Во время этих курсов я также был ознакомлен с коммуникационными чудами тех времен: двухканальными радиосредствами от размера миниатюрных, помещаемых в кармане, до крупных, собранных в виде невинных кожаных чемоданов. Некоторые из крупных моделей этих типов радиоустройств были упакованы в школе в водонепроницаемые и пылезащищенные оболочки с тем, чтобы их можно было бы секретно закопать за границей, обычно в уединенных местах. Точные топографические схемы выбранных мест захоронения были подготовлены и содержались в деле в Москве на случай, если они будут нужны для восстания или для ведения партизанской войны.
Главным предметом политической учебы была, разумеется, мировая революция, конечная цель партии. Нам рассказывали, что наиболее презираемым врагом СССР, «базы мировой революции, является «база мирового капитализма», США. И даже в это время в наше сознание внедрялось, что одной из важнейших целей в борьбе против «англо-американского империализма» является контроль (слово освобождение никогда не применялось) над Средним Востоком из-за его запасов нефти, также из-за его стратегического положения как моста между континентами. На собраниях за закрытыми дверями нам советовали, что толкование Литвинова в Женеве и повсюду на Западе, является не более чем дипломатическим промыванием глаз, для выигрыша времени. Не принимайте это всерьез, они говорили; наша задача перед партией как офицеров разведки, заключается в подготовке восстаний и гражданских войн в соседних странах как прелюдия коммунистического наступления в мировом масштабе.
После завершения курсов в апреле 1931 года я был отправлен назад в Тбилиси, в Четвертый Отдел генерала Абсалямова. Меня сопровождали специальные курьеры, которые везли подобные трем образцам кожаных чемоданов, на самом деле, три приемника, каждый с индивидуальным источником питания. Последние достижения техников Лямберга, эти устройства стали нашими главными средствами радиосвязи с Москвой также, как и с Тегераном, Анкарой и Стамбулом.
Один из этих великолепных образцов оборудования отдали мне, чтобы я его установил в своей лишней комнате, которую мне дали как часть моей фантастической квартиры, когда меня переводили в отдел. Тамара, счастливая моему приезду, была разочарована иметь часть нашей квартиры под мое устройство. Когда я успокаивал ее, она сообщила странную новость. Когда я был в отъезде, мы получили нового жильца в нашем доме, который был одним из красивейших в городе. Новый жилец, больше знакомый Тамаре, чем мне, был старший Ойствах[6]., скрипач.
Довольно странно, мы подумали, квартировать артиста вместе с агентами; во всяком случае, мы также установили, что ничто не было слишком хорошо для разведки.
По приезду мне дали новое задание, которое, кстати, я нашел весьма приятной работой. Она продолжалась лишь шесть месяцев, но для меня эти полгода были очень хорошими временами. Мне приказали стать коротковолновым радиолюбителем и проводить долгие дни и ночи дома, разговаривая с другими любителями во всех частях мира. Моим любительским позывным был AU7CS. Я вступил в местный клуб коротковолновиков и участвовал во многих безвредных дискуссиях о маломощных передачах, в особенности, на новых и изощренных длинах волн. Мне позволили одеваться в гражданскую одежду, доставленной нашими агентами в Турции. Я почувствовал себя и смотрелся как иностранец.
Цель такого маскарада не была невинной. Моей реальной работой была вербовка операторов нашей радиосети из местных любителей. Моя первая находка из многих дальнейших была, по-видимому, лучшей. Он был молодым грузином с хорошей репутацией в комсомоле. Он не только был способным технически и любил опыты с короткими волнами, но он также довольно просто подошел для задачи нашего отдела. Я также обучил его шифровальной технике и агентурной связи, и затем мы его отправили в Тегеран, сделав его для прикрытия членом торговой делегации.
После того, как мой ученик устроился в иранской столице, он начал регулярные тайные передачи, через меня в Тбилиси. Ранее мы двинули другого хорошего оператора в Турцию, вновь под прикрытием члена торговой миссии. Через дипломатические каналы мы отправили к нему одно из устройств Лямберга для организации передачи сообщений из Эрзерума. Иранские и турецкие коммуникации плюс обычные контакты с нашими ПРП вдоль границ составляли все мои обязанности в то приятное полугодие.
Это хорошее время закончилось в ноябре 1931 года, когда генерал моего отдела был переведен на полевые задачи. Его приемником был также татарин, но тот, который верил в частые перемещения своего персонала. Он отправил начальника ленинаканского ПРП, полковника Алькаева, чье сообщение вербовки агента в Турции вызвало у меня тревогу, в Москву для прохождения учебы. Я был отправлен на армянскую границу, чтобы занять его место на ПРП.
Сначала этот перевод сделал меня нервным. Я, будучи лишь старшим лейтенантом, должен был занять место полковника, хотя в дальнейшем я убедился, что такая практика не является необычной для нашей службы. Во всяком случае, перевод лично меня мало удовлетворил. Он означал, что я должен был отдать нашу прекрасную квартиру в Тбилиси. Перевод также означал, что Тамара и я будем жить отдельно, поскольку на ПРП не было квартир для женатых. Как всегда, хорошая жена, она напомнила мне, что я должен иметь полевую работу, если я хочу продвижения, в частности, хочу и дальше учиться. Она была права, конечно, но мне не хотелось уезжать.
Несмотря на наши различия в звании, полковник принял меня вежливо и гостеприимно. Ему было приказано оставаться несколько месяцев, пока я не освоюсь с обстановкой. Перед тем как он уехал, он показал мне, как наши агенты проходили через границу туда и обратно, что являлось основной задачей ПРП.
Моя первая работа была связана с курдом, ожидавшимся через границу ночью с информацией о политической ситуации среди племен в районе озера Ван.
Полковник и я устроили на границе пункт встречи за день до его прибытия. Хотя было ранняя зима, но стояла теплая погода, когда мы уехали из Ленинакана. Хотя и мы ехали верхом неторопливо, мы и наши кони скоро вспотели из-за теплой погоды и трудностей для них на каменистой тропе среди скал. Я также чувствовал себя немного неудобно в своей новой форме пограничной службы ОГПУ, в обычном наряде офицеров для военных офицеров разведки на ПРП. Для нашего прикрытия мы имели с собой удостоверения офицеров-пограничников ОГПУ.
Сзади нас, дальше в северо-западном углу Советской Армении высилась вулканическая гора Алагуз с ее снежной вершиной, достигающей высоты более чем 4 км. Далеко на юге, мы могли видеть еще более высокие горы в Турции, сгруппированных вокруг покрытой снегом горы Большой Арарат высотой около 5 км, где находилось, якобы, место стояния Ноя во время всемирного потопа. Мы проезжали через ужасно бесплодную местность, особенно для меня, поскольку по дороге из Тбилиси на Ленинакан я нашел северную Армению как район, покрытый буйной растительностью. Повсюду на юге ничего не было видно, кроме голых скал, и я понял, почему некоторые зовут Армению как страну камней. Ее поверхность выглядела как мертвая планета. Ничего кроме камней. Огромные валуны размером крупных зданий, поменьше, размером домов, еще меньше, размером брусчатки, бесчисленные, они разбросаны повсюду, как будто сумасшедший гигант ударил и вдребезги разнес некоторые горы. Если добавить сюда опустошенность, то картина становится еще более удручающей. Поскольку мы были на приграничной зоне, весь район был под запретом. За всю послеобеденную поездку, мы не встретили здесь ни одной души, за исключением одинокого пограничного патруля.
Почти перед наступлением ночи мы услышали лай собак и шум воды, устремляющейся в каньон. Мы приближались к месту назначения. Мы обошли последнюю скалу и посмотрели вниз. Там на самом дне ущелья находилась застава, одно из пустынных, наиболее запрещенных сотен таких пунктов, разбросанных вокруг Советского Союза. Это был маленький каменный дом, прилепившийся к краю небольшого утеса в нескольких метрах над бурными водами Арпачая, бешено текущего на юг, чтобы там присоединиться к Араксу в его течении к Каспийскому морю. Арпачай образовал здесь линию границы, на отвесном берегу которого с другой стороны находился пост турецких пограничников.
После не совсем комфортабельной ночи на посту ОГПУ, мы встали рано утром так, чтобы я смог познакомиться с местностью для использования при переходе будущего агента. Как отметил полковник, здесь было много бродов через Арпачай, которые делали их идеальными для нашей работы. Наконец, настала ночь, ночь свидания. Было темно, безлунно, облачно, очень хорошо для приема агента. Со стороны Турции продували сильные ветры. В бинокли мы наблюдали за турецким пограничным постом и видели, как часовые уходили в свои квартиры, чтобы играть в карты, в то время, как погода становилась все хуже и хуже.
На дежурстве вместе с нами находился начальник заставы. Он имел право «открыть» для нас границу. Это означало, что во время приема агента или его отправки пограничники снимались для военной разведки с выбранного небольшого участка на строго определенное время. Хотя ему не было разрешено присутствовать во время интервью или инструктажа агента, начальник заставы должен был присутствовать во время прибытия и отбытия наших операторов, чтобы убедиться в том, кто переходит границу.
В нашем случае граница была открыта к полуночи. Несколько минут позднее мы заметили силуэт человека, переходящего вброд реку в нескольких метрах от нас. Мы спустились на берег, идентифицировали в проводнике нашего курда. После этого, начальник заставы покинул нас, чтобы возвратиться через час для того, чтобы засвидетельствовать отбытие нашего человека из Советского Союза.
Высокий и темнокожий, этот курд выглядел довольно свирепым человеком. Однако, он был смышленый. У него было много проблем с турками, и он знал часть границы до последнего камня. Его информация, тем не менее, не выглядела исключительной. Мы смогли его опросить менее чем за отведенный час перед тем, как отправить его обратно в темень, в Турцию.
На следующий день мы возвратились в Ленинакан, чтобы оттуда Алькаеву отправиться в Москву, а мне принять командование над ПРП, на котором я задержался почти год. В начале я нашел работу интересной и волнительной, но скоро все это прошло.
Я также нашел трудным приспособиться к работе с ОГПУ, как это было необходимо почти в каждом случае. Был также элемент опасности во встречах в одиночку с агентами, обычно ночью в уединенных местах, но было и ОГПУ, против которого я не мог противостоять, в особенности, подразделениям пограничников.
Пограничные войска были учреждены Лениным в 1918 году и сделаны главным компонентом организации государственной безопасности. По ленинскому декрету, они были ответственными за воспрепятствование незаконного въезда и выезда личностей, за защиту пограничных районов против вооруженных нападений, за борьбу против контрабанды, за контроль прибрежных вод, поддержку общественного порядка в пограничных районах и, в случае необходимости, установления карантина. Согласно декрету, все это не сильно отличалось от охраны границ в других странах. После 1923 года, однако, пограничная охрана сильно расширилась до сил из многих тысяч человек, вооруженных танками, самолетами и артиллерией. Все это расширение, главным образом, имело одну задачу, воспрепятствование незаконного перехода через границу, иначе говоря, воспрепятствовать беглецам из так называемого свободного советского народа. Особенно тошно было мне то, что проходило в каждый день 28 мая, годовщины ленинского декрета о погранвойсках. По этому случаю газеты пестрели заголовками «Столько то лет на защите границ» и простые «свободные» граждане приглашались для того, чтобы произносить им слова благодарности. Они были похожи на заключенных, благодарящих своих надзирателей.
Вот с какими людьми мои ПРП, как и все остальные, должны были иметь дело. Мы не только носили их форму и значки отличия и их формы личных удостоверений для прикрытия, но мы работали также под их эгидой. ПРП, в свою очередь, также не были белыми лилиями. В моих делах среди других совершенно секретных правил была вот эта комбинация цинизма с наивностью: «Начальнику ПРП доверяется хранить иностранную валюту для своих операций в долларах, туманах, лирах, марках, кронах. Ему доверяется превращать охраняемые здания в дома и обучать своих агентов. Ему доверяется содержать своих проституток для развлечения своих шпионов…
Несмотря на такую обстановку и атмосферу, случилась одна приятная вещь в Ленинакане весной 1932 года. Я несколько дней находился на границе по задаче перехода другого агента и возвратился довольно усталым в мою квартиру, скорее, в одинокую монашескую келью. Когда я вошел, то подумал, что-то не то с комнатой. На окне висела занавеска, на полу лежал маленький, но красивый ковер с несколькими подушками на нем и на примусе стоял хорошо пахнущий суп. Когда я все это обозревал, Тамара вышла из-за занавески и обняла меня. Она приехала из Тбилиси на конец недели для того, чтобы муж почувствовал себя немного как дома. Она также приехала сообщить мне об удивительной новости, что беременна и ожидает летом ребенка.
Короткое присутствие Тамары и ее новость были для меня импульсами, в которых я остро нуждался. Недели, в действительности, месяцы после этого мой дух был весьма высоким. Затем все разбилось на куски. Я получил новость от Тамары, фактически, от друга. Она была очень и очень больна и находилась в больнице в Тбилиси. У нее случился выкидыш. И, как будто этого было мало, она также вынуждена была стерилизоваться. С тех пор наша семья не должна была быть больше двоих нас.
Задолго до этого страшного удара я формально отправил мое заявление для поступления в Электротехническую Академию в Ленинграде. После того, как Тамара потеряла ребенка, я настаивал перед генералом нашего отдела, что из-за семейной трагедии я хотел бы переводиться из этого района, предпочтительно в академию. Я не рассказывал ему, что я также, что все что я делал, это отправка и прием агентов низкого уровня; получение пустячной и скудной информации о местных войсках, настроениях курдских племенных вождей, о дорогах, окрестности и о мелких политиках; плюс игра в перчатках с ОГПУ.
В сентябре 1932 года поступил приказ, чтобы я проследовал в Ленинград. Прощай Закавказье. Надеюсь, навсегда.
В Москве я должен был прервать свой путь в Ленинград. Когда мой поезд прибыл в столицу, я почувствовал себя очень слабым и шатким. У меня была высокая температура. Я отправился в военную клинику, откуда меня отвезли в госпиталь. У меня было воспаление легких и доктора сказали, что это очень серьезный случай.
Что меня точно сделало больным, я не знаю. Обычно мое состояние было превосходным. Признаюсь, что, возможно, депрессия сыграла свою роль. Я ужасно горевал по поводу потери ребенка и невозможности когда-либо иметь детей. Я очень беспокоился по поводу здоровья Тамары и тем, что должен был ее оставить в Тбилиси.
Путешествие с юга на поезде также подкосило мои моральные силы. Повсюду, на северном Кавказе, на Украине, станции были переполнены тысячами и тысячами несчастных людей. Там творилось такое, что невольно напомнило мне очереди у бюро по трудоустройству в Баку, за исключением того, что здесь дела были гораздо похуже.
Причинами этих страданий на станциях были коллективизация плюс перемещение и голод, которые сопровождали коллективизацию. В то время, когда я проезжал эти станции в сентябре 1932 года, более 50 процентов крестьянства было насильно коллективизировано.
Я читал немного об этой трагедии в сводках разведывательных отделов различных армий, не только моих подразделений, но также тех, которые были расположены на Кавказе, в Центральной Азии, Казахстане, в регионе моего родного города, на Украине. Каждая сводка отзывалась об этих бедных людях, которые сопротивлялись коллективизации, как о «бандитах» и говорила, что против них были предприняты боевые акции.
По сводкам я чувствовал некий страх, который охватил крестьян и членов племен, но никогда даже не догадывался о действительном ужасе до того, как сам не увидел своими глазами его результаты на станциях. На платформах были не только местные люди, но и башкиры, казахи, киргизы, туркмены, узбеки, татары, мужчины, женщины и дети, все жалкие, грязные, потерянные, голодные, умоляющие за кусок хлеба или копейки. Особенно в отчаянии были киргизы, которые так были добры ко мне, к мальчику, и другие кочевники. Насильственная отмена кочевничества сопровождалась коллективизацией и было невозможно изменить образ жизни людей, которые из поколения в поколение, веками, приспособились к вольному перемещению с одного пастбища на другое.
Чтобы не повиноваться, те из кочевых и крестьян, которые не сопротивлялись с оружием в руках, покидали свои земли, вырезывали свои табуны и стада. Голод и смерти миллионов, которые свирепствовали в последующие два года, были не от бога, а преднамеренным дьявольским деянием Сталина.
Важно отметить, что это были национальные меньшинства Советского Союза, нерусские, которые пострадали под коллективизацией, а не наследные колонизаторы этой обширной страны. Освобожденные от крепостничества лишь за несколько двадцать лет ранее, крестьяне центральной Великой России, за исключением казаков, никогда не продвинулись дальше чем грубой формы коммунальной жизни. Для них коллективизация не означала никаких перемен. Нерусские, однако, всегда были свободными владельцами своих земель и скота. Поэтому коллективизация для национальных меньшинств была настоящей катастрофой библейских масштабов.
При моем путешествии на север через эти глубоко беспокойные районы я также видел начала массовых депортаций, которые шли наряду с коллективизацией. На нескольких станциях вооруженные солдаты загоняли сотни и сотни отчаявшихся людей в длинные грузовые поезда, о станции назначения которых не знал никто. По моему твердому мнению, депортации и голод считались коммунистическим руководством как лишь наказание людей, которым суждено было умирать, поскольку они шли против системы. Ах, какой ужасный приговор системе, которая зацвела на кровавой почве Ивана Грозного и Екатерины Великой!
С такими жуткими впечатлениями потребовалось больше двух месяцев для моего выздоровления в московском военном госпитале. Я также был в подавленном состоянии из-за того, что задержка могла помешать моему поступлению в Ленинградскую академию.
Светлым пятном для меня в этот мрачный период была Тамара. Мы планировали, что она присоединится ко мне в Ленинграде, когда все утрясется, но когда она услышала о моей болезни, то уволилась с работы и поспешила в Москву. Я всего лишь менее недели находился в госпитале, когда у моей постели появилась моя любовь с улыбками, с бодрящими словами, со цветами и книгами для чтения.
К счастью для моих ограниченных доходов, у Тамары было несколько родственников в Москве. Во время моей госпитализации она стояла у сестры, Анны, которая была замужем за Зинаидом, для нас Зияма, Гуральника, блестящего профессора по экономике в плехановском институте. Он также был евреем. Это была очень счастливая пара, живущая в любви и согласии. Когда они обручились, у них не было достаточно денег, и Зяма работал ночами в течение месяцев, рисуя знаки и плакаты для рекламы, чтобы заработать на небольшую квартиру. Пылкий член партии, он был человек жуткой энергии для своего крошечного роста в 1 м 40 см.
Я впервые встретился с это парой, когда учился на курсах на Ленинских горах. Их членство в партии находилось под сильным вопросом во время тогдашнего моего визита, который совпал со временем суда над так называемой контрреволюционной меньшевистской организацией. То был предварительным шагом перед крупными чистками в середине тридцатых годов и после, и был нацелен на интеллектуалов, в основном, на писателей и ключевых экономистов. Протестуя против этого, поэт Владимир Маяковский в 1930 году повесился в своей квартире, находящейся этажом выше квартиры Анны и Зиямы.
Естественно, оба они были расстроены, когда я приехал к ним. Зияма шагал по квартире, бормоча свое, и Анна плакала. Неуклюже, я спросил, чем мог бы я им помочь.
«Помочь?», закричал Зияма, «как вы можете помочь? Этот грузин, не довольствуясь тем, что стал диктатором, хочет уничтожить всю интеллигенцию. Он хочет уничтожить всех писателей. Он хочет уничтожить экономистов. Вы являетесь солдатом, которого мало заботит политика или экономика. Однако, я скажу вам, что Сталин собирается разрушить всю экономику. Неграмотные члены партии, и они большинство, его поддерживают. Мы сейчас в очень большой беде, в очень большой». Эта вспышка гнева шокировала меня и она была примером того, как опечалены были эти двое.
Мои тревоги стали серьезными. Я ездил на Ленинские горы несколько раз, чтобы видеться с директором Лямбергом, чтобы заручиться его поддержкой для поступления в Лениградскую академию. Он облегчил мои страхи и дал мне записку к начальнику Ленинградской военной разведки с разъяснениями моих трудностей, связанных с задержкой из-за болезни.
Через два дня, почти буквально схватив эту записку у Лямберга, Тамара и я поспешили на поезд в Ленинград. У нее здесь также были родственники. Двое из них работали по издательскому делу и имели хорошо меблированные квартиры, чтобы мы могли там остановиться. Затем я начал стучать в двери Военной Электротехнической Академии.
Я потратил целый месяц, чтобы встретиться с командиром академии или кого-либо из его заместителей, кто мог бы разрешить вопрос о моем поступлении, но совершенно бесполезно. Мне сказали, что я слишком сильно опоздал на этот год.
Довольно отчаявшись, наконец, я решил использовать записку Лямберга и отправился в военную разведку. Дежурный генерал посадил меня на свою машину и повез в академию. Почему, он спросил по дороге, я так долго ждал, чтобы просить о помощи. Потому, я сказал, что хотел поступить без всякой посторонней помощи. Он проговорил что-то об «упрямом татарине», но это не остановило его от дачи хороших рекомендаций для приема, когда мы встретились с начальником академии.
С таким вмешательством мои заботы закончились как по взмаху волшебной палочкой. Я, кончено, должен был сдать экзамены, но поскольку я сильно поработал во время своих унылых периодов на ленинаканском ПРП, то сдал их с хорошими отметками.
Став курсантом, я получил жилье в старом доме для других курсантов и их семей в районе Смольного. Бедная Тамара. Это жилье было настоящей хибарой по сравнению с нашей прекрасной квартирой в Тбилиси. Все наши четыре года в академии мы прожили в этом ветхом здании из красного кирпича. Это была четырехэтажная постройка. Длинный коридор тянулся вдоль ряда дверей пяти одинаковых комнат по двум его сторонам. Все комнаты были не больше чем 13 квадратных метров. В одном конце коридора находилась лестница, на другом располагались кухня и две моечные комнаты, в которых было десяток туалетов и две ванной.
Наша комната имела дверь и одно окно. Здесь не было места для гардероба. Запасную одежду мы держали в ящике, но, будучи бездетными, мы не были упакованы, как другие жильцы, которые имели двух или трех малышей. Стены были толщиной в бумагу и мы слышали все споры и семейные драки на нашем этаже. Мы не только спали и ели в этой маленькой комнате, но здесь я часто сидел за уроками до поздней ночи. Во время этих долгих ночных занятий, Тамара, благослови ее бог, всегда сидела с книгой в руках, чтобы составить мне компанию и показать, что моя лампа ей совершенно не мешает.