Повариха, приготовлявшая сласти, - в дворцовой кухне трудилось много поваров и поварих, и у каждого были свои обязанности: один повар жарил домашнюю птицу, другой - дичь, третий приготовлял салаты, четвертый приправу, - так вот, повариха, приготовлявшая сласти, будто бы завела делишки с садовником, хотя тот был женат и имел двух взрослых сыновей. Небем-васт знала об этом от жены садовника, а та застала парочку за кустом тамариска, который рос в углу дворцового сада. Теперь-то уж она позаботится о том, чтобы повариху выгнали. Ведь это была "та еще штучка", однажды она уже утопила в реке новорожденного младенца! И вот "такую штучку" царица терпела в своем доме!
Жена садовника попросила Небем-васт посвятить в дело Аменет, но Небем-васт этого не сделала. Она объяснила это мне так:
- Знаешь, Аменет - это паук! А я не из тех, кто загоняет других в его сети!
- А разве жена садовника не могла бы сама поговорить с Аменет?
- О чем ты говоришь? Не каждый может подступиться к кормилице царицы!
Не могу точно сказать, потому ли Небем-васт не пожаловалась на кухарку, что не желала добычи для паука, или она преследовала какую-то собственную выгоду. Точно лишь то, что она не раз приносила из кухни сласти, которыми, правда, всегда делилась со мной. Часто, расставляя в вазы принесенные от садовника букеты, она грызла инжир или финик.
Я страшно много воображала о себе, когда она рассказывала мне свои истории, и гордилась тем, что была ее доверенной. Если мы видели, как по залам идет, переваливаясь на своих кривых ногах, Риббо, придворный карлик, она нашептывала мне:
- Этот-то считает себя царским сыном! Будто бы его украли у родителей. А ведь наши воины привели его из презренной земли Куш, где он пас свиней вместе со своим отцом!
Но если Риббо подходил поближе и искал нашей компании, она подбивала его:
- Расскажи-ка нам что-нибудь о державе своего отца!
И карлик распалялся в описании того великолепия, к которому он будто бы привык с детства. Все роскошнее становился царский дворец, где он вырос, все многочисленнее стада, которые его отец отправлял на пастбища. Когда же его звали, то, прежде чем засеменить кривыми ногами, он важно кивал своей непомерно большой головой, как бы говоря: "Вот я каков! Ведь ты не сомневаешься в этом!"
А за его спиной Небем-васт хихикала:
- Из презренного Куша! Где все так бедны, что едят свинину! Дворец из камня! Как бы не так! Соломенные крыши над хижинами из глины!
И она покатывалась со смеху.
И все же однажды она вела задушевный разговор с Этим самым Риббо и не заметила, как я подошла. У меня и в мыслях не было подслушивать. Но когда я услышала их хихиканье, у меня появилось какое-то неприятное ощущение. Оно-то и заставило меня остановиться в тени колонны. Я отчетливо слышала каждое слово. Все, что говорила Небем-васт, как нож, вонзалось мне в сердце:
- Она пасла гусей! И спала в хижине, такой круглой и маленькой, что в ней едва можно было вытянуться! Она совсем ничего не знала, когда попала сюда! Это я ее всему научила! А ее мать мелет зерно, она немая и совсем не понимает языка людей!
Я стояла, как оглушенная, и не могла пересилить себя, чтобы подойти к сплетнице и заставить ее замолчать. Конечно, и Аменет частенько называла меня гусиной служанкой, но это не так больно задевало меня. Кормилица царицы была груба со всеми, кто ей подчинялся. Своими костлявыми пальцами она раздавала тумаки и щелчки и всегда имела наготове язвительное слово. И хотя никто не смел противоречить ей, все объединялись в молчаливом отпоре ее злобным нападкам. Сложилось даже какое-то особое к ней отношение, делавшее нас неуязвимыми к ее грубостям. Но Небем-васт! Моя подруга? Которая была на моей стороне, когда меня обижали, всегда оказывала мне услугу, когда мне требовались совет и помощь, - что же могло ее заставить так говорить обо мне?
Я потихоньку отошла. Мне захотелось спрятаться в самом темном углу коридора. Я скорчилась в какой-то нише длинного перехода и уткнулась лицом в ладони. Мне вдруг показалось, что я еще раз вдохнула запах травы, росшей у источника на моей родине, и услышала гоготанье СВОИХ пернатых друзей, которые, распустив крылья, неслись мне навстречу, и в знак приветствия вытягивали свои длинные шеи. Я поняла, что с ними я никогда не была такой одинокой, как здесь, среди множества людей, в прекрасном дворце царицы.
Чужая! Неужели я останусь здесь чужой на всю жизнь? Но разве все здесь не были чужими друг другу? Кто доверял Аменет? Может быть, царица? А кто был откровенен с Нефру-ра? Только не ее мать, которую она часто не видела целыми днями, потому что та решала с Сенмутом важные дела, в которых ребенок ничего не смыслит!
