- Замолчи, Джесси! - прикрикнула мать и зажала мне рот рукой. Обернувшись к чужому, она сказала: - Уходи, оставь ребенка в покое.
- Я тебя продырявлю насквозь, проклятый мормон! - за хлебываясь слезами, взвизгнул я, прежде чем моя мать успела снова зажать мне рот, и отпрыгнул за костер, увертываясь от ее занесенной руки.
Но чужой не обратил никакого внимания на мои выкрики Я ждал, что этот страшный человек гневно обрушится на меня, и был готов к любому жестокому возмездию. Я с вызовом смотрел на него, а он молча и внимательно разглядывал меня.
Наконец он заговорил, и речь его звучала торжественно и сопровождалась торжественным покачиванием головы; он был похож на судью, выносящего приговор.
- Каковы отцы, таковы и дети, - сказал он.- Молодые ни чуть не лучше стариков. Весь ваш род проклят и обречен на погибель. Нет вам спасения, никому нет спасения - ни молодым, ни старым. И нет прощения. Даже кровь, пролитая за вас Христом, не может искупить ваших беззаконий.
- Проклятый мормон! - только и мог выкрикнуть я прерывающимся голосом. - Проклятый мормон! Проклятый мормон!
Проклятый мормон!
Я выкрикивал свои проклятия, прыгая у костра и увертываясь от карающей руки моей матери, пока чужой не отошел.
Когда мой отец и сопровождавшие его мужчины возвратились, все бросили работу и в тревожном ожидании столпились вокруг них. Отец покачал головой.
- Они не хотят ничего нам продать? - спросила одна из женщин.
Отец снова покачал головой.
Тут высокий мужчина лет тридцати, с белокурой бородой и светло-голубыми глазами решительно протиснулся сквозь толпу к моему отцу и сказал:
- Говорят, у них муки и провизии запасено на три года, капитан. И прежде они всегда продавали переселенцам. А теперь не желают. Но ведь мы-то здесь ни при чем. Ведь они с правительством не поладили, а вымещают на нас. Это не дело, капитан.
Это не дело, говорю я. У нас тут женщины и ребятишки, а до Калифорнии еще не один месяц пути. И впереди голая пустыня А зима уже на носу. Как мы пойдем через пустыню, когда у нас нет припасов?
Он оборвал свою речь и повернулся к нам.
- А ведь никто из вас еще не знает, что такое настоящая пустыня. Здесь - это еще не пустыня. Говорю вам, здесь - это рай, да, да, это райские пастбища, молочные реки и кисельные берега по сравнению с тем, что ждет нас там, впереди. Вот что, капитан, мы должны прежде всего раздобыть муки. И если они не хотят продать нам, значит, мы должны взять ее сами.
Тут многие мужчины и женщины громкими криками выразили свое одобрение, но мой отец поднял руки, и они притихли.
- Я согласен со всем, что ты сказал, Гамильтон, - начал отец.
Но тут все закричали снова, оглушил его голос, и отец опять поднял руку, Я согласен со всем, но есть одно обстоятельство, которое ты забыл принять во внимание, Гамильтон... а об этом ми ты, ни я.
никто не должен забывать. Бригем Юнг объявил военное положение, а у Бригема Юнга есть войско. Мы можем стереть Нефи с лица земли одним махом нам это не труднее, чем овце махнут?
хвостом. - и забрать всю провизию, какую нам удается увезти Но только далеко мы ее не увезем. Бригемовские "святые" настигнут нас и сотрут с лица земли, и им это тоже будет не труднее, чем овце махнуть хвостом. И ты это знаешь, и я это знаю, и все мы это знаем Его слова были убедительны, но толпу и не нужно было убеждать. То, чго он сказал, отнюдь не было новостью. Они просто забыли об этом на минуту от волнения и от ужаса перед нашим бедет вечным положением Я не хуже всякого другою готов драться за правое дело, продолжал мой отец. Да только мы сейчас не можем ввязываться в драку. Если начнутся неприятности, нам несдобровать. A мы должны помнить о наших женщинах и детях Мы должны держаться мирно, чего бы это нам ни стоило, и терпеть, какую бы напраслину на нас ни возводили.
- А что мы будем делать в пустыне? - воскликнула какая-то женщина, кормившая грудью младенца.
- Прежде чем мы попадем в пустыню, у нас на пути будет еще несколько селений, - ответил отец.- В шестидесяти милях к югу бyдет Филмор, Затем Корн-Крик. Еще через пятьдесят миль - Бивер. Затем - Парован. Оттуда двадцать миль до Сидар-Г.ити И чем дальше будем мы уходить от Соленого Озера, тем больше надежды, что нам будут продавать проризию.
- А если не будут? - снова спросила та же женщина.
- Так или иначе, мы уйдем от них далеко, сказал мои отец.- Сидар-Сити последнее селение. Нам останется только одно: идти вперед и благодарить небо, что нам удалось от них уйти. Еще дна дня пути, и мы доберемся до хпремиих пастбищ и воды. Эта местность называется Горные Луга. Там нет поселений.
и там мы можем дать отдых нашим волам и лошадям и подкормить их, прежде чем вступим в пустыню. Может быть, нам удастся настрелять дичи. А уж на самый худой конец мы будем двигаться вперед, пока сможем, потом бросим наши фургоны, навьючим самое необходимое на лошадей и пойдем дальше пешком По дороге мы будем резать волов и питаться ими. Лучше уж добраться до Калифорнии нагишом, чем сложить наши кости здесь. А мы их сложим здесь, если ввяжемся в драку.
Еще несколько слов предостережения - не вступать в перебранку и не пускать в ход кулаки, - и все разошлись по своим фургонам.
Я долго не мог заснуть в ту ночь. Ярость, вспыхнувшая во мне против мормона, так меня взбудоражила, что я все еще лежал с открытыми глазами, когда мой отец забрался в фургон, в последний раз обойдя и проверив все ночные посты. Родители думали, что я сплю, но я не спал и слышал, как мать спросила отца, дадут ли нам мормоны мирно пройти через их владения.
Отец отвернулся от нее - он стаскивал с ноги сапог - и ответил бодрым, уверенным тоном, что мормоны, конечно, нас не тронут, если никто из наших не затеет с ними ссоры.
Но мне хорошо видно было лицо отца, освещенное слабым светом самодельной сальной свечи, и выражение его лица никак не вязалось с уверенностью, звучавшей в голосе. Я уснул с тяжелым чувством нависшей над нами страшной беды, и всю ночь меня преследовал Бригем Юнг, которого моя детская фантазия превратила в страшное, злобное чудовище - настоящего сатану с рогами и хвостом.
* * *
И пробудился на полу своей одиночной камеры, в тисках смирительной рубашки. Надо мной склонялись все те же четверо:
начальник тюрьмы Азертон, капитан Джеми, доктор Джексон и Зл Хэтчинс. Я заставил свои губы растянуться в улыбке и напряг все силы, чтобы не потерять власти над собой, потому что возобновившееся кровообращение причиняло мне нестерпимую боль.
Я выпил воды, которую они поднесли к моим губам, и отказался от предложенного мне хлеба - все это молча. Я закрыл глаза и постарался возвратиться назад в Нефи, в колыю наших скованных цепью фургонов. Но пока непрошеные посетители стояли возле меня и разговаривали, мне не было избавления.
Волей-неволей мне пришлось выслушать часть их разговора.
- Совершенно то же самое, что и вчера, - заметил доктор Джексон. - Ни малейшей перемены в ту или иную сторону.
Значит, он может выдержать еще? -- спросил начальник тюрьмы.
- И не охнет. Еще сутки выдержит так же легко. Он ненормальный, абсолютно ненормальный. Я бы сказал, что он одурманен каким-то наркотиком, но это, конечно, невозможно.
Я знаю, что это за наркотик, - сказал начальник тюрьмы. - Это его проклятая сила воли. Говорю вам, стоит ему захотеть - и он пройдет босиком по раскаленным камням, как гавайские жрепы, и глазом при этом не сморгнет.
Выть может, именно это слово "жрецы" я унес с собой, когда снова погрузился во мрак небытия. Выть может, оно послужило отправной точкой. А быть может, это было просто совпадение.
Но как бы то ни было, когда я очнулся, оказалось, что я лежу на спине на грубом каменном полу и руки у меня сложены на груди так, что локоть одной рукой упирается в ладонь другой.
Лежа так, с закрытыми глазами, я еще полубессознательно потер ладонями локти и нащупал огромные мозоли. Я не испытал при этом удивления. Мозоли существовали уже давно, это было нечто само собой разумеющееся.
Я открыл глаза. Я находился в небольшой пещере, фута три в высоту и футов двенадцать в длину. В пещере было нестерпимо жарко. Пот крупными каплями выступал у меня изо всех пор. Время от времени несколько капель, соединившись вместе, ручейком стекали с тела. Одежды на мне не было, если не считать грязной тряпицы, опоясывавшей чресла. Солнце сожгло мою кожу, сделав ее красновато-коричневой. Я был невероятно худ и созерцал свою худобу со странным чувством гордости, словно достичь такой худобы было подвигом. С особенным восторгом любовался я моими торчащими ребрами. Один только вид глубоких впадин между ними наполнял меня ликованием или, точнее сказать, ощущением собственной святости.
На коленях у меня были такие же мозоли, как и на локтях.
Грязь покрывала меня, точно короста. Моя борода, по-видимому, некогда белокурая, а теперь пятнисто-коричневая от грязи, клокастой, свалявшейся массой лежала у меня на груди. Мои длинные волосы, такие же грязные и всклокоченные, падали мне на плечи и на глаза, мешая смотреть, так что временами я был вынужден отбрасывать их со лба рукой. Впрочем, это случалось редко, обычно я предпочитал просто смотреть сквозь них, как дикий зверь сквозь чащу.
За узкой щелью входа в пещеру синей стеной сияло полуденное небо. Полежав немного, я выполз из пещеры и улегся в еще более неудобной позе на узком выступе скалы прямо под палящими лучами солнца. Оно нещадно жгло меня, это страшное солнце, и чем сильнее оно меня жгло, тем больше я упивался им, а вернее, самим собой, тем, что я - господин своего тела и остаюсь глух к его протестам и жалобам. Почувствовав под собой острый - но не слишком острый - выступ камня, я принялся усиленно извиваться, терзая свою плоть в экстазе самоистязания и самоочищения.
День был удушливо зноен. Даже самое легкое дыхание ветерка не веяло над речной долиной, на которую время от времени устремлялся мой взор. Сотнями футов ниже у подножия скалы, на которой я лежал, лениво катила свои воды широкая река. Противоположный берег ее был полог и переходил в песчаную равнину, тянувшуюся до самого горизонта. Над водой клонились купы пальм.
На моем берегу вздымались величественные выветрившиеся утесы, в которые полукругом врезалась река. В глубине полукруга, хорошо видные мне с моего выступа, высились четыре колоссальные фигуры, высеченные в скале. Это были статуи, изображавшие мужчин. Четыре колосса сидели, положив на колени кисти искрошившихся рук, устремив взгляд вдаль, на реку. Во всяком случае, три колосса смотрели именно туда. От четвертого остались только ноги и огромные кисти рук, покоившиеся на коленях. У ног его лежал сфинкс, казавшийся до смешного маленьким. И все же моя голова достала бы ему только до плеча.
Я смотрел на эти изваяния с презрением, а потом плюнул в их сторону. Я не знал, кого они изображают - позабытых богов или неведомых царей, но для меня они являлись олицетворением суетности и тщеты земной жизни и земных желаний.