Старуха еще никогда меня так не била. Правда, она то и дело трепала меня за волосы или наделяла оплеухой, но ни разу не поднимала на меня палку, хотя от Небем-васт мне было известно, что она охотно к ней прибегала. Может быть, она побаивалась Сенмута, считая его моим заступником? А теперь колотила потому, что была уверена, что Нефру-ра не расскажет ему об этом?
Я упала на стол и руками закрыла голову, но вздрагивала от каждого удара и до крови кусала губы, чтобы не кричать. Только не выдавать своего позора Небем-васт! Не привлекать ее своими криками!
Наконец рука старухи ослабла. Она рванула меня вверх и вытолкнула за дверь. Я удивилась, увидев в глазах Нефру-ра слезы.
Два дня старуха держала меня взаперти в темной каморке, куда никого не пускала. Два дня она не давала мне есть, а другим говорила, что я больна. Уж не отделается ли она теперь от меня? Не слишком ли малодушной оказалась Нефру-ра, чтобы заступиться за меня?
И все же на третий день Сенмут прислал за мной. Значит, Нефру-ра говорила обо мне!
- Ты сослужила своей госпоже плохую службу, - сказал он мне, и я подумала, что теперь-то все кончено.
Я уже видела, как таскаю тяжелые ведра с водой, или мешаю глину для кирпичей, или выполняю еще какую-нибудь утомительную и низкую работу, что, конечно, можно было ждать от Аменет. Но ничего подобного не случилось. Нет, то, что произошло, было похоже на чудо. Сенмут взял мои глиняные черепки и сказал:
- Собственно говоря, совсем неплохо! - Потом спросил: - Ты хоть знаешь, что означает то, что ты написала?
А когда я ответила отрицательно, он, смеясь, обратился к Нефру-ра:
- Ты плохая наставница, если обучаешь только форме, но не содержанию!
И он объяснил мне. Он! Сам Сенмут объяснил мне, что написанные мною знаки выражали больше, чем просто "утка", или "мясо", или "замок", или "летящий гусь". В каждом из них скрывалась своя тайна, и только тот, кому она была известна, действительно умел писать. Например, рисунок жука выражает звук "хе-пер", коршуна - "мут", лица - "хар".
- Но если под словом "мут" ты имеешь в виду не коршуна, а мать, а они звучат одинаково, тогда, чтобы показать разницу, после коршуна "мут" ты рисуешь еще и женщину, поняла?
Я робко кивнула. От всего услышанного голова у меня пошла кругом. Значит, я писала вовсе не картинки, а звуки? Знаками обозначались различные звуки, и из этих-то звуков состояли слова? Значит, если сочетать эти звуки по-разному, каждый раз будешь получать другие слова? Так что когда пишешь рядом друг с другом правильные знаки, то появляются слова, которые не имеют больше ничего общего с тем, что было изображено на картинке: коршуном или уткой, зайцем или лицом, - но которые могут означать вообще все, что говорит человек? Вот например: "Прекрасно жилище Доброго бога?" Или: "Нефру-ра проснулась?" Но также и это: "Мерит должна пойти к Нефру-ра, чтобы расчесать и заплести волосы царевны?"
Все это с быстротой молнии пронеслось в моей голове, и я невольно закрыла глаза перед могуществом подобных мыслей. Я не осмеливалась произнести ни слова, хотя меня разрывали одновременно тысячи вопросов. Сенмут, очевидно, потешался над моим замешательством, потому что ущипнул меня за щеку. Когда его рука прикоснулась ко мне, кровь застучала в моих ушах, и как будто издалека до меня донеслись слова:
- А теперь, Нефру-ра, научи-ка ее по-настоящему! Это будет тебе наказанием!
Он вышел, а Аменет кусала себе губы и прошептала вслед ему что-то злобное, но так тихо, чтобы он не услышал.
И действительно, это стало наказанием для нас обеих, ибо принцессе скоро прискучила игра в школу. Ведь теперь это перестало быть тайной забавой и только прибавляло ей работы. Поэтому она все чаще пускала в ход прут, а Аменет злорадно впивалась глазами в красные следы на моих плечах. Я же упрямо склонялась над глиняными черепками, пользуясь каждым свободным мгновением, и наконец догнала свою наставницу. Теперь я сидела рядом с ней за работой, а Сенмут, диктуя, говорил:
- Пишите!
Тогда же наступила пора пожинать урожай, ибо никогда еще тайное преступление не приносило столь прекрасных плодов. Даже Нефру-ра работала теперь гораздо охотнее. Как-никак, честолюбие заставляло ее всегда быть впереди меня, Сенмут же хвалил ее только тогда, когда она этого заслуживала. Хотя я и остерегалась превосходить свою учительницу (я попросту боялась, что это мне повредит), плоды, которые доставались мне, были сиг; слаще. Передо мной открывался мир, о котором я раньше и не догадывалась.
Возможно, это была награда Тота, писца богов и бога писцов, за то, что я спасла от смерти и вырастила одно из его священных животных. Насколько я понимаю, это была очень высокая награда. Камни ожили! Теперь я повсюду открывала священные знаки, заставляла их говорить со мной и вынуждала выдавать мне свои тайны.
Ах, если бы я была мальчиком! С какой гордостью я воткнула бы за ухо тростниковую палочку и быстро бы сделалась одним из тех важных писцов, которые надзирают за земледельцами, пересчитывают их скот и записывают в счетные книги подати, которые они должны своему господину. Но, к сожалению, я была всего лишь маленькой чужеземной девочкой-рабыней. А кем может стать она, даже если причуды счастья и ее госпожи открывают ей такие вещи, о которых другие, подобные ей, даже не осмеливаются и думать?
К нам присоединилась третья ученица, дочь сестры Сенмута. Увиден, с какой охотой учится царевна с тех пор, как не в одиночестве корпит над свитками для письма, Сенмут и привел Абет, девочку примерно того же возраста. Все чаще случалось, что многочисленные обязанности Сенмута отрывали его от занятий с нами. В конце концов за нами пришлось присматривать Унасу, брату Абет, несколькими годами старше ее, который был уже писцом, правда, пока еще "мелким".
Мне совсем не нравилось, что к нам присоединились сестра и брат. Потому что очень скоро из положения подруги, в которое меня на время возвело расположение Нефру-ра, я снова оказалась в положении служанки. Унас очень добросовестно исправлял красными чернилами письменные работы двух других, а мои он даже не пробегал глазами. Когда один раз я умышленно не выполнила задания, он лишь надменно посмотрел на меня и обратился с шуткой на мой счет к Нефру-ра, которая громко засмеялась. Я же с пылающими щеками склонилась над своими глиняными черепками и принялась писать. Губы у меня дрожали, в горле комком стояли слезы. "Если бы я мог научить тебя любить священные знаки больше, чем ты любишь свою мать, - писала я, - если бы я мог открыть перед тобой их красоту".
Когда мы заканчивали упражнения и выходили порезвиться с мячом, то получалось так, что мячи бросали Нефру-ра и Абет. Я же должна была бегать за ними, когда они отскакивали в сторону или откатывались в кусты. Сколько раз, когда обе девочки смеялись над замечаниями юного писца, я стояла рядом и не понимала смысла шутки, а никому и в голову не приходило втянуть меня в разговор. И все же я была готова отдать жизнь, чтобы Унас - шутник и насмешник Унас - обратился как-нибудь и ко мне, пусть даже с самым пустяковым замечанием!
Однажды они сидели у пруда в дворцовом саду. Их работа была закончена, но моя-то продолжалась. Абет захотела пить, и Нефру-ра послала меня за фруктами и напитками. Небем-васт и Аменет держались в стороне и ничего не имели против того, чтобы я притащила тяжелые кувшины, но тут они тоже подошли и начали прислуживать своей госпоже и ее гостям, радуясь, что и им перепадет глоток сладкого напитка.
Вдруг Небем-васт толкнула меня и сказала:
- Эй, посмотри-ка, это не твоя мать там идет? Моя мать! Я уже издали узнала ее наклоненную вперед фигуру, ее тяжелую походку. Я покраснела. Что ей здесь было нужно? Не собиралась ли она показаться царевне в своей грубой, запачканной набедренной повязке, со спутавшимися, неприбранными волосами? Услышать, как Унас скажет Нефру-ра: "Что здесь нужно этой женщине?" А Нефру-ра посмотрит с удивлением, Аменет же с тайным торжеством в голосе и с насмешкой во взгляде покажет на меня: "Это мать... вон той!"
- Нет! - резким шепотом ответила я Небем-васт. - Я ее не знаю!
Я незаметно нагнулась позади куста - разве из блюда не упал инжир? - и подождала, пока тяжелые шаги не замолкли вдали.
Куст был покрыт большими листьями и красивыми фиолетовыми цветами. Я неосторожно сорвала один цветок и принялась обрывать лепестки, чтобы только чем-то заняться и не слышать тихого скрипа гравия вдали. Из цветка капнул мелочно-белый сок и испачкал мне пальцы. Я не обратила на это внимания. Но Аменет, которая всегда все видела, заметила это и здорово выбранила меня.
- Это же яд, - сказала она и вырвала ветку у меня из рук. - Иди и вымой руки!
Мне пришлось долго оттирать с пальцев липкий сок ядовитого растения. Но все слезы, которыми я в ту ночь промочила свою подушку, не могли смыть капель яда, просочившегося в мою душу.
Несколько дней я собиралась с духом, чтобы навестить свою мать. Я думала, что она все-таки видела, как я пряталась за цветущим ядовитым кустом, и теперь больше побоев Аменет боялась увидеть немой укор в ее глазах.
И все же страстное желание поговорить с матерью, объяснить ей все подробно - нет, не объяснить, а просто сказать: "Прости!" - нет, совсем ничего не говорить, а только броситься на шею, - это желание пересилило мой стыд, и вот наконец я снова стояла перед ней.
Но мы ни словом не обмолвились о том, что камнем лежало у меня на сердце. Потому что нужно было обсудить нечто гораздо более серьезное. Мать получила весточку от моего брата Ассы.
Когда я услышала его имя, мои глаза вспыхнули от радости. Я с детства была очень привязана к Ассе, больше чем к другому брату, ведь Асса был такой простой и веселый. Он никогда не жаловался ни на какую работу, а вечером, окончив дневной труд, приносил с собой массу историй, забавных рассказов и песен. Люди говорили, что у него отцовский характер, тогда как Каар был так же скуп на слова и угрюм, как наша мать.
Конечно, Каара я тоже любила, но все же мы с Ассой лучше понимали друг друга. Он качал меня на коленях или подбрасывал сильными руками в воздух, а я громко выражала свой восторг. Он рассказывал мне волнующие истории, например о духах, которые превращались в собак или обезьян, чтобы навредить злым и помочь добрым людям, и я ловила каждое слово. Мое детское восхищение и искреннее волнение подогревали его охоту к выдумкам, порой даже к хвастовству, что делало игру еще более увлекательной. Но забавней всего было, когда Асса кого-нибудь разыгрывал. Он умел оставаться при этом таким серьезным, умел, не моргнув глазом, говорить такие невероятные вещи, что люди ему верили и только под конец замечали, что их водили за нос. Нередко из-за этого возникала ссора, но он никак не мог оставить свои дурачества. Асса не щадил даже тех, кого любил. Ему скорее удалось бы остановить бег солнца, чем придержать за зубами свой острый язык, когда он хотел поточить его о слабое место своего ближнего.
Надо сказать, что Асса не боялся врагов. Но, хотя он был веселым и добродушным, терпения у него хватало ненадолго. Тому же, кто вызывал его гнев, лучше было отойти в сторону, чем ввязываться с ним в драку. Раз уж он мог схватить за рога самого свирепого быка, то людей и вовсе не страшился.
Так вот Асса - что же с ним произошло? Он был здесь? Я могла его увидеть? Как давно он не поднимал меня в воздух своими сильными руками и не носил на плечах! Не слишком ли я теперь большая для этой забавы? И удивится ли он, когда узнает, что я научилась писать?
Но мать устало покачала головой. Нет, здесь его не было. А когда я спросила: "Где же он?" - ее как будто прорвало.
После нашего прибытия в Землю людей Ассу отвезли вниз по Реке, туда, где на тучных заливных лугах паслись стада, принадлежавшие знатным господам из города Амона. Мать ни разу ничего не слышала о нем, пока несколько дней назад... тут она остановилась, не в силах продолжать. Но наконец, то и дело прерывая свой рассказ рыданиями, она сообщила мне вот что.
Асса поссорился с другими пастухами. То ли он подшутил над ними, а они не терпели шуток - к тому же шуток чужака, - то ли они несправедливо обошлись с ним, а он этого так не оставил. Так или иначе дело дошло до драки. Он, хотя и дрался один против троих, одного уложил насмерть, второго тяжело ранил и, наверное, одолел бы и третьего, если бы со всех сторон не сбежались люди, которым удалось его усмирить. Потом Ассу судили и сослали в рудники - в пустыню, где не было воды и где люди томились от голода и жажды.
В пустыню! Я-то знала, что это такое! Долгих четыре дня мы тащились по долинам; среди скал, изрезанных глубокими расщелинами. Если бы не мои братья, я бы осталась там навсегда и мои кости белели бы у дороги. Но они взвалили себе на спину еще и ношу моей матери, и тогда она смогла, несмотря на жару и жажду, донести меня туда, где мы наконец увидели зеленую Землю людей.
А теперь изо дня в день мой брат Асса будет видеть только солнце и скалы, терпеть жару и жажду?
- Не можешь ли ты помочь? - запинаясь, произнесла мать, а мне вдруг стало ясно, как сильно она постарела. - Попроси царицу освободить его! Царицу! Попросить ее, чтобы она его освободила? Ох, как только мать могла вообразить себе, что я, Мерит, гусиная служанка, осмелюсь заговорить с царицей?
С того дня, когда я встретила ее первый раз, она больше не сказала мне ни слова. Едва ли она вообще замечала меня, когда за столом, за трапезой собирался весь двор, а я стояла за стулом царевны и обмахивала ее веером. Никому не было позволено останавливаться перед царицей и обращаться к ней со словами. Даже Сенмут, ее любимец, которого она сама возвысила над остальными, мог говорить с нею только если она этого потребует.
Самое большое, что я могла сделать для Ассы, это рассказать о нем Сенмуту. Может быть... в благоприятный момент... если он, как это однажды уже было, ущипнет меня за щеку. Но даже и тогда... хватит ли у меня смелости?
И вообще, кто знает, когда я его увижу? Он не появляется теперь целыми днями, а вчера не пришел и Унас. Говорили, что Хатшепсут собирается расширить и украсить заупокойный храм, который некогда был возведен ее отцом. Поручили это Сепмуту, возглавившему все строительные работы, а помогал ему Унас, сын его сестры. Пока их обоих не было, Аменет снова взяла верх.
Дорога, по которой я возвращалась домой мимо огромных дворцовых построек, показалась мне в тот день нескончаемой. Я шла очень медленно. Еще больше, чем прежде, меня угнетала мысль, которая все эти дни камнем лежала у меня на сердце и от которой я хотела освободиться, излив свою тоску на груди у матери. Наконец, я совсем остановилась. Перед моими глазами уже вырисовывались темные очертания дворца, мне даже показалось, что издали доносится пронзительный голос Аменет. Если бы только я могла тихо и незаметно проскользнуть в свою каморку, броситься на лежанку и заснуть! Но разве удастся избежать неприветливого приема Аменет и утомительной болтовни Небем-васт?