Тут я поняла: никто здесь не был равен другому, один всегда возвышался над другим, повариха - над кухонной прислугой, жена садовника - над поварихой, кравчий - над женой садовника, кормилица царицы - над челядью, а царица - над всеми. Ибо она была богиня, а все остальные получали от нее свое дыхание.
Ну а я? Какое место занимала я? Может быть, я уже стояла выше, чем Небем-васт, потому что царевна улыбалась мне чаще, чем ей? Может быть, Небем-васт мстила мне? Ну что ж, если можно подняться по этой лестнице, я не хочу оставаться внизу! Я - нет!
До сих пор я не очень-то обижалась, когда меня называли гусиной служанкой. Это стало моим малым именем. Его придумала Аменет, но и другие называли меня так же. Но теперь я сумела добиться права на свое собственное прекрасное имя. Когда Аменет по какому-то поводу снова назвала меня в присутствии Нефру-ра гусиной служанкой, я не ответила ей, а спросила царевну:
- Разве я не твоя служанка, Нефру-ра?
И Нефру-ра приказала Аменет называть меня Мерит. Я почувствовала, что и ее задевало, когда меня звали моим малым именем. Когда это случилось, Небем-васт тоже была в комнате. Я бросила в ее сторону торжествующий взгляд. Но она сделала такой вид, как будто все это ее совсем не касается.
И снова потекли недели и месяцы. Я привыкла к высоким колоннам дворца и научилась жить среди всех этих людей, как будто я была им ровней. У Небем-васт я не стала требовать объяснения. Я сделала вид, как будто ничего не произошло. Разве что стала менее разговорчива, но она при своей болтливости и не заметила этого.
Я могла бы быть счастлива. Каждый день я ела досыта. Оставшиеся после царской трапезы блюда отдавали прислуге, а они были приготовлены так, что услаждали вкус. Черный хлеб и лук, а также разную нечистую рыбу ели только поденщики. Мы же ели домашнюю птицу и белый хлеб, и салат из латука с оливковым маслом. Когда же снимали урожай, было вдоволь винограда и фруктов. Однажды Сенмут сказал мимоходом Аменет, которая выслушала его с кислым видом:
- Посмотри-ка, как выросла и похорошела малышка!
И он окинул меня взглядом, от которого кровь бросилась мне в лицо.
Я уже давно научилась подкрашиваться. Давно исчезло из зеркала отражение худого, изнуренного детского лица с голодными глазами. Я выглядела теперь не как дитя песка и чужбины, а совсем как любой ребенок людей. Я знала об этом, и мне это нравилось, и все же, когда я услышала слова Сенмута, как будто раскаленная игла пронзила мое тело.
Сенмут был красивым мужчиной и всего лишь ненамного старше царицы. Он был младшим братом ее наставника и предан ей с детства, так что теперь она отдала в его руки свою собственную дочь. Мы видели его почти каждый день, если он не отлучался из столицы. Старой Аменет было поручено заботиться о телесном благополучии царевны и обучать Нефру-ра тому, что приличествует принцессе, а что нет. Запрещали же ей очень многое. Так, после той смоковницы мы ни разу не лазали на деревья! Но Аменет не могла обучить свою любимицу тому, чего не умела сама и что вновь и вновь приводило Сенмута в покои царевны: Нефру-ра училась писать!
Не скажу, чтобы она делала это с охотой. Но и дело было трудное! Ежедневно ей приходилось выводить на папирусе с помощью тростниковой палочки множество знаков! А Сенмут часто вздыхал:
- Разве это сокол, дитя мое? Ведь он похож на сову! А эта ласточка напоминает гуся!
Ну не все ли было равно, ласточка это или сокол, сова или гусь? Лишь бы все эти птицы располагались красиво по линейке среди разных цветов и звезд и прочих предметов! Но нет. Самый маленький значок имел свое особое значение, утверждал Сенмут, и ни один нельзя было рисовать ни на волосок по-иному, чем это предписывалось. Это было очень трудно. У Нефру-ра, когда она тростинкой выводила один штрих рядом с другим, часто дрожали руки. А однажды, когда Сенмут снова пожурил ее, она бросила лист папируса на пол и в гневе стала топтать его ногами. Казалось, еще немного, и учитель поднимет на нее руку, но он лишь строго сказал:
- Уши ученика у него на спине, он слышит, когда его бьют!
После этого Сенмут ушел и не приходил в течение двух дней.
Меня Сенмут, конечно, не учил водить кисточкой. Мне велели приносить тростинки, раскладывать листы папируса и смешивать чернила. Тяжелой эта служба не была, ведь тростник густо рос у пруда в дворцовом саду, а главный писец Хатшепсут располагал достаточным количеством папирусных свитков, и самые красивые из них я могла выбирать для царевны.
Однако, стоя за стулом Нефру-ра, я часто заглядывала через ее плечо, пока сама она билась над чистописанием. Ведь мне приходилось держать наготове поднос, чтобы она в любой момент могла освежиться чашей фруктового сока, инжиром или ложкой меда. Я не чувствовала усталости, стоя позади своей госпожи. Напротив, я не могла насмотреться на изображения, над которыми колдовали на папирусе ее пальцы, становившиеся постепенно все более уверенными. Там появлялись зайцы и утки, львы и совы, гуси и пчелы, и не одни только животные, но и мужчины и женщины, солнце, луна и звезды, кувшины, заплетенные косы и многое другое, да такое, о чем я вообще не имела представления.
Мне это казалось забавной игрой, и самой не терпелось последовать примеру моей маленькой госпожи. Конечно, я нe решалась воспользоваться одним из драгоценных листов папиpyca, но ведь в любой мусорной куче можно было найти глиняные черепки, на которых выполняли СВОИ письменные упражнения почти все школьники в стране. Я уже подыскала себе несколько таких черепков. И вот однажды, когда в комнате никого не было, я украдкой обмакнула кисточку в черные чернила и попробовала нарисовать очертание зайца. Это мне удалось, хотя и не вполне, утку тоже можно было признать, но зато никак не хотел получаться мужчина, подносивший руку с едой ко рту. Тут я услышала шаги и быстро плюнула на черенок, стараясь стереть следы содеянного. Хотя никто никогда не запрещал мне писать, я смутно чувствовала, что не имела на это право. Однако не успели мои пальцы стереть черные линии, как позади меня уже оказалась Нефру-ра к заглянула мне через плечо.
- Это ты написала? Но как криво! Как безобразно!
К она чуть было не покатилась cо смеху.
Но тут ее осенило. Разве не забавно будет научить меня писать? Смотреть, как мои пальцы выводят одну линию за другой, и сердиться, когда линии ложатся не так, как предписывалось?
Моя маленькая наставница была со мной довольно нетерпелива. Не то что Сенмут с ней. Она стояла рядом, держа прут, и часто била меня но пальцам или по голым плечам, потому что "уши ученика у него на спине", как она говорила, подражая своему учителю.
Я же, стиснув зубы, выводила черточки, хотя из глаз у меня катились слезы. Я хотела этому научиться! Должна была научиться! И вскоре Нефру-ра заставила меня выполнять вместо себя письменные работы, которые ей задавал Сенмут. Вот что с самого начала было у нее на уме!
Мы занимались этими упражнениями исподтишка и боязливо держали их в секрете даже от Небем-васт, так как я была уверена, что она выдаст нас Аменет. Нам удавалось это проделывать, потому что мы не всегда находились под всевидящим оком нашей надзирательницы. За нами часто заходил Сенмут. Он прогуливался в саду со своей ученицей или сидел за большим каменным столом, который стоял среди зелени у пруда. Нередко его кто-нибудь звал: художник, делавший наброски для стенной росписи, каменотес, заготовлявший глыбы для статуй богов, чиновник, ведавший стадами коров и сообщавший, что на его животных напала какая-то болезнь, перевозчик, доставивший на своей лодке товары, заказанные Сенмутом. Много, нечеловечески много дел приходилось решать Верховным устам. Поэтому часы, проведенные с воспитанницей, были для него отдыхом.
Как-то Нефру-ра проспала дольше обычного и проснулась, когда солнце стояло уже высоко. Аменет к этому времени обыкновенно заканчивала утренний обход находившихся в ее ведении помещений. Но в этот раз за Аменет пришла Небем-васт, так как между главным поваром и женой садовника разгорелась ссора. Для старухи это было то что надо! Она быстро вышла, а Нефру-ра сказала:
- Чудесно! Тогда начинай писать, ведь вечером придет Сенмут!
По правде говоря, я не понимала смысла того, что писала. Моя учительница тратила усилия на то, чтобы показать мне, как, не отступая от предписаний, наиболее красиво и совершенно копировать различные знаки. Но значения их она мне не выдавала. Ей было вполне достаточно, что я под ее диктовку рисую один знак за другим. Моя возросшая сноровка радовала ее, так как Сенмут не мог заметить обмана. Ее совершенно не интересовало, сумею ли я прочитать то, что пишу, ведь читать-то в присутствии Сенмута ей приходилось самой. От этого ее никто не мог освободить.
Итак, она и на этот раз не встала с постели, а лежа принялась вполголоса диктовать мне один знак за другим. Я же склонилась над глиняной плиточкой и писала: "Утка... мясо... город... летящий гусь" и собиралась написать "сова", но не успела. На плечи мне опустилась чья-то рука, в тело вонзились ногти. Я испуганно обернулась и увидела искаженное яростное лицо. Никогда еще я не видела старуху в таком гневе.
- Аменет! - крикнула царевна и вскочила. Она хотела помешать кормилице, но та отстранила ее. А потом взяла палку.