Она не видела того, что видели мы, не видела этой позы, и была единственной, кто не испытывал ни малейшего смущения.
На следующее утро представление не состоялось. Вероятно, зрителей собралось слишком мало. Когда мой муж за вторым завтраком осторожно осведомился у Жоржа о фокуснике, тот равнодушно ответил:
— Он сошел с парохода.
Мы нигде за это время не останавливались, но, разумеется, пироги поддерживали постоянную связь между нашим караваном и берегами.
На нашем судне начались сборы. Хотя до Стенливиля оставалось еще два дня пути, многие бельгийцы направлялись на большую агротехническую станцию и должны были сойти раньше. Перед их каютами уже громоздились жестяные коробки с аккуратными надписями. «Новобрачные» часами пропадали на барже, наводя глянец на свой автомобиль. Они возились там с тряпками и ведром, каждую вторую минуту спуская ведро на веревке в Конго, и выплескивали коричневую воду на раскаленный металл, к которому нельзя было прикоснуться. Бывалый человек сменил шину на своем джипе и объявил, что может взять с собой двух пассажиров, если кто-нибудь едет на север от Стенливиля, в сторону Судана. Только мы с мужем да еще священник не занимались сборами. Мы с мужем ехали налегке, как люди, привыкшие летать на самолетах, и главное место в нашем багаже занимала папка с докладом, который нам предстояло сделать на конгрессе по тропическим болезням, а священник не спешил на берег потому, что ему, как он объяснил, все равно предстояло ждать оказии не одну неделю, — прислать за ним машину в такую даль миссия не может. Он уже перечитал все, что мог, и теперь, в наше последнее утро на борту, позволил себе закурить сигару сразу же после завтрака. Мы втроем стояли, опершись на перила, и смотрели, как пассажиры третьего класса выбираются на берег, борясь на сходнях со встречным течением всяких торговцев и просто посетителей. С обычной для этих краев простотой нравов, караван причалил где пришлось, у растянувшейся на добрую милю деревни с хижинами, крытыми банановыми листьями и с банановыми плантациями вокруг. Наше белое судно и баржи стояли под углом к берегу, и с ним нас связывали только узкие мостки, по которым лился густой людской поток, — пассажиры сходили на берег со своими детьми, козами и велосипедами, и среди них я вдруг увидела фокусника.
Он выглядел как самый обыкновенный чернокожий счетовод — белая рубашка, серые брюки, в руках плоский чемоданчик. Вся Африка ходит сегодня с такими чемоданчиками, и, может быть, в них таится нечто еще более удивительное, чем то, что видела я.