74412.fb2 Сначала я был маленьким - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 16

Сначала я был маленьким - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 16

Как я учился - не помню. Но хорошо помню, что 203-я школа мне очень понравилась, и ходил я туда сам, там никогда не плакал и с ребятами был в нормальных отношениях. Сразу же подружился с моим тезкой, Петей Брауном. Он был отличником, очень умным и все-все знающим. Меня просто потрясало, например, что он во втором классе мог определить, на каком расстоянии от нас идет гроза (после вспышки молнии он считал секунды, потом умножал на скорость звука... или делил?.. я до сих пор в этом разобраться не могу), причем делал он это мгновенно. Его папа был математиком, а мама - доцентом медицинского института. Брат Пети закончил школу с золотой медалью, а его одноклассником был Виктор Корчной - будущий гроссмейстер. Кстати, Корчного помню как знаменосца нашей школы.

Очень дружили мы с Сашей Рогожиным. С ним встречаемся и сейчас. Он закончил индонезийское отделение Ленинградского университета, работал в Индонезии, должен был ехать работать на Мадагаскар (он свободно владеет мальгашским языком), потом переехал из Ленинграда в Москву. В детстве Саша был сугубо материалистом. Я его называл академиком. Жил он со своей мамой в большой коммунальной квартире, занимался музыкой, был для меня в то время музыкальным авторитетом.

Я сейчас понимаю, что Александра Степановна Прокофьева была педагогом замечательным. Она довольно спокойно расправлялась с нашей оравой, без лишних движений и окриков. Иногда только срывалась. Но в основном речь ее текла плавно, объясняла она просто и очень понятно. И к пятому классу мы пришли хорошо подготовленными.

Помню день, когда Александра Степановна пришла в торжественном платье, но на плечах у нее был неизменный шарф, закрывающий плечи и грудь. Она стала рассказывать о том, что вчера у нас не было уроков из-за того, что ее вызвали в Смольный, чтобы вручить орден Ленина (напомню новому поколению: этот орден - самая высокая государственная награда советского времени). И потом сказала:

- А орден Ленина - вот! - И отодвинула шарф, а там, кроме ордена Ленина, еще и ордена Трудового Крас ного знамени, и орден "Знак почета", и медали.

Это случилось в конце третьего класса, а до этого мы даже и не знали, какая у нас учительница.

Был в нашей школе человек, которого почти все не любили и все боялись. Это завуч Марина Александровна (та самая, что отругала меня за "кощунст венную" надпись в дневнике 5 декабря). Высокая, с зычным голосом, она всегда ходила в платье с жабо, а с левой стороны у нее были орденские колодки. Она говорила громче всех в школе, и, кажется, ей доставляло удовольствие людей унижать. За какую-то мелкую мою провинность она могла во весь голос отчитывать меня посреди школьного коридора такими словами:

- Не забывай, что ты внук врага народа!

Когда наступил период борьбы с космополитизмом, Марина Александровна активно в эту борьбу включилась. Жребий пал на чудесную учительницу русского языка и литературы Елизавету Акимовну Басину. Это была одна из самых любимых ребятами учительниц. Изумительно знала литературу, чутье русского языка у нее было просто волшебное! Я много потом встречался с ее учениками, выбравшими благодаря Елизавете Акимовне своей профессией филологию, русский язык, литературу. Так вот Марина Александровна на педсовете заявила: "Разве может нерусский человек преподавать русский язык и русскую литературу? Это же не математика, не физика!" (А, к чести нашего директора, Георгия Яковлевича Коноплева, надо сказать, что в школе был подобран потрясающе сильный педагогический коллектив - один из лучших в Ленинграде. И, посмотрите, кто преподавал: математики Владимир Иосифович Лафер, Ватон Яковлевич Матиниан, историк Александр Менделевич Фрумкин, физики Роман Абрамович Рабуянов и Фаина Ильинична Мазо, литератор Елизавета Акимовна Басина, англичанка Анна Яковлевна Клейнер. Нет, русские педагоги были, и их было очень много, и тоже очень хорошие! Но, пожалуй, ни в одной школе такого "рассадника космополитизма", как в нашей 203-ей имени А. С. Грибоедова, не было). Так Е. А. Басина несколько лет не преподавала, потом в школу вернулась (когда, слава Богу, не стало Сталина), но вскоре умерла.

А в нашем классе (еще в начальной школе) продолжалась миграция. И делился класс на "хулиганов" и "нехулиганов". Я помню одну переменку, когда Витька Крученов (он был старше года на три) дрался на ножах с каким-то девятиклассником, а еще один из наших одноклассников, некто Виктор Хетонов, беспросветный двоечник, типичный представитель школьной "камчат ки", кончил тем, что в 18 или 19 лет вместе с какой-то бандой утопил в Сестрорецке велосипедистов и был расстрелян.

Бог мой, какие разные люди, разные характеры учились в нашем классе! Удивительно: но я помню не только их имена, фамилии - я помню характеры и повадки каждого. Спокойный и великодушный, очень красивый Юра Топтунов. Где он сейчас? Я уверен, что он на всю жизнь остался таким же благородным, каким был в детстве. Порывистый, совершенно беззлобный Вовка Синайский. Его отец работал министром финансов Карело-Финской ССР, а в Ленинграде жили они в огромнейшей коммунальной квартире на Литейном (в одной комнате Вовка, папа, мама и чудесная бабушка). Каждый раз, когда я шел к Вовке, я не мог найти его комнату в этом лабиринте. В их же квартире жил врач, имевший частную практику, и на подъезде висела табличка еще с дореволюционных времен: "Врачъ А. М. Черно усенко (кажется, в этой фамилии где-то должна быть буква "ять" - не помню уже, да простит мне это читатель). Мочеполовыя и венерическiя болезни". После смерти Вовкиного отца его мать вышла замуж за гитариста и приходила к моей маме, чтобы она позанималась с ней научила ее конферировать. И стала ездить с мужем по гастролям.

Когда я уже был взрослый, встречал Вовку Синайского сначала с одним ребенком, потом - с двумя, тремя. Возможно, сейчас он уже очень богатый дедушка. А стал он парикмахером.

Очень близким другом моим стал тогда Аркаша Вирин (и, как выяснилось, дружба наша оказалась "пожизненной" - до сего дня мы сохранили душевные отношения). Пришел он в нашу школу в середине второго класса. У него был абсолютный слух, учился в музыкальной школе, был очень начитан и очень искренен. Помню, на одной из переменок мы жевали бутерброды, и Аркашу кто-то спросил, какой он национальности. Он ответил:

- Еврей. У меня все евреи - и мама, и папа, и бабушка, и даже наша кошка - тоже еврей.

Тогда я еще не читал Кассиля и не мог знать, что это цитата, а расценил как его юмор, и мы с Аркашей подружились.

Он чаще других бывал у меня дома, а я очень часто ходил к ним, на улицу Рылеева, дом 21 (в этом доме, кстати, жили тогда знаменитый актер театра музкомедии А. В. Королькевич, дирижер Курт Зандерлинг, народный артист Владимир Иванович Воронов). Тоже в коммунальную квартиру!

У Аркаши в доме был предмет моей мечты - пишущая машинка!

С нами, детьми, очень дружили родители Аркаши, Любовь Давидовна и Яков Абрамович, и бабушка Бронислава Львовна. Аркаша, кстати, стал самым активным (если не сказать активнейшим!) участником-"строите лем" нашего домашнего театра (о театре я уже писал выше).

Приход друг к другу домой у нас не считался "приходом в гости": это было в порядке вещей. Возможно, кому-то из родителей это и не нравилось, кому-то мы, дети, мешали, когда вот так, не спросясь, заходили. Но в нашу семью приходили все.

Я уже писал, что дома мы играли в театр, школу, цирк, делали разные представления. Коля Путиловский делал кульбиты, чем приводил в ужас наших гостей и в полный восторг мою маму. (О Коле, моем очень добром, но, увы, уже покойном, друге, я очень хочу рассказать больше и когда-нибудь найду такую возможность: нельзя, чтобы он исчез бесследно - он заслужил добрую память); Аркаша Вирин играл на рояле, мы играли сценки (помню, я играл Леди Мильфорд, а Катя - Луизу Миллер из "Коварства и любви" Шиллера, так же мы играли и "Мачеху" Бальзака. Мы запомнили сцены из этих спектаклей, - их мама репетировала дома с актерами, которые приходили к ней за помощью). А кто смотрел нас! Это были и Николай Константинович Симонов с Анной Григорьевной Белоусовой; Ольга Яковлевна Лебзак с Константином Игнатьевичем Адашевским; Виталий Павлович Полицеймако, Леонид Генрихович Зорин, Петр Мартынович Алейников, Владимир Владимирович Дружников, Иван Федорович Переверзев, Игорь Владимирович Ильинский! Даже - Сама! Сама Фаина Георгиевна Раневская - личность, которую я считаю самой великой Личностью ХХ века!

Но самым близким другом моим все же был Сережа Дрейден.

Бог мой, как же скудно мое повествование! Ну не передает оно ни атмосферу того времени, ни моих переживаний! А ведь вы помните, какими были детские переживания! Ведь все казалось главным! А каждая проблема глобальной. Многие, казалось бы, незначительные эпизоды, оборачивались коварством (а детское коварство в чем-то страшнее коварства взрослых - ведь обращено оно на не заросшие толстой кожей нервы).

Казалось бы, мелочь - приход в наш дом соученика Сережи Дрейдена В. С. (не буду называть его фамилию - не нужно рекламировать зло), а для меня эта мелочь стала уроком вероломства. Этот красивый самоуверенный 13-летний мальчик приходил к нам каждый день. Его красота пленила и мою сестру Катю, и ее подругу Лену Решкину. А я на него смотрел с обожанием, с которым смотрят хилые мальчишки (а я и был таковым) на суперменов. В. С. умело ссорил нас с Серегой Дрейденом - его забавляло это. А мы всерьез все переживали. Однажды В. С. добился даже того, что мы демонстративно выставили Сережу из нашего дома. Боже мой, как мне стыдно и теперь, через 45 лет, когда представляю себе чувства Сереги, доброго, очень ранимого и, в сущности, в то время одинокого, несмотря на огромное окружение ребят, парня, когда он, идя в наш дом в надежде на радушный, искренний ответ на его открытые чувства, встречал, по сути, надругательство над этими чувствами. И жестокость эта ничем не была оправдана - никто из нас о нем, о Сергее, не задумывался. А мы - и я, и Катя, и Лена - были под каким-то злым гипнозом холодного и жестокого В. С., для которого все это было не чем иным, как утверждением своей власти над нами. При этом он и с Сергеем умудрялся сохранять нормальные отношения, и Сергея держать под своим гипнозом. И вспоминаю я ужасную сцену в школе, когда на следующий день после этой жестокой обиды, Сергей Дрейден в слезах орал на меня, а потом плюнул мне в лицо. В. С. был при этом. Он смотрел и... улыбался. Нет, он ухмылялся.

Мне было тогда 11 лет. Я еще мало что понимал. Но "ситуативная" память у меня цепкая, я и сейчас помню всю эту сцену. Это похоже на то, как смотришь фильм, содержание которого не понимаешь, а через несколько лет смотришь тот же фильм - и все понимаешь. Так и я сейчас смотрю фильм сорокачетырехлетней давности.

Через несколько дней В. С. вручил нам с Катей записку со словами: "Прочтете, когда я уйду". А там было написано: "Прощайте, я с вами больше не знаком". Я задохнулся - так мне было обидно! А Катя, у которой к тому времени "чары разрушились", успокоила меня: "Петенька! Да он же мразь! Ты что, не понял?" Но мне согласиться с этим было трудно - ведь я смотрел на В. С. с обожанием! Разочаровываться в кумирах я тогда не умел.

И только значительно позже пойму я, что человек предавший несет потери значительно большие, чем тот, кого он предал: собственно, эта истина стара, как мир, если не старше.

А с Сережей Дрейденом мы опять очень сблизились, очень подружились. Конечно же, мы любили друг друга, как можно любить только в детстве - без условий, без границ, с ревностью до притеснения, с желанием абсолютной исключительности. Под любыми предлогами я старался забегать к Сереге - там я был всегда желанным гостем. И Сережа приходил ко мне и засиживался допоздна. И разговоры наши были и предметны, и абсолютно беспредметны.

А однажды Сергей пришел к нам со своим сверстником и тезкой, тоже Сергеем, сыном режиссера Театра имени Пушкина Доната Исааковича Мечика. Мечик-старший дружил с Черкасовыми, они ему помогали, чем могли, в частности опекали и его сына от первой жены. Сам Мечик-старший все время что-то искал, влюблялся в разных женщин, был очень "богемным" и на сына своего внимания, в сущности, не обращал никакого. И Сергей рос очень самостоятельным и, как казалось, "шалавым". На все у Сергея Мечика (я тогда не знал его другой фамилии) было свое мнение. Вел себя он часто вызывающе, делал поступки весьма странные. Потом его за что-то арестовали, потом он как-то странно женился. А потом и вовсе уехал в Америку. Тогда я уже, конечно, знал его фамилию, мы встречались с ним нередко. А спустя много лет, уже после его смерти, я впервые прочитал прозу Сергея Довлатова. Вот ведь как бывает! Знал ведь человека почти двадцать лет - а не присмотрелся к нему! Правда, Сергей смотрел на меня как на маленького: я же был на два года (огромный срок в том возрасте!) младше.

Наша дружба с Сережей Дрейденом несколько ослабевала с 1958 года. Я зимой заболел воспалением легких, которое перетекло в туберкулез, и меня "сослали" в туберкулезный санаторий "Пионер" в Крыму, где я пробыл более полугода, за которые произошли переломные события: Сережа окончил школу, поступил в Театральный институт на курс Татьяны Григорьевны Сойниковой, и зажил взрослой жизнью. Он изредка писал мне в санаторий письма, но интересы у него уже пошли по профессиональному руслу, появились новые - уже взрослые - друзья, а я так и остался младшим братом. Я не понимал этого, обижался на него. Обвинять Сережу не в чем - он не предал нашу дружбу, он просто стал мне покровительствовать. Он рано женился, родилась у него дочь Катерина (он только так ее называл). Напряженными стали его отношения с Зинаидой Ивановной, с которой я продолжал дружить. Сергей сначала переехал к жене, потом стал разменивать квартиру Зинаиды Ивановны (в этом ему помогал его отец, Симон Давидович, бывший в то время уже в разводе с Зинаидой Ивановной), закрутила Серегу суета семейной и студенческой жизни, потом, в 1965 году, я переехал в Москву, и не встречались мы с ним с тех пор почти никогда. В 80-х годах я получал от Сергея чудесные остроумные открытки - но и только. Но сердце мое помнит детство, помнит ту восторженную привязанность, и не хочет мириться с тем, что прошло это безвозвратно.

Ну а продолжение, которое я уже написал выше, показывает, что сердце мое добилось гармоничного продолжения нашей дружбы.

* * *

Когда у родителей закончилась работа в Большом драматическом театре над зоринскими "Гостями", для мамы опять потянулись трудные дни: все ее обращения в "высокие инстанции" по поводу работы оставались безответными, все хлопоты - безрезультатными. Все обещали помочь, но никто не помогал. Ее состояние тогда можно охарактеризовать одним словом: "отчая ние". И в семье нашей наступило тягостное ожидание чего-то. Но это "что-то" никак не приходило, а приходили новые беды. И главная беда постигла нас осенью 1955-го.

КАТЯ

Прости, Катюша, но из песни слова не выкинешь. Прости, что расскажу все, как было,- ведь без этого многого не понять. Да и что скрывать нам, жившим так открыто, что только ленивый не знал, что в семье Меркурьева происходит!

Я очень хорошо помню, как она, беда эта, начиналась. В том году произошло слияние женских и мужских школ. И Катя перешла в мою, 203-ю школу. Училась она на два класса старше. В школе ее приняли очень хорошо и это естественно: характер у Катюши был удивительный! Мягкая, добрая, ласковая и сострадательная. Училась Катюша неважно - была заторможенная, терялась при ответах у доски. Но была талантлива во всем, что связано с движением, а также в рисовании. Пластика у нее была удивительная! Сложена просто совершенно. В раннем детстве ее не приняли в хореографическое училище только из-за роста - она ведь дочь своих родителей!

Родилась Катюша 25 января 1940 года. Шла финская война. А весь период, пока мама была беременна Катей, проходил чрезвычайно нервно в нашей семье: весной 1939 погиб папин брат Петр Васильевич; в июне был арестован Мейерхольд; в июле - убита жена Мейерхольда, Зинаида Райх; осенью арестован другой брат отца - Александр Васильевич (правда, перед самым новым, 1940-м годом его выпустили).

Родилась Катя, а через полтора года началась война, эвакуация и прочие "радости", которые, конечно же, не очень способствуют укреплению психики.

И мама, и папа Катюшу очень любили. Папа, когда Катенька была совсем маленькой, подбрасывал ее и говорил какой-то набор абракадабры, который обязательно заканчивался вопросительным "а?". Катюша подумала, наверное, что именно так надо разговаривать и ставила в тупик гостей такой примерно фразой:

- Акалипранакали лапаку макапу далали, а?

Мама отругала папу за такую "школу".

Я опускаю почти 15 лет Катиной жизни - так или иначе о них будет сказано, а перехожу к тому страшному моменту, который, можно сказать, стал едва ли не самой большой драмой в жизни нашей семьи.

Это было самое начало учебного года. Осень 1955-го. Каждое утро для Кати сборы в школу становились огромной молчаливой проблемой. Когда ее будили, в глазах у нее была тревога и еле сдерживаемые слезы. Она почти не разговаривала (просто не разговаривала!). Подолгу стояла около стены, на которой была развешана наша одежда. Ее подгоняли: "Катя, в школу опоздаешь!" Она вздрагивала и начинала медленно, как в рапидной съемке, одеваться. Завтрак проходил в таком же темпе. Но с каждым днем она ела все хуже и хуже, подолгу, с каким-то страданием в лице, рассматривала каждый кусочек, тяжело вздыхала. Движения ее стали неверными (это у Кати-то! У которой превосходная координация в танце, и в плавании! А по плаванию у нее разряд!)

В школе она задумывалась и не слышала, как ее вызывают к доске. Однажды на уроке конституции она вдруг разразилась речью:

- Какая же это конституция, если моя мама не работает, а мой дедушка ни за что арестован?

Учитель, умнейший, добрейший человек Александр Менделевич Фрумкин, сказал:

- Катюша, я верю, что здесь, в классе, только твои друзья, и они никому не скажут, что ты здесь говорила. А после урока останься, я тебе все-все объясню.

Александр Менделевич долго беседовал с Катюшей, сказал ей, что время несправедливости прошло, что скоро все будет хорошо. Но тогда все поняли, что Катюша тяжело больна.

Дальше события развивались еще страшнее: Катя перестала принимать пищу и вообще замолчала. Перестала она и спать.

Как раз в это время к нам пришла домработницей Лена Молчанова 27-летняя женщина, прошедшая трудный путь: она была угнана немцами в Германию, по возвращении никуда не могла устроиться, нигде не могла прописаться. И опять же, в который раз, папа объявляет в милиции, что ему надо прописать племянницу. Лена стала у нас жить. И вот на ее долю пала Катина болезнь. Катя - в туалет, Лена идет за ней тихой тенью. Спали они в комнате родителей. Катя ночами вскакивала,- что-то ей все казалось. А что ей казалось - никому не было ведомо, ибо она молчала.

Папа пригласил самых известных ленинградских психиатров Владимира Михайловича Можайского и профессора Мнухина. Диагноз был неутешительный: шизофрения.