- Так все равно ты взаимностью не ответишь. И я буду страдать в одиночестве...
- А вдруг отвечу? Что ты тогда делать будешь? Не испугаешься?
- Кого? Тебя, что ли? - усмехнулся я. - Неужели ты такая страшная?
- Не страшнее Катьки Осицкой, - ответила Лена.
- А при чем здесь Катька? - не понял я. Катька Осицкая училась на одном курсе с Леной Блатной Берет и была из тех, о ком говорят: ей палец в рот не клади, всю руку откусит. Она взяла за правило постоянно меня подкалывать. Уж не знаю, почему. Может быть, я был ей чем-то симпатичен, потому что тоже не оставался в долгу.
- Вот у нее и спроси, - посоветовала мне Блатной Берет.
- Спрошу, спрошу. Но все равно я неразделенно люблю только тебя...
- Какая честь для меня, - усмехнулась Блатной Берет. - Кстати, если бы я была твоей старшей сестрой, то выпорола бы тебя, как сидорову козу.
- За что? - удивился я.
- Ты неправильно употребил местоимение с предлогом, а еще филолог, заметила Лена. - Не "за что", а "по чему". По чему - можешь догадаться сам.
- Фи! Какая ты жестокая! Я был о тебе лучшего мнения...
- Мы, женщины, вообще существа жестокие. Пора бы привыкнуть. Второй год, чай, на филфаке учишься...
Я хотел ответить, но в это время из дверей наконец-то появилась измученно-вредная Лена Зверева вместе с Леной Хрусталевой.
- Ладно, пока, - сказал я Блатному Берету и отправился к своим однокурсницам.
- Ну и как вам концерт? - осведомился я.
- Ой, не говори, - сказала Хрусталева, показывая идеально белые зубы. Я думала, что умру со скуки.
- А по-моему, - глубокомысленно заметила Зверева, - это был сплошной маразм. Курам на смех...
- То-то я видел, что ты так часто смеялась. Только никак не мог взять в толк, над кем. Уж не над Кузькиным ли?
- Над ним посмеешься, а потом плакать будешь, - сказала Хрусталева. Никогда не думала, что такой обаятельный мужчина может быть таким ретроградом.
- Обаятельный? - удивился я. - Никогда об этом не думал.
- А тебе и необязательно, - съязвила Зверева.
- Да, такой высокий мужчина, у него такой сексуальный голос, благородная седина, - продолжала восхищенно говорить Хрусталева.
- Предложи ему руку и сердце, - посоветовал я.
- Нет, теперь никогда, - заметила Зверева. - Мое сердце отныне разбито раз и навсегда...
- Ничего, переживем, - заметила Зверева. - Мне от тоже как мужчина нравится, однако с его взглядами нужно было жить при Сталине.
- Да уж, вздохнул я. - Он нашу группу уже целый месяц натаскивает, объясняет политику партии на современном этапе. Если интересуетесь, заходите на его семинар. Даю гарантию - мурашки по коже забегают.
- Правда, что ли? - удивилась Зверева. - В таком случае, я заранее выражаю соболезнования родным и близким покойного...
- Точнее, покойных, - поправил я Звереву. - Нас двенадцать человек в одной могиле.
- Только и всего? - Зверева придала своему лицу лукаво-язвительное выражение. - А я вот подумала, что в одной могиле весь факультет.
- Возможно, согласился я, - все мы в одной могиле. Или, как сказал первокурсник Домбровский, то ли родственник, то ли однофамилец известного писателя, павшего жертвой культа личности, мы все тонем в одном болоте и даже не пытаемся вытащить себя за волосы...
- Ну, ВЯК себя давно из болота вытащил, - заметила Лена Хрусталева.
- И теперь топит в этом болоте других, - добавила Зверева, и мы втроем рассмеялись.
4.
С Леной Зверевой, как и с другими представительницами 25-й группы, я познакомился в колхозе, куда нас направили перед самым началом первого курса, помогать стране биться за урожай.
Лена Зверева мне сразу не понравилась. С первого взгляда. При всем желании я не мог назвать эту девушку не то чтобы красивой, но и даже просто симпатичной. Скорее, наоборот. У нее была отталкивающая внешность. Лена была девушка излишне тучная, низкорослая, с гипертрофированно развитой грудью, которая, как мне казалось, мешала ей при ходьбе. Вечно прищуренные глубоко посаженные глаза, казалось, иронично смотрели на окружающий мир.
Нос оккупировал рой желтоватых веснушек, которые тоже не придавали ее лицу очарования. Когда Лена улыбалась, ее улыбка походила на волчий оскал. Так что не зря она носила фамилию Зверева...
Когда я впервые увидел Звереву, то почему-то подумал, что ей доставляет удовольствие делать людям исподтишка мелкие пакости. Однако первое впечатление, как это часто и бывает, оказалось обманчивым. Лена была вредная и наглая не больше, чем другие. Впрочем, особой искренностью или душевностью она тоже не страдала. Лена Зверева относилась к тому типу людей, которые без выгоды для себя не сделают ни добра, ни зла.
Чтобы казаться внешне более привлекательной, Зверева вульгарно, с вызовом, красилась, размалевывая пухлое лицо в национальные цвета американских аборигенов. Одевалась она обычно в просторные хламиды, чтобы скрыть тучность. Однако ни косметика, ни одежда ее не спасали - наоборот, она превращалась в подобие огородного пугала. Лена не понимала, что, если природа не дала красоты, этому горю уже ничем не поможешь, а только еще больше испортишь производимое впечатление.
Первые дни Лена Зверева держалась особняком от других девушек, словно чувствовала себя маленьким гадким утенком. Она почти ни с кем не разговаривала, на поле работала молча, сосредоточенно кидая картошку в ведро. А вечером, когда мы возвращались "домой", в наше временное пристанище, которое грозило стать нам вторым домом, либо сидела в "гостиной" с кислым выражением мрачного лица, уставившись в ей одной известную точку на серой стене, либо что-то строчила в общей тетради. Что она писала, долгое время было неизвестно никому, включая меня. Лена ни с кем не откровенничала на эту тему и на вопрос: "Что ты пишешь?" - либо мрачно отмалчивалась, либо столь же мрачно отвечала: "Создаю шедевр мировой литературы". Если же у нее продолжали выпытывать подробности, она пронзала любопытствующего испепеляющим взглядом, закрывала тетрадь и уходила в спальню, всем своим видом показывая, что ее оторвали от очень важного дела. Словом, характер у Зверевой был еще тот...
Меня мучило любопытство, что пишет Зверева. Дело в том, что я тоже на досуге марал бумагу, сочинял одну фантастическую повести, и видел в Лене свою коллегу по несчастью. Но я понимал, что заставить ее открыться, если она не желает ничего говорить, невозможно. Ну, разве что подвергнуть пыткам. Но, к сожалению, в деревне, где мы жили, не было пыточной камеры, так что Зверева могла не беспокоиться за свою драгоценную жизнь.
Спустя полмесяца, когда мы все уже знали друг друга как облупленных, Лена, видимо, тоже решила, что нам можно доверять, и раскрыла тайну своей общей тетради. Вернее, двух тетрадей - одна была в красной, а другая в синей обложке. Оказалось, что в красной она пишет "Дневник ССХО филфака". Лена прочитала нам вслух весь дневник, что стало для всех нас, бедных первокурсников, измученных каторжным трудом с восьми утра до восьми вечера с часовым перерывом на обед, неизгладимым впечатлением. Лена сразу же выросла в моих глазах. Даже старшекурсники, наши "начальники", считавшие нас, первокурсников, чуть ли не людьми второго сорта, стали относиться к Лене с почтением. Впрочем, вполне возможно, что они только делали вид...
"Дневник" начинался так: "Летопись сия была начата в местечке Т-а, Н-ской губернии, в 120 верстах от славного града К. Воистину, не знала история повести печальнее! Из разных городов, с четырех сторон света, не по своей воле съехались в этот заброшенный край славные сыны и дочери земли русской. Сынов было пятеро, в дочерей - двадцать пять. Тридцать нас было в начале пути, тридцать! Затем наши ряды поредели на бескрайних полях, засеянных картошкой. А началась сия печальная история сентября месяца третьего дня, года 1987 от Рождества Христова, эры нашей. В день этот, солнечный и яркий, полные энтузиазма, обуреваемые неистовой жаждой романтики, восторженные массы студентов-первокурсников филфака загрузились в желтые автобусы и восторженно ринулись навстречу бескрайним колхозным полям! Сколько неразгаданных тайн скрывалось для нас в простых словах "старая деревянная церковно-приходская школа", где суждено нам было провести сорок дней вдали от человеческой цивилизации! Даже сей многоговорящий срок не смог смутить наши юные грешные души, жаждущие романтизма! Да, нам хотелось хлебнуть полной грудью романтики, мы горели пламенным желанием спасти урожай. "Все волновало томный ум" - и стога сена вдали, и полуразрушенная церковь, и два длинных ряда кроватей в проходной комнате. О, как можно было забыть наш первый ужин из обобществленных продуктов, первую ночь вдали от дома... Разве мы знали тогда, что многие наши романтические мечтания вскоре разобьются о суровые скалы жестокой реальности! Но наши души были наполнены ожиданием новой и прекрасной жизни. Еще бы - где-то далеко остались наши родители, и теперь мы впервые стали самостоятельными людьми. Мы - вольные птицы, мы - студенты, и мир теперь принадлежит только нам..."
Не правда ли, красиво написано? И в таком же романтически-приподнятом стиле был выдержан весь "Дневник". Думаю, что если бы Зверева набралась смелости и решила опубликовать свой "Дневник" в разделе сатиры и юмора "Студенческого меридиана", то ей бы никто не отказал.
Но, к сожалению, это сделать никак невозможно. "Дневник" таинственно исчез из тумбочки Лены за день до возвращения из колхоза. Был перевернут весь дом, но поиски оказались тщетными. Тетрадь в красном переплете как в воду канула. То ли сама Лена где-то посеяла, то ли кто-то взял себе на память... Сама Лена склонялась в пользу первой версии. Она не хотела подозревать в воровстве своих друзей. Она не хотела верить, что среди ее товарищей мог оказаться нечистый на руку человек. И потому с гневом отвергла предложение о досмотре личных вещей...
Так она и уехала из колхоза, расстроенная пропажей заветной тетради...
Что же касается второй тетради - в голубом переплете, - то об ее содержании так никто и не узнал.
Кроме меня.
Лена сама рассказала мне об этом.
..В тот день мы работали на дальнем картофельном поле, километрах в восьми-десяти от нашей деревни. Доставлял нас туда маленький облезлый автобус с поломанными дверями. Автобус тарахтел, как неисправный трактор, а салон удушливо вонял бензином. Автобус привозил нас на место и уезжал, возвращаясь к полудню, чтобы отвезти нас на обед, а после привезти обратно на поле. Однако вечером, когда мы заканчивали работу, автобус приходил очень редко, и мы, смирившись с неизбежным, брали ноги в руки и шагали грязными российскими проселками. Кто-то шел быстрее, кто-то медленнее, и колонна из двух десятков студентов-первокурсников растягивалась почти на километр. Когда самые быстрые доходили до окраины деревни, последние были только на полпути к заветной цели.