- Приходите, ребята, конечно. А вы знаете, что Донской вчера умер?
Еще два дня после смерти Донского в его квартиру приносили взаимоисключающие телеграммы: поздравления с наградой и соболезнования в связи с кончиной.
Донские были самыми близкими, самыми верными друзьями Свердлиных. Дружба эта была абсолютно безусловной. В том смысле, что она существовала без выставления каких бы то ни было условий, была понятием круглосуточным. Вообще меня сейчас очень удивляют рассуждения о том, что-де время было другое, а сейчас нельзя людей обременять, им тяжело, за все надо деньги платить, ну и так далее. А, собственно, какое уж такое сейчас время? Чем оно тяжелее того, в котором жили Свердлины, Донские, Гарины, Меркурьевы, Германы (я имею в виду писателя Юрия Павловича Германа, его сына Лешу, всю их семью)? То время, по-моему, было гораздо тяжелее. И именно вот такая безусловная дружба людей спасала, помогала им не только выжить, но и вдохновенно и плодотворно творить. Такая дружба и помогала создавать нетленные плоды искусств, каковыми являются "Детство", "Радуга", "Фома Гордеев" Донского, Насреддин, Полоний, Косогоров и Мелоди Свердлина, книги Германа, музыка Хренникова, Соловьева-Седого, ну и так далее.
Тетя Шура (Александра Яковлевна Москалева-Свердлина) была самой задушевной подругой Ирины Борисовны Донской, но кое в чем ее мягко осуждала:
- Ирка всеядная. Она принимает таких людей, с которыми я бы рядом с... не села (тетя Шура любила крепкое словцо, если оно к месту).
Да, в доме Донских бывали люди абсолютно взаимоисключающие. "Полезных" людей в доме практически не бывало. Ни министры, ни секретари обкомов - они побаивались Донского, непредсказуемости его реакций - его своим вниманием не одаривали. Они боялись, что он может опрокинуть их "значимость". В доме Донских, наряду с Акиро Куросавой, Джузеппе де Сантисом, Столпером, Стенли Крамером, как в своем "гнезде" чувствовали себя гример Шура Пушкина, молодые режиссеры Валентин Павловский, Михаил Богин, Марк Волоцкий, рабочие студии Горького, да и вообще, порой, неизвестно кто, кому покушать захочется, либо одолжить пятерку или десятку (в большинстве своем эти "пятерки-десятки" Донским не возвращались). У Донских никогда не было дачи. Зато всегда была машина, которой, в основном, пользовался шофер Коля Казарян. Ирина Борисовна иногда униженно просила отвезти ее куда-нибудь, но Казарян делал вид, что просьбы ее не слышит. Он в это время учил Донского, как ставить фильмы. Почему Донские терпели этого нахала - до сих пор понять не могу. Нет, Ирина-то его терпеть не могла! Но у Марка была своя "алогичная логика". К Донскому можно было обратиться с любой просьбой - он обязательно помогал. Скольких режиссеров он вывел на путь истинный! Скольким помог в бытовом плане! Ездил по инстанциям, стучал кулаком, унижался - но добивался, чтобы человека прописали в Москве, либо чтобы дали комнату, квартиру, добивался для них постановок на студии Горького. Сам довольно капризный (по мелочам! В крупном он был очень крупным), если его ночью разбудить и сказать, что кому-то плохо - он не только сам вскакивал и мчался к человеку, чтобы его подбодрить и чем-то помочь, он еще поднимал всех окружающих. Сбегая по лестнице своего дома на Большой Дорогомиловской, он звонил в квартиры Калатозова, Алисовой и кричал: "Человек умирает, а они спят!"
Когда у Льва Наумовича Свердлина и Александры Яковлевны Москалевой умер их сын Юра, Донской не отходил от Свердлина ни на минуту даже ночью. Он ложился на полу около дивана, на котором лежал Свердлин, и как верный пес переживал за своего друга. Когда умер мой отец, Донской был в Ленинграде. Он после похорон пришел в больницу к моей маме и сказал какие-то такие слова (собственно, слов особых не было - междометия и восклицания), как-то так их сказал, что мама просветлела. Загадочный был человек. Сказочный. Карлсон, который живет на крыше.
Ирина Борисовна - полная противоположность Марку Семеновичу. Образованнейший, необычайно веселый, жизнерадостный человек. Читала очень много.
- Петька, я тут взяла детектив, чувствую, что не очень легко читается. Оказывается, он на итальянском! А я думала, что на французском. Но быстро привыкла и дочитала с удовольствием.
На немецком говорила абсолютно свободно, без проблем справлялась и с английским, и с французским. Причем читала, даже когда готовила обед. Могла читать и во время разговора с кем-нибудь. Эрудиция у Ирины была невероятно широкой. Она знала, например, при какой площади комнаты лучше клеить обои, а при какой - окрашивать стены краской. Могла объяснить принцип работы реактивного и турбовинтового двигателя. Замечательно разбиралась в земледелии. Была прекрасным сценаристом, но из-за мужа своего всегда оставалась в тени (вот еще одно отличие Марка Семеновича от Свердлина и от моего отца: те за творчество своих жен могли глотку перегрызть). По сценариям Ири ны Донской Марк Семенович поставил "Здравствуйте, дети!", "Сердце матери", "Верность матери", "Надежда", но когда выдвигали "Сердце матери" на Государственную премию СССР, сам вычеркнул фамилию Ирины из списка и премию получили Зоя Воскресенская, Марк Донской и исполнительница роли Марии Александровны Ульяновой Елена Фадеева. Конечно же, Ирине это было обидно - она и не скрывала этого, но легкость ее характера и природная мудрость помогали обиду в сердце не лелеять и не взращивать. Очень иронически относилась Ирина к той серьезности, с которой Марк носил звезду Героя Социалистического труда (кстати, Донской был первым кинорежиссером, удостоенным этого звания):
- Марик, ты только на пижаму звезду не надевай - после нее штопать очень неудобно.
Когда на съемках возникало напряжение, то разряжать его звали Ирину. Идет она через съемочную площадку со своей собачкой-пекинессом на руках, а Донской орет:
- Ты куда, дура, прешь?!
- К тебе, мое солнышко, к тебе, моя радость! - отвечает Ирина, и напряженность как рукой снимает.
Вообще, здесь хочу сказать, что людям моего поколения повезло несказанно - мы были свидетелями расцвета творчества гигантов мирового музыкального искусства, к коим я, например, причисляю Гилельса, Рихтера, Ойстраха и Мравинского. Пожалуй, это самые великие музыканты ХХ столетия.
О Мравинском хотелось бы рассказать особо.
ИСТОРИЯ ОДНОГО ПОРТРЕТА
Большим другом нашей семьи была известная ленинградская театральная художница Елизавета Петровна Якунина. Талантливый мастер, одна из основательниц Ленинградского ТЮЗа, энергичный, обаятельнейший человек, в последние годы своей жизни она мужественно переносила тяжелый недуг полиартрит, поразивший ее ноги и руки. Но с кистью, карандашом и юмором Елизавета Петровна не расставалась. Как все мальчишки в шестнадцать лет я был достаточно легкомыслен, но к пожилым людям меня почему-то тянуло, и с ними всегда быстро находился общий язык. Подружился я и с Елизаветой Петровной. Целое лето жила она у нас на даче, много трудилась. Я ей позировал - так появились четыре моих портрета: два нарисованные сангиной, два - пастелью. И тогда же Елизавета Петровна поведала мне историю одной своей работы.
Во время войны Якунина, как и мои родители, жила в Новосибирске. Там же, в эвакуации, находилась и Ленинградская филармония во главе с Евгением Александровичем Мравинским.
- Красив он был необыкновенно! - восклицала Елизавета Петровна.- Это сейчас он, как общипанный петух: сморщенная шея, волос чуть-чуть. А тогда!.. И захотела я написать портрет Евгения Александровича. Задумала нарисовать его сангиной. Люблю эту технику: теплый тон карандаша как нельзя лучше приближает к живому. Придя к Мравинским, застала лишь жену Евгения Александровича - Ольгу Александровну. Она была веселым, общительным человеком. С нею любой чувствовал себя так легко! Люди прямо таяли от ее обаяния. Я ей объясняю цель визита, а она мне: "Ой, что вы! Он такой несговорчивый! Он ни за что не согласится позировать!" Тут как раз входит Мравинский и укоряет: "Олечка, зачем же ты меня шельмуешь? Я с радостью буду позировать Елизавете Петровне. Только не много и не специально". Условились мы с ним на завтра.
В назначенный час Ольга Александровна встречает меня и палец к губам прижимает: "Тсс! Женя раздражен чем-то. Что-то у него не ладилось на репетиции - их посетил какой-то начальник, который в музыке не смыслит, а Женя его выгнал. Пришел домой, сорвал простыни с кровати, швырнул их на пол, лег на голый матрац. До сих пор не вставал". Слышу, за дверью шевеленье. Выходит мрачный Мравинский. Поздоровался со мной нехотя, однако спросил: "Где вам будет удобнее рисовать?" Тотчас определяю место, начинаю искать ракурс... Но Евгений Александрович, садясь на стул, заявляет: "Я так буду сидеть. Сколько времени вам нужно?" Отвечаю: "Как пойдет..." А он: "Два часа хватит?" Я промолчала и укрепила лист на планшете.
Рисовать начала сразу. Два часа мы работали в полной тишине. Я не привыкла к такому - обычно с теми, кто мне позировал, всегда разговаривала, человек менял даже позу: мне важны ведь не только линии, не только внешний облик, но и внутреннее состояние. С Мравинским получилось по-другому. Он промолчал ровно два часа, потом сказал: "Все. У меня больше сегодня нет времени. Извините. Когда вам угодно в следующий раз?" - "Завтра",- робко говорю я. "Хорошо. Завтра в это же время". И он вышел из комнаты. Тут же появилась Ольга Александровна, попросила меня посидеть немного и убежала. В ее отсутствие я нанесла кое-какие штрихи, доработала то, что можно было сделать без Мравинского. Ольга Александровна вернулась со словами: "Нервничает. Есть не стал, пошел на репетицию и строго наказал мне, чтобы я в филармонию сегодня не приходила". Она взглянула на портрет и воскликнула: "Ой, простите, Елизавета Петровна! Я понимаю, что дуракам полработы не показывают, но мне очень нравится!"
На следующий день Евгений Александрович меня уже ждал сам. Он был в хорошем расположении духа. Спросил: "На чем мы остановились?" Я пошутила цитатой из "Бани" Маяковского: "На "итак, товарищи",- и развернула набросок. Мравинский не взглянул, а только сказал: "Не надо. Дуракам полработы не показывают". Сел в ту же позу, что и накануне. И опять - два часа в полном молчании.
На этом сеансы закончились, портрет я доработала сама. Принесла его Мравинским. Евгений Александрович посмотрел очень внимательно и произнес: "Похоже". Я была ошарашена - мне казалось, что рисунок очень удачен и заслуживает более высокой оценки. Я сказала: "Хочу подарить его вам". "Спасибо". И Мравинский поцеловал мне руку. Ольга Александровна вся светилась, говорила комплименты.
Прошло десять лет. У меня готовилась персональная выставка в ЛОСХе, где я решила среди других работ представить и портрет Мравинского. Позвонила ему. Он притворился, что очень рад звонку, а на мою просьбу откликнулся сразу: "Пожалуйста, приезжайте". Дома Евгений Александрович был один. В комнате на столе лежала партитура, над которой он работал, а рядом - трубочка, которую Мравинский мне протянул. Я быстро распрощалась, а когда дома развернула трубочку, она тотчас свернулась обратно: моя работа, видимо, так десять лет и пролежала свернутой.
На выставке портрет пользовался успехом. Мравинскому я возвращать его не стала. Мы много раз потом встречались в разных ситуациях, но про рисунок мне Евгений Александрович ни разу не напомнил.
Вот такую историю рассказала мне старая художница и подарила фотографию с того самого портрета. По-моему, он замечательный!
Сам я с Мравинским близко знаком не был, однако имя его в нашем доме звучало очень часто.
Для меня Мравинский - бог, кумир, воплощение дирижера-идеала. Для меня он такой же символ Ленинграда, как Адмиралтейская игла, как Большой зал Ленинградской филармонии. Не могу без волнения слушать ЕГО музыку: строгость и стройность, глубина, которые были присущи великому дирижеру в каждом исполняемом произведении - будь то симфония Моцарта или Шостаковича, увертюра Вебера или Глинки,- производят то же художественное впечатление, что и Арка Главного штаба, что и Казанский собор: ты встречаешься с Совершенством!
О том, как работал Мравинский с оркестром должны написать артисты, которых он воспитал. О том, как работал Мравинский до выхода к оркестру, рассказать практически невозможно: надо рассказывать о каждой минуте жизни дирижера.
...Конец 50-х годов. Евгений Александрович попадает на операционный стол - ему делают резекцию желудка. Мой отец лежит в палате напротив и, когда Мравинский уже поправляется, заходит к нему. На столике рядом с кроватью - партитура.
- Как вы себя чувствуете, Евгений Александрович?
- Отвратительно. Не знаю, как теперь буду брать медь "на себя",отвечает тот, стучит пальцем по партитуре и делает характерный, только ему свойственный жест вступления медной группы оркестра.
Спустя некоторое время Мравинский, Николай Константинович Черкасов и мой отец оказываются вместе в реабилитационном отделении больницы имени Свердлова, что в Мельничьем Ручье под Ленинградом. Отец с Черкасовым много гуляют. Евгений Александрович присоединяется к ним один раз в сутки на полчаса. Иногда - с фотоаппаратом. Фотография его работы до сих пор хранится у меня - на ней папа с Черкасовым. И очень хорошо видны характеры обоих.
Когда умер Черкасов - самый близкий, если не единственный друг Мравинского (а умер он совсем не старым, всего 63-х лет),- на его похоронах Евгений Александрович дирижировал. Ни один мускул не дрогнул на его лице он так же верно служил Музыке и высочайшим профессионализмом отдавал последний долг своему Великому другу... А вспомните 1948 год. Многие ли осмеливались выступить так, как Мравинский:
- Я любил, люблю и буду любить музыку Шостаковича. Я играл, играю и буду играть музыку Шостаковича.
Да, возможно, не был Евгений Александрович "теплым" человеком. Да, не мчался он наперегонки с другими, чтобы облагодетельствовать кого-то бытовой помощью или громкими похвалами. Но сумел великий дирижер сделать так, что каждый его концерт был... нет, не праздником, не просто событием, а явлением высокого нравственного порядка. И не заигрывал он со слушателем, не играл ему на потребу, не заботился и о том, "чтобы буфет поработал". Взять хотя бы его концерты в одном отделении: Восьмая симфония Шостаковича, Восьмая или Девятая Брукнера. После этого одного отделения выходила публика на ленинградские улицы и домой шла пешком, подальше от суеты.
Умел этот Олимпиец создать несуетную атмосферу на концертах!
Переполненный белоколонный зал Ленинградской филармонии. Артисты оркестра выходят одновременно с двух сторон сцены, не спеша, но очень быстро занимают свои места. Короткая настройка - и тишина... Затихает оркестр, замирает зал. Когда тишина уже становится невыносимой, когда нервное напряжение ожидания достигает апогея, распахиваются красные бархатные занавески и крупным, неторопливым шагом под шквал оваций к дирижерскому подиуму идет строгий, сосредоточенный Мравинский. Один короткий, очень красивый поклон - и он уже спиной к залу. Волевым жестом "срезает" аплодисменты, подготавливает внимание оркестра и...
Таких ощущений я не испытывал никогда - ни на концертах Караяна, ни на концертах Абендрота. А ведь и они - великие маэстро.
Многие москвичи, вероятно, помнят последние гастроли Мравинского в столице. Та же напряженная пауза, всегда предшествовавшая его выходу; буря аплодисментов; неторопливая поступь Маэстро к пульту (а пульт приехал с ним из Ленинграда, точеный уникальный пульт!); усаживание на высокий табурет (последние годы Мравинский дирижировал сидя) - и зал наполнился мыслями Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Вот уже позади три части Пятой симфонии, играется финал - и вдруг гаснет свет, остался светить только верхний, тусклый плафон. Но ничто больше не изменилось - музыка продолжала звучать идеально, публика затаила дыхание. И с победными звуками коды свет вернулся в зал.
Символы, символы. Как хорошо, когда они сопровождают нашу жизнь! Тогда она, жизнь, перестает быть будничной. Тогда тянешься к высокому, прикасаешься к великому - к Адмиралтейской ли игле, к гениальным произведениям Шостаковича исполняемым Евгением Александровичем Мравинским.
РАНЕВСКАЯ
По-моему, Михаил Ильич Ромм сказал о Раневской: "Она не человек, она - люди". Ходжу Насреддина "собирали" столетиями, Раневская умудрилась за одну жизнь "вбросить" в народ такое количество мудростей, афоризмов, какое уже может соперничать с восточным весельчаком-мудрецом. Многое Раневской приписывают, издаются сейчас всяческие сборники, где фигурируют, наряду с "подлинниками" и "подделки". Люди, знавшие Раневскую, чувствовавшие ее, эти "подделки" разоблачают. Но я считаю, что этого не стоит делать. Главное - Раневская стала народным героем, она и сейчас, через пятнадцать лет после своего ухода из жизни, необходима людям.
Я знаю, что в своем обожании Раневской я не то что не одинок - я частица многомиллионной армии людей, которые при одном упоминании имени "Фаина" улыбаются.
Раневская - одна. Она уникальна. Когда-то, лет тридцать назад, в Москве был издан четырехтомный телефонный справочник. Я с интересом листал эти фолианты, находил разные смешные фамилии, был поражен тем, что фамилия "Иванов" занимала много страниц, с удивлением обнаружил нескольких своих однофамильцев (чуть ли не целый столбец Меркурьевых), нашел нескольких Мейерхольдов (это родственники: тогда был жив еще племянник Всеволода Эмильевича, парикмахер Владимир Альбертович, был телефон и у его дочери, не менявшей фамилию), но Раневская была одна! Надо же! Семьдесят лет назад Фаина Георгиевна "угадала", какой надо взять псевдоним, чтобы он был неповторимым! Спасибо Антону Павловичу Чехову - он ведь тоже практически всегда называл своих героев очень редкими фамилиями (за исключением, конечно же, Иванова, но и здесь его выбор не был случаен. Собственно, это рассуждения для литературоведов, моя же речь о Фаине Фельдман, которая все роняла. И кто-то из подруг ей бросила фразу: "Ты как Раневская". Фаина тут же решила, что это и будет ее фамилия).
В 1966 году, когда я жил у Свердлиных, однажды Александра Яковлевна пришла с репетиции не одна - вместе с Раневской (просто встретились в Нескучном саду, а он находится напротив дома, где жили Свердлины). Мы долго сидели, обедали, болтали о том о сем. В частности зашел разговор о недавнем присвоении Раневской звания народной артистки СССР, и при этом она сказала:
- Ой, мне так неудобно перед Штраухом. Когда он позвонил меня поздравить, я ему сказала: "Макс, скоро и мы вас поздравим. Я узнала: вы подо мной и на Плятте! (Звания давались "по очереди". После Раневской должен был стать народным артистом СССР Штраух, а затем Ростислав Плятт). Но вот Славка уже получил, а бедного Макса за что-то держат, извиняюсь за двусмысленность моего выражения.
Потом зашел разговор о возрасте. Тетя Шура редко об этом говорила, так как много лет назад ее сын Юра, со словами: "Мама, ты такая молодая, а по паспорту..." - схватил материнский паспорт и исправил "3" на "9", Александра Яковлевна только руками всплеснула и "ойкнула", не успев даже удержать сына от "преступления". Так она стала гражданкой, родившейся в 1909 году, а в 1921 уже вышедшей на сцену в театре Мейерхольда. Над этим мы потом с ней много смеялись. Раневская рассказала свою историю: