Процесс становления истории как науки к середине XIX в. зашел в России очень далеко. Он отмечен существенными достижениями не только в сфере накопления фактического материала и критики источников, но и в общеметодологических вопросах, связанных с определением движущих сил истории, выяснением соотношения роли народа и отдельных личностей, выявлением путей, ведущих к действительному познанию закономерностей истории в ее противопоставлении случайному, индивидуальному, особенному.
Трудно переоценить влияние, которое оказывает в то время на развитие русской исторической школы, как и на общественную мысль страны в целом, философия истории Гегеля. В гегелевском подходе привлекали, во-первых, попытка раскрыть внутренние связи тех непрерывных и многообразных изменений, которые составляют содержание исторического процесса, его динамику; во-вторых, — синтез идеи просветителей о всемирно-историческом прогрессе и теории «органического развития» романтической историографии; в-третьих, — знаменитые диалектические принципы, с применением которых история человечества предстала в виде борьбы противоположных начал. Вся эта парадигма подвела к идее «абсолютного духа», которая и лежит в основе гегелевской картины мира и является в его понимании главной движущей силой истории. Эти положения стали определяющими в исторической мысли России и оказали заметное влияние на развитие методологии общественных наук в целом.
Тем не менее в 40–50-х годах XIX в. не было единства, однозначности в исторических суждениях. Для этого времени характерно острое столкновение различных общественно-идейных позиций, нарастающая поляризация политических сил. И вполне естественно, что история становится одной из основных сфер приложения сил как поборников теории «официальной народности», которая была возведена министром просвещения С. С. Уваровым в ранг государственной идеологии, так и последователей разбуженной А. Н. Радищевым революционной мысли.
Дворянская историография не утратила почти ничего из того, что было для нее характерно на рубеже двух столетий. Ей по-прежнему свойственны усиленное равнение на самодержавие и апологетика существующего порядка вещей. Об этом недвусмысленно сказал М. П. Погодин: «Российская история может сделаться охранительницею и блюстительницею общественного спокойствия»[110], лишний раз подтвердив, что хотя история и не служанка политики, но придворные историки были издавна и всегда придавали событиям и личностям иной облик, чем на самом деле.
В середине — второй половине XIX в. крестьянская война под предводительством С. Т. Разина, как и другие народные движения, оказалась на перекрестье исторических взглядов и концепций. Обращаясь к крупнейшим вспышкам классовой борьбы XVII–XVIII вв., исследователи все чаще и все больше «примеривали» их на современность и на день грядущий. Историко-политические влияния, заботы и тревоги XIX столетия при осмыслении событий 1670-х и 1770-х гг. несомненны.
«…Наш век, — пишет о своем времени В. Г. Белинский, — век по преимуществу исторический. Все думы, все вопросы наши и ответы на них, вся наша деятельность вырастает из исторической почвы и на исторической почве». В другом месте он замечает: «Мы вопрошаем и допрашиваем прошедшее, чтобы оно объяснило нам наше настоящее и намекнуло о нашем будущем»[111].
Даже в мелких по своей фактуре и исходным задачам работах о разинском восстании выпукло проступают злободневные мотивы текущей жизни. Такова, к примеру, серия опубликованных в 40-х годах очерков о казненном повстанцами астраханском митрополите Иосифе[112]. Написанные с клерикальных позиций, они на первый взгляд представляют собой смесь агиографического жанра с панегириком.
Из этой же серии статья В. Боброва об астраханском воеводе князе И. С. Прозоровском[113]. Автор видит в нем верного слугу государя, до конца выполнившего свой воинский долг. Прозоровский в период штурма разницами Астрахани и в самом деле проявил себя как достойный муж: раненый, он продолжал оказывать сопротивление до последней возможности. Попав в плен, князь сохранил твердость, отказался вести какие бы то ни было переговоры с восставшими и, не смалодушничав, принял страшную смерть (был сброшен с раската). Однако В. Бобров ни слова не пишет о том, что к казни воеводу приговорили сами астраханцы, поскольку он снискал всеобщую ненависть своими злоупотреблениями и жестокостью.
Интерес в науке к разинскому восстанию был во многом вызван крупными революционными потрясениями в Европе. Встал вопрос, могут ли подобные события развернуться в России. Видные революционные мыслители В. Г. Белинский, Н. А. Добролюбов, А. И. Герцен в целом давали на него положительный ответ. Иной точки зрения придерживались славянофилы и западники, убежденные в «совершенной антиреволюционности» русского народа.
Что же касается официальной историографии, то она, начисто отметая близость революции в России, в то же время предостерегала от очередного крестьянского бунта. Так, один из активных проводников теории официальной народности уже цитировавшийся М. П. Погодин писал: «Не Мирабо страшен, а Емелька Пугачев: Ледрю-Роллен со всеми коммунистами не найдет в России приверженцев, а перед Никитою Пустосвятом разинет рот любая деревня. На сторону Маццини не перешагнет никто, а Стенька Разин лишь кликни клич! Вот где кроется наша революция, вот откуда нам угрожает опасность, вот с какой стороны стена наша представляет пролом»[114].
Дальнейшее изучение разинского движения во многом стимулировала плодотворная археографическая работа, в результате которой увидели свет неизвестные ранее источники. Вошедшие в такие монументальные публикации, как «Полное собрание законов Российской империи», «Акты исторические» и «Дополнения…» к ним, в «Собрание государственных грамот и договоров…», в «Акты Археографической экспедиции», «Акты Юридические» и т. п., они оказались в поле зрения историков различных ориентации и направлений. Источники, касающиеся восстания, были включены в широко издававшиеся на местах в 40–50-х годах краеведческие материалы[115].
В середине века появляется и специальный тематический сборник документов, отражающих события 1667–1671 гг., составитель которого А. Н. Попов почти одновременно выступил и как автор первой монографии о разинском движении[116]. Обращение Попова к разинскому восстанию связано с его славянофильскими позициями. Как правило, славянофилы занимались изучением истории крестьянства, народного быта, творчества. Попов же не пошел по традиционному направлению, хотя его «История возмущения Стеньки Разина», строго говоря, и не выходит за рамки темы о крестьянстве.
Восстание, по мнению А. Н. Попова, было вызвано борьбой консервативного и нового, причем старину, с точки зрения автора, отстаивали разницы. И тем не менее автор осуждает и порицает их.
Попов выделяет в «возмущении» Разина два этапа, которые условно можно назвать «разбойный» и «бунташный». На первом, согласно А. Н. Попову, повстанцы занимались грабежом, обогащались, на втором — вступили в борьбу с боярами и воеводами, чинившими казакам препятствия в их «вольном промысле». На обоих этапах разницы для Попова — скопище бродяг, не связанных «никакими узами гражданского и государственного быта». То есть в своей трактовке он, с одной стороны, следует за официально-охранительной историографией, с другой — разделяет воззрения историков так называемой государственной школы, или «государственников», о которых речь пойдет ниже. Выступление Разина антинародно, считает Попов, потому что оно антигосударственно[117].
В интерпретации источников при изложении событий крестьянской войны А. Н. Попов неукоснительно придерживается трактовки собранных им материалов (по преимуществу это — официальные правительственные документы). Их содержание принимается им за неопровержимую историческую истину. Он не подвергает их критике, не сомневается в их достоверности. Закономерно, что в «Истории возмущения…» преобладают страницы, посвященные карательным операциям правительства, подавлению восстания, расправе с его участниками. Однако само по себе целенаправленное обращение историка к разинской теме, сведение им воедино и использование всей суммы источников официального толка, без сомнения, положительно сказалось на историографии проблемы.
Книга была замечена общественностью. На страницах «Современника» появился отзыв на нее Н. Г. Чернышевского. В нем отмечается, что автор «хочет ограничиться изложением сведений, представляемых его источниками; он избрал себе цель скромную, но полезную, и за извлечение фактов из-под архивного спуда он заслуживает полной признательности». Внутренне не удовлетворенный ни тем, как понимает А. Н. Попов характер народного движения, ни тем, как раскрывает он его смысл, Чернышевский тем не менее считает, что «История возмущения…» дает нужное направление другим исследователям, которые и займутся подлинным объяснением собранных в книге фактов[118].
В работе А. Н. Попова впервые полно и систематично прослежен ход восстания с 1667 по конец 1670 г., т. е. рассмотрены и события после поражения разинского войска под Симбирском. Недаром в третьей и четвертой четверти XIX — начале XX в. и позднее «История возмущения…» неизменно в поле зрения всех, кто всерьез берется за изучение второй крестьянской войны в России. Позитивный момент книги Попова — предваряющий ее источниковедческий экскурс. Он придает ей научный вес, свидетельствует о глубине исследовательской деятельности автора.
Совершенно естественно, что за введением в научный оборот свежих источников тотчас последовали написанные на их базе труды. Пожалуй, именно в это время, когда в России с небывалой остротой встает крестьянский вопрос и назревает революционная ситуация, разинская тема окончательно получает «прописку» в отечественной историографии и присутствует как в общих курсах, так и в обзорах из истории отдельных городов, уездов, населенных пунктов страны[119]. Симптоматично и наличие статей о Разине в справочной литературе. Так, в известном «Военно-энциклопедическом лексиконе» М. Бороздина среди других персоналки есть и предводитель второй крестьянской войны. Отдается должное умелым действиям и распорядительности Разина, которые делали его опасным противником царских воевод[120].
В 1853 г. саратовские и астраханские «Губернские ведомости» предоставили свои страницы для серии очерков под названием «Стенька Разин и удалые молодцы XVII века»[121]. Это чисто описательное сочинение, в основу которого легли только что изданные Археографической экспедицией Академии наук документы, можно было бы спокойно оставить без внимания, если бы оно не содержало весьма типичный, распространенный и подхваченный представителями крайних точек зрения в исторической науке тезис о том, что народное движение третьей четверти XVII в. не что иное, как буйная и пришедшаяся по нраву простолюдинам гульба лихих и разудалых молодцов во главе с С. Т. Разиным; что донские казаки — люди неуемной энергии и страстей, которые и нашли выход сначала в «шарпанье» по владениям персидского шаха, а затем и на берегах Волги-матушки.
С теми или иными расхождениями и поправками это суждение разделяют, например, виднейший представитель российской революционной мысли В. Г. Белинский и самый выдающийся русский историк середины XIX в. С. М. Соловьев. «Стесненность и ограниченность условий общественной жизни, безусловная зависимость бедного от богатого, — пишет В. Г. Белинский, — …все это заставляло людей, чаще всего с сильными и благородными натурами, искать как бы то ни было выхода из тесноты и духоты на простор, на приволье души. Низовые страны, особенно степи, прилегающие к Волге и Дону, давали полную возможность для подвигов удальства и молодечества»[122]. А вот характерное умозаключение С. М. Соловьева о предводителе крестьянской войны: «Разин был… один из тех стародавних русских людей, тех богатырей… которым обилие сил не давало сидеть дома и влекло в вольные казаки, на широкое раздолье в степь или на другое широкое раздолье — море, или, по крайней мере, на Волгу-матушку»[123].
Как видим, С. М. Соловьева занимают исключительно психологические истоки казачества, на его социальной природе он не останавливается; В. Г. Белинский же в равной степени уделяет внимание тому и другому. Но, по существу, оба сходятся на том, что казаки — люди особого физического склада.
Однако совпадения в подходах к народным восстаниям, конечно, не снимают принципиальной разницы в методологических оценках и общем осмыслении событий. Применительно к разинскому движению революционное понимание истории В. Г. Белинским проявилось прежде всего в глубоком сочувствии народному протесту против крепостнической кабалы, в страстном и пламенном призыве к вооруженной борьбе против гнета и самодержавия[124]. И это во сто крат перевешивает и свойственные подчас революционным мыслителям максимализм и категоричность суждений, и полемически упрощенное толкование ряда событий, и их нарочитое осовременивание и политизацию, и невольно допущенные фактические неточности и ошибки. Особый интерес представляет то, что этой плеяде принадлежат отдельные конкретно-исторические высказывания о развитии России в XVII в. и о крупнейших крестьянских восстаниях прошлого. Так, В. Г. Белинский, характеризуя как раз тот период времени, когда вспыхнуло разинское движение пишет: «В конце XVII века Московское царство представляло собою уже слишком резкий контраст с европейскими государствами, уже не могло более двигаться на ржавых колесах своего азиатского устройства: ему надо было кончиться, но народу русскому надо было жить; ему принадлежало великое будущее…»[125]
Крестьяне XVII в. Гравюра
Для А. И. Герцена, как и для В. Г. Белинского, главные движущие силы истории — это народные массы. В разное время Герцен неодинаково оценивал революционные возможности народа в настоящем и будущем, но что касается крестьянских движений прошлого, то их он считал справедливой реакцией на ухудшение положения трудящихся масс и усиление их крепостной зависимости. «В сущности, народ бунтовал против крепостного состояния», — констатирует Герцен в 1853 г. в статье «Крещеная собственность». «Крепостное состояние, — писал он, — исподволь лукаво введенное в семнадцатом столетии» — вот главная причина того, что «народ не раз восставал, более ста тысяч людей стояло на Волге с Стенькой Разиным». Герцен с восхищением отзывается о размахе народной борьбы. В том, что за Разиным пошло столько людей, в том, что у него «было целое войско», он видит не только необъятную силу народного гнева, но и убедительное доказательство того, что восставшие массы способны самоорганизовагься, сплотиться и нанести ощутимый урон царизму и помещикам. В работе «Русское крепостничество» Герцен в публицистическом запале написал даже, что С. Т. Разин встал во главе двухсот тысяч человек.
Полемизируя с официально-охранительной историографией, начиная с лживых правительственных хроник, извращавшей социальную суть народных движений, А. И. Герцен гневно возражал: «Земледелец, преданный, проданный, обманутый, боролся целое столетие — XVI-ое, проливал пот, проливал кровь и попал, наконец, истерзанный и связанный, во власть свирепой солдатчины, гнусной бюрократии, которые действовали— вместе с императором — в интересах дворянства. Эта трагическая борьба прошла незамеченной, непонятой на Западе, оплеванной внутри страны. До сих пор таких людей, как Стенька Разин, как Пугачев, изображают разбойниками с большой дороги». Однако, давая отповедь сторонникам официально-охранительного освещения истории, сам Герцен не отрицает, что восстанию Разина были присущи элементы разбойничества и что «обычай разбойничества дожил до времени Пугачева…». Правда, он рассматривает разбойничество как одну из форм проявления народного протеста, глухой борьбы, начатой крестьянами против закрепощения. И все же понятие «разбойный» Герцен распространяет и на действия казачества, и на движения широких народных масс и в этом смысле идет за; своими оппонентами. «Едва Романовы уселись, — пишет он, — северо-восток Руси покрылся разбойниками, с ними воюют как с неприятелями, против них посылают войска и пушки, их вешают сотнями при царе Алексее Михайловиче»[126].
В разбойных чертах восстания издатель «Полярной звезды» и «Колокола» видит проявление его стихийности, слабости и одну из основных причин поражения. Другой фактор, предопределивший трагический исход борьбы, — это, по мнению Герцена, вера народа в царя.
Несомненный интерес представляют герценовские рассуждения по поводу влияния на судьбы российского крестьянства, в том числе на массовые социальные движения, природно-географической среды[127].
В целом разделяя точку зрения Герцена на борьбу народных масс, его друг и соратник Н. П. Огарев предостерегал против сведения всего исторического смысла восстания к богатырской личности С. Т. Разина, к выпячиванию его легендарно-былинных черт. «Мы, — писал он, — …должны отказаться от восторженного, почти напыщенного образа личной силы. С него из старого порядка не выйдешь, как она ни являйся — в виде Стеньки Разина, Карла Моора, Каина, Наполеона I или Ротшильда»[128].
Самое пристальное внимание мощным народным движениям XVII–XVIII вв. уделяли Н. Г. Чернышевский и Н. А. Добролюбов. В них они видели пролог нового всенародного восстания, которое сметет самодержавие и феодально-крепостнический гнет и расчистит путь для построения на базе крестьянской общины социалистического общества. Призывая массы к вооруженному выступлению, «к топору», эти поборники революционного действия рассчитывали, что в России вспыхнет невиданный пожар народной борьбы, который по своим масштабам и результатам далеко превзойдет и разинское, и пугачевское восстания.
Н. Г. Чернышевский, по словам В. И. Ленина, проповедовал «идею крестьянской революции, идею борьбы за свержение старых властей»[129]. Чернышевский считал, что главная сила общественно-исторического прогресса, главный вершитель судеб своей родины — народ. И он заслуживает таких форм общественного устройства, которые исключают политическое и имущественное неравенство, угнетение человека человеком.
Цензурные ограничения зачастую не позволяли Чернышевскому прямо, без обиняков, высказывать свои воззрения на историю. В силу этого он оставил немало суждений о различных эпохах, в том числе и о XVII в., в весьма завуалированной форме. Так, познакомившись с компилятивной книжкой П. Медовикова «Историческое значение царствования Алексея Михайловича»[130], Чернышевский не только критикует автора за заимствования и отсутствие собственных обобщений или интерпретаций, но и не скрывает разочарования, что он и не сомневается в том, что «наши прежние понятия о значении царствования Алексея Михайловича были совершенно несправедливы, и что ему необходимо было заботиться изменить их». Между тем Чернышевский убежден, что здесь «необходимы новые изыскания и воззрения», что надо стремиться открывать неслыханное и показывать невиданное[131]. Трудно сказать, что он имел в виду в данном конкретном случае. Скорее всего его не устраивало, что фигуры государя и разных вельможных персон совершенно заслонили собой народ, в творческие созидательные силы которого так верил Н. Г. Чернышевский. О той части работы П. Медовикова, где шла речь о разинском восстании, он не высказался. Но трактовка этого движения автором как неустройства, нарушившего спокойствие России[132], конечно же, была ему глубоко чужда.
Народная масса, писал Н. А. Добролюбов, «таит в себе огромные нравственные силы и способна на разрешение больших исторических задач. Эта народная масса уже проявила себя в движении Разина, Пугачева; она проявит себя и в будущем». Обращаясь в прошлое, Н. А. Добролюбов, имея в виду в том числе и разинское движение, приходит к выводу, что еще в XVII в. «глухое неудовольствие стало разражаться открытыми восстаниями, внутренние беспорядки увеличивались с каждым годом». Народ, указывал Н. А. Добролюбов, поднимался на борьбу тогда, когда мера терпения его истощалась, когда крепостнический гнет резко усиливался. Именно эти моменты вы-дающийся революционный мыслитель выделял среди целого ряда причин, «которые увлекали народные массы за Разиным…»[133].
Как и Герцен, Добролюбов подчеркивал характерную для российского крестьянства и губительную для дела восстания веру в государя, опасную притягательность для поднявшихся на борьбу обездоленных масс царского имени. «Народ, — писал он, — никак не хотел приписывать самому Алексею Михайловичу что-нибудь дурное и твердо верил, что все тягостные для него меры суть произведения коварных бояр, окружающих царя». Н. А. Добролюбов обращал внимание и на то, что ходивший в народе слух о нахождении среди повстанцев царевича Алексея многих привлекал на сторону разинцев[134].
Революционно-критическая мысль В. Г. Белинского, А. И. Герцена, Н. Г. Чернышевского, Н. А. Добролюбова самым непосредственным образом влияла на общественную жизнь в России до и после реформы 1861 г., яркое отражение нашла она и в отечественной историографии.
Однако какими бы признанными властителями дум ни были революционные теоретики, будет ошибкой считать их воззрения и подходы с принципиально новых рубежей исторического познания преобладающими.
В этом отношении характерно воспоминание виднейшего русского историка В. О. Ключевского, студенческая юность которого пришлась на конец 50 — начало 60-х годов. Он с интересом следил за разгоревшейся тогда борьбой мнений, отдавал должное возглавлявшему журнал «Современник» Н. Г. Чернышевскому, которого называл «бесцеремонным семинаристом-социалистом», однако не проникся революционными убеждениями; по собственному его признанию, вся публицистическая перепалка тех лет не стоила одного слова профессора Ф. И. Буслаева, читавшего курс лекций в Московском университете[135]. Не менее показательно и свидетельство Н. Г. Чернышевского. По его словам, доминирующее положение в это время начинают занимать труды «новой исторической школы», благодаря которым «разработка русской истории… получила для общества важность, какой не имела прежде»[136]. Эта школа, получившая название «государственной», в полный голос заявляет о себе в лице таких маститых ученых, как С. М. Соловьев, Т. Н. Грановский, Б. Н. Чичерин, К. Д. Кавелин и др. При широком разбросе мнений историки этого направления сходились в необходимости реформ и отрицании революции. Озабоченные остро стоявшими тогда вопросами борьбы с крепостным правом и его остатками, они проявляли определенный интерес к истории крестьянства, а в целом ряде случаев не считали для себя возможным оставить без внимания и народные движения прошлого.
Важнейшим идейным источником научной концепции С. М. Соловьева была философская система Гегеля. Опираясь на нее, стремясь понять историю прежде всего как единый и внутренне обусловленный процесс общественного развития, С. М. Соловьев создает главный труд своей жизни «Историю России с древнейших времен». Обобщив в ней колоссальный по объему и разнообразный по тематическому охвату материал, нашел он в своей работе место и для разинского восстания[137]. Перед С. М. Соловьевым постоянно разворачивались неумолимая логика государственной необходимости, которую он как историк и гражданин последовательно отстаивает и находит в высшей степени целесообразной, вечное противоборство с нею личного, нравственного, мятежного и даже художественного начала, воли случая и т. п. Такова и его трактовка крестьянских войн. В восстании С. Т. Разина он видит прежде всего анархию, бунт, а восставших неоднократно называет «ворами», «воровской шайкой» и т. п.
С. М. Соловьев считал, что только правительственная власть связывала людей. Отсюда, полагал он, «привычка русского человека к бродяжничеству, а у правительства стремление ловить, усаживать и прикреплять». По мнению Соловьева, разинское движение — это выступление беспокойного, непоседливого и праздного казачества, бесшабашных удальцов и искателей военных приключений. Они не терпят над собой никакой власти. Им все равно, идти ли громить «басурманские» берега и гулять по Каспию или подстрекать низшие слои населения бунтовать против высших внутри России. И то и другое предпринималось, с точки зрения С. М. Соловьева, с одной целью: «добыть себе зипуны».
Восстание С. Т. Разина представляется историку событием случайным, происшедшим из-за того, что казаки в результате мер правительства не могли вторично пуститься по Каспию для обогащения. «Лишенная таким образом надежды гулять по Каспийскому морю, — пишет он, — огромная шайка опрокидывается внутрь государства…» Почему же Разина поддерживают широкие народные массы? Потому, пишет Соловьев, что веселая и сытая жизнь богато, роскошно, ярко одетых казаков становилась верной приманкой для низших слоев населения. Казачья же жизнь в их глазах — непрерывная гульба. «Понятно, — объясняет Соловьев, — какое впечатление производило это на людей, которым более других хотелось погулять, которым их собственная жизнь представлялась „беспрестанною тяжелою, печальною работою“»[138].
Приведенные строки мало согласуются с утверждением И. В. Степанова о том, что «каких-либо социальных мотивов в восстании Разина С. М. Соловьев не усматривает…»[139]. Другое дело, что, не придавая отношениям классов особого значения, он затрагивает их лишь мимоходом. Но иного и трудно ожидать. Ведь Соловьев никогда не руководствовался стремлением переделать человечество, не звал на баррикады. Его занимали совсем другие сюжеты. Гораздо больший интерес для историка представлял духовный мир русских людей разных эпох. К примеру, выясняя природу невероятной популярности С. Т. Разина и его сподвижников в народной среде, С. М. Соловьев связывал ее с традицией поэтизировать казацкую жизнь, превносить в нее фантастические, но очень притягательные для русского сердца черты. В народном воображении видит он и один из источников могучего обаяния личности Разина: «…счастливый атаман… превратился в чародея, которого пуля не брала, которому ничего не могло противостоять».
От поэзии С. М. Соловьев переходит к прозе. В частности, пополнение повстанческих рядов он вполне трезво увязывает с прелестью добычи, искусительно действовавшей на человека тогдашнего общества. Однако не только банальная страсть к обогащению движет, по Соловьеву, поддерживающими разин-цев массами. Казаки привлекают народ прежде всего тем, что готовы померяться силами с государством и вступают с ним в отчаянную схватку за право поступать как им вздумается, за свободу, независимость. Историк признает, что именно с этой целью донцы стремятся «поднять всех голутвенных против бояр и воевод, поднять крестьян и холопов против господ». Он проводит прямую аналогию между событиями 1667–1671 гг. и начала века: «повторилось то, что мы уже видели в Смутное время…: в селах крестьяне начали истреблять помещиков и прикащиков их и толпами поднялись в козаки; заслышав приближение воровских шаек, в городах чернь бросалась на воевод и на приказных людей, впускала в город Козаков, принимала атамана вместо воеводы, вводила казацкое устройство; воеводы и приказные люди, облихованные миром, на которых было много жалоб, истреблялись, одобренных не трогали. Как и в Смутное время поднялись варварские инородцы — мордва, чуваши и черемисы»[140]. По наблюдению С. М. Соловьева, пока разницы были в силе, население охотно шло за ними и с воодушевлением воспринимало их «прелестные» листы. Но, как только счастье им изменило, а точнее, как только их предводитель утратил ореол непобедимости и дар чародейства, народ отвернулся от повстанцев.
Государственный порядок для С. М. Соловьева превыше всего. Он отрицательно оценивает роль казачества в русской истории и, по верному замечанию А. Н. Цамутали, подобно Карамзину, видит в них людей, существовавших за счет государства и одновременно подтачивавших его устои[141]. Историк не склонен рассматривать разинское восстание иначе, как чисто казацкое по своей сути выступление и, соответственно, относится к нему так же, как к разрушительной, на его взгляд, деятельности казачества.
Но к личности Степана Разина С. М. Соловьев подходит несколько по-другому. При всех своих западнических ориентациях как истинно русский человек он не может оставаться равнодушным к его отваге, удали, душевному размаху. Это проскальзывает и в тех характеристиках, которые дает историк повстанческому атаману. Он называет его одним из стародавних русских людей богатырского склада, заостряет внимание на его ловкости, энергии, умелом обхождении, вольнолюбии, грозном нраве и т. д.[142]. Отмечает Соловьев в Разине и сверхчеловеческое, «чародейное», то, чем он «оцепенял простого человека, низлагал, порабощал его». И все это не только неудержимо привлекало к нему людей, но и приводило к тому, что «Степана Тимофеевича величали как царя: становились на колени, кланялись в землю». Вместе с тем Соловьев отнюдь не склонен закрывать глаза на пристрастие атамана к «зелью». В его войске, пишет он, «с утра все уже пьяно». Разгульность и неуемность Разина, его буйная и затянувшаяся «гостьба» в Астрахани стали, как считает историк, одним из роковых обстоятельств, погубивших «Стеньку и его дело, которое начало было разыгрываться в обширных размерах». Анализируя причины поражения восставших под Симбирском, историк приходит к выводу, что Разин, мастер расставлять ловушки своим неприятелям, на этот раз сам попал в таковую, поверив в инсценировку воеводой Ю. Барятинским прихода к нему большого подкрепления. «Хитрость удалась вполне, — пишет Соловьев, — на Стеньку напал страх, и он решился убежать тайком с одними донскими казаками, потому что бегство целого войска было бы замечено и нужно было бы выдержать преследование от воевод». Это обвинение Разина в трусости и предательстве восходит к версии правительственных источников. Оно было неоднократно повторено другими авторами и оспорено только советской историографией[143].
Особых исторических последствий восстание Разина, по мнению С. М. Соловьева, не имело, хотя и довольно основательно потрясло общество. Куда более глубокий след по сравнению с этим движением оставил, по словам историка, раскол. Критерием определения степени значимости обоих событий служит для С. М. Соловьева то, что разинский бунт власти в конце концов подавили, а с церковным мятежом они так скоро сладить не смогли. «Впрочем, — оговаривается С. М. Соловьев, — разинское возмущение не было последним действием борьбы государства с казаками: в новой русской истории увидим Булавина и Пугачева»[144].
Страницы, посвященные разинскому восстанию, как всегда у Соловьева, отличаются необыкновенной полнотой фактов. Правда, о массовых казнях восставших, производимых карательными войсками, он умалчивает, ибо, вероятно, находит столь крутую расправу излишней.
При написании текста о крестьянской войне С. М. Соловьев широко использовал правительственные акты и документы (царские грамоты, воеводские отписки, челобитные) как опубликованные (в том числе и А. Н. Поповым), так и обнаруженные им в архивах. Высочайшую щепетильность проявлял историк при работе с известиями иностранцев, отдавая предпочтение в плане точности и достоверности материалам русского происхождения.
То обстоятельство, что автор знаменитой «Истории России…» включил в свое сочинение «явление… известное под именем бунта Стеньки Разина», безусловно имело большое положительное значение, пусть он и сделал это скорее всего для того, чтобы лишний раз продемонстрировать торжество государственного начала над силами анархии.
Параллельно с «государственниками» тогдашняя историография представлена и другими направлениями. Частично они нашли отражение и применительно к крестьянским войнам в России. Так, специальную монографию и развернутый очерк посвятил разинскому восстанию один из известнейших и оригинальных историков прошлого века Н. И. Костомаров[145]. Представитель романтической школы, он был убежден, что сами по себе факты, реальная канва событий не так важны, как их художественная подача. Резкая критика самодержавно-крепостнических порядков времен Московского государства противоречиво сочеталась в его трудах с апологетикой царизма, неподдельный интерес к народным движениям прошлого — с их осуждением. Так, крупнейшие восстания XVII в. он определяет как «взлом общественного строя», называет их «блестящими и бесплодными, как метеор», считает, что их вожди могли только поднять «кровавое знамя переворота русской земли вверх дном». Философия истории Н. И. Костомарова во многом восходит к положениям Шеллинга, который выдвигал на первое место духовно-нравственные и религиозные силы. В том или ином повороте событий Костомаров искал проявления «народного духа», который был, в его понимании, неким абсолютом, основой основ.
В советской историографии неоднократно отмечалось, что в работах Костомарова идет речь не о реальной борьбе общественных классов, а о столкновении «начал», что социальные антагонизмы подменяются им этническими, национальными[146]. Однако не пришло ли время отчасти пересмотреть эти оценки, признать их несколько односторонними? Ведь в том же «Бунте Стеньки Разина» у Костомарова сквозь налет столь свойственного ему романтизма проступают вполне реалистические оценки и наблюдения. Разве не Костомаров был первым, кто, обратившись к изучению крестьянской войны, попытался установить именно социальные ее предпосылки? Считая разинское восстание чисто казацким мятежом, историк в то же время не отмахивается от того факта, что не только на Дону, но и «в других местах русской земли» народ широко поддерживает это выступление. Задумываясь над тем, почему так происходит, Костомаров как на главную причину указывает на то, что С. Т. Разин («батюшка») обещал «всем русским людям казацкую волю». Кроме того, этот сочувствующий мятежным донцам народ, по словам Костомарова, — «люди, лишенные крова, зачастую голодные, готовые на всякий бунт и разбой». Немалая заслуга историка в том, что он попытался выяснить, отчего же создавалось такое положение, почему обширная часть населения страны оказалась без хлеба насущного и без крыши над головой. И он прямо связывает ухудшение жизни трудящихся масс с крепостническим законодательством середины века (Уложение 1649 г.), нестерпимым налоговым гнетом, произволом властей и т. д.[147]. Вот откуда взялся тот горючий материал (люди, готовые на бунт и разбой), который вспыхнул от первой же попавшей в него искры (разинского выступления), считает Костомаров. Таким образом, при общем отрицательном отношении к восстанию историк в то же время признает, что народ был доведен до крайности невыносимо тяжелыми условиями жизни и не мог не пойти за «воровскими казаками». Верно, что Костомарова пугают «неистовства черни», которая «разлакомилась на грабеж и кровь». Но вряд ли это дает основание утверждать, пусть и со ссылкой на собственные его слова, что он «не пошел дальше романтического обыгрывания „дикой самодеятельности“ разбушевавшейся народной стихии»[148].
Одна из существенных особенностей творческого почерка Н. И. Костомарова состоит как раз в том, что многие строки, вышедшие из-под его пера, разительно не соответствуют методологическим установкам автора, талант и художественное чутье нередко подсказывают ему больше, чем разум, и берут верх над его философскими позициями. В противном случае работы историка не пользовались бы такой популярностью среди передовой российской публики. Так, Н. Г. Чернышевский в предисловии к русскому переводу «Всеобщей истории» Г. Вебера (1889) писал, что «Костомаров был человек такой обширной учености, такого ума и так любил истину, что труды его имеют очень высокое научное достоинство. Его понятия о деятелях и событиях русской истории почти всегда или совпадают с истиной, или близки к ней»[149].
Видный социолог, переводчик трех томов «Капитала» на русский язык Н. Ф. Даниельсон, находившийся в длительной переписке с К. Марксом, в письме от 10(22) мая 1873 г. настоятельно рекомендует ему в числе прочих работ по истории России познакомиться с книгой Н. И. Костомарова «Бунт Стеньки Разина», поскольку в ней очень мрачными красками обрисовано «положение крестьян в боярских и монастырских владениях», что делает вполне понятным и их протест[150]. Возможно, именно от своего петербургского корреспондента К. Маркс и получил костомаровское сочинение, которое прочел в подлиннике (он в это время усиленно изучал русский язык) и обстоятельно законспектировал[151]. Отнесясь к «Бунту Стеньки Разина» с неизменной критичностью, К. Маркс, однако, взял на вооружение целый ряд положений из социального диагноза Костомарова и, как уже отмечалось нашей историографией, «…солидаризировался со многими важными обобщениями автора»[152].
Однако общая концепция Костомарова в оценке разинского восстания по сравнению с тем же С. М. Соловьевым — это все же шаг назад. Подобно В. Д. Сухорукову и отчасти А. Н. Попову, он считал, что движение Разина вобрало в себя возмущение всех, кто ратовал за старину, за удельно-вечевые порядки, кто выступал против централизации и самодержавия. Казачество, по мнению Костомарова, олицетворяло те силы русского общества, которые добивались независимости и самоуправления. Подспудно они давно были готовы идти на борьбу с боярами, воеводами, приказными людьми и богачами, у них не раз возникала мысль, «как было бы хорошо, если бы на Руси истребить все, что давило простой народ, и устроить казацкую вольницу». Что же мешало осуществить эти намерения? «Нужно было только человека, — пишет Костомаров, — который бы соединил около себя всю донскую голытьбу и поднял ее на исполнение заветной думы, засевшей во многих головах». Когда такой человек явился, собрал вокруг себя «ватагу», незамедлительно вспыхнул бунт[153]. Рассматривая возглавленное Степаном Разиным восстание как запоздалое выступление, в котором «воскресли старые, полуугасшие стихии вечевой вольницы», Костомаров в отличие от того же В. Д. Сухорукова, заметно идеализирующего казацкое устройство, считал, что ни донцы, ни пошедший за ними народ не способны были проложить новый путь. В случае их победы, по мнению Костомарова, могла произойти лишь смена лиц, а затем неизбежно должен был возродиться старый социально-политический строй. Поэтому грандиозную борьбу восставших в XVII–XVIII вв. он находил анахронизмом, а потому — исторически бесперспективной. Эта точка зрения и ее разновидности стали в историографии предметом острой дискуссии и остаются таковыми до сих пор[154].
Не без передержек и преувеличений Н. И. Костомарову все же удалось передать, на каком высоком градусе ярости, неистовства, кровавой брутальности разгорелось и нарастало пламя «бунта Стеньки Разина». Он не стремится, подобно С. М. Соловьеву, обойти молчанием расправы царских карателей с мятежниками. Жуткие казни и пытки, применявшиеся к повстанцам, мучения, которым были подвергнуты Степан и Фрол Разины, описываются подробно, хотя и с излишним доверием к источникам.
Освежающая струя, привнесенная в историографию Костомаровым, — это и широкое, использование им, причем с величайшим знанием дела, народного фольклора.
Костомаров — незаурядный мастер слова. Его сочинения изложены живо, увлекательно, образно. И даже В. О. Ключевский, известный своей необычайной требовательностью к точности воспроизведения реалий прошлого, готов простить ему те же погрешности, за которые резко критикует дворянских историков. Он буквально пленен красочной и образной манерой письма Костомарова[155].
Из историков славянофильского направления уделил внимание разинскому движению И. Д. Беляев. В его понимании, все народные смуты — результат давления на народ со стороны приказной администрации и придворных временщиков. Причем царь, по Беляеву, был к этим притеснениям и злоупотреблению властью непричастен. Гнет бюрократического аппарата вызвал «страшную деморализацию общества» и привел к открытому неповиновению и возмущению — бунтам[156].
Блестящий русский ученый, представитель следующего поколения российских историков В. О. Ключевский упоминает выступление Разина в своем «Курсе русской истории» лишь мимоходом. Он освещает его как огромный мятеж, зародившийся среди казачества и получивший «чисто социальный характер, когда с ним слилось им же возбужденное движение простонародья против высших классов»[157]. Но углубляться далее в суть вопроса историк не стал, видимо, с одной стороны, не считая нужным делать это после С. М. Соловьева и Н. И. Костомарова, а с другой — явно не относя крестьянские войны к моментам, определяющим, по его мнению, развитие исторического процесса.
Во второй половине XIX в. в историографии все активнее и увереннее проявляет себя сформировавшееся под влиянием идей В. Г. Белинского, А. И. Герцена, Н. Г. Чернышевского, Н. А. Добролюбова и их последователей демократическое направление. Историки этого направления были тесно связаны с революционной средой. И не случайно видное место в их научных трудах занимают народные движения прошлого. Так, с глубоким и неизменным сочувствием о восстаниях под предводительством С. Т. Разина и Е. И. Пугачева писал крупный русский историк А. П. Щапов[158]. Близкий к революционерам-шестидесятникам, лично знакомый с Н. Г. Чернышевским, он за свои убеждения и активное участие в политических событиях 60-х годов неоднократно подвергался аресту, находился в ссылке, отбывал тюремное заключение. В центре его постоянного внимания как главный предмет изучения — история народа. Бунт Разина в его представлении был неразрывно связан с расколом. Под расколом же, считая его не столько религиозным, сколько социальным явлением, он понимал могучую оппозицию массы народной всему государственному строю. Восстание Разина Щапов называет революционным, прогрессивным, ибо разницы добиваются исконно народных начал жизни и сметают со своего пути всех, кто препятствует им в этом. Он решительно утверждает, что внутренняя правда — на их стороне[159].
В советской историографии главным уязвимым местом в трактовке А. П. Щаповым разинского восстания обычно признавалось изображение этого восстания как социального по форме и религиозного по содержанию. Сильной же стороной подхода историка к событиям третьей четверти XVII в. считался классовый подход, освещение раскола как мощного выражения народного недовольства[160]. Однако, не приемля клерикальных воззрений Щапова, советская историческая наука долгое время вообще чуралась религиозной сферы и, как правило, или обходила стороной тесную связь многих явлений старообрядчества и социальных вопросов, или подчеркивала религиозную индифферентность народных движений, включая разинское восстание[161]. И лишь некоторые авторы придерживались иной точки зрения, считая, что народные массы, высказываясь за старую веру, выражали этим свой протест против феодального гнета, прикрываемого и освещаемого церковью[162].
Сегодня роль и место народных верований, язычества и сектантства в борьбе крепостного крестьянства России активно рассматривается в нашей литературе[163]. Пришло время по-новому осмыслить и суждения А. П. Щапова о старообрядческих представлениях и идеалах разинцев. Насколько он был прав и насколько заблуждался, когда писал, что донское казачество «обратилось в раскольничью общину и возводило даже свои казачьи рады, круги до религиозной санкции в образе религиозных рад или радений и святых кругов»? Насколько основательно было утверждение Щапова, что Разин стремился сделать «древнее Астраханское царство… в противоположность… Московскому государству, царством казачества и раскола, к чему и после, со второй половины XVIII столетия, стремились раскольники…»[164]. На эти и многие другие вопросы, возникающие при чтении трудов А. П. Щапова, предстоит еще дать ответ.
Не прошли мимо разинской темы такие известные историки и публицисты того времени, стоявшие на демократических позициях, как И. А. Худяков, Н. В. Шелгунов, Г. 3. Елисеев, И. Г. Прыжов, С. С. Шашков. Обращаясь к крупнейшему народному восстанию XVII в., они в большинстве своем черпали богатый фактический материал из упомянутой книги Н. И. Костомарова. Но у них совсем иной подход к этому событию; как и вообще к движениям крепостного крестьянства. Если Н. И. Костомаров в целом склонен оправдывать и положительно оценивать самодержавие, то историки- и публицисты-демократы, напротив, выпукло показали его антинародную сущность и деятельность. Ярко выраженная антикрепостническая и антисамодержавная направленность работ этих авторов убедительно раскрыта А. Н. Цамутали[165].
Как центральное событие в истории России XVII в. восстание С. Т. Разина получило отражение в книге И. А. Худякова «Древняя Русь»[166], где разинскому движению посвящена целая глава, в которой этот социальный взрыв связывается с резким ухудшением положения народа. С нескрываемой симпатией относится автор к самому Разину. В его восприятии это «смелый, крепкий и решительный казак», который повел за собой огромную массу недовольных. Как верно отметил А. Н. Цамутали, в отличие от авторов верноподданнических книг, изображающих Разина простым грабителем, Худяков видит в повстанческом предводителе настоящего народного героя[167]. Худяков подчеркивает масштаб движения («поднялась вся страна»), его классовую остроту («крестьяне убивали помещиков, в городах чернь свирепствовала против богатых»), участие в нем разных народов России. Задумываясь над тем, были ли у разинцев шансы на успех, историк приходит к выводу, что «если бы Стенька не промедлил в Астрахани и воспользовался переполохом, то, вероятно, он побывал бы в Москве»[168].
Несмотря на употребление применительно к восставшим типичной для дворянской историографии терминологии («чернь», «Стенька» и т. п.), что, возможно, было Сделано умышленно, дабы несколько усыпить бдительность цензоров, эта глава книги преисполнена откровенным сочувствием мятежному крестьянству и всем своим содержанием, всей своей идейной направленностью призвана вызвать горячий отклик у читателей из народа, которым, собственно, Худяков и адресовал свой труд. Не случайно его «Древняя Русь» имела широкое хождение в низах российского общества наряду с нелегальными брошюрами. В активной революционной деятельности участвовал и сам И. А. Худяков. Член народнического кружка ишутинцев, он ездил в 1865 г. в Женеву для установления связи с М. А. Бакуниным, А. И. Герценом и Н. П. Огаревым. Год спустя его привлекают к следствию по делу Д. Каракозова, стрелявшего в царя Александра II. Дни свои И. А. Худяков оканчивает в иркутской ссылке, будучи тяжело больным человеком.
Подобным образом складывается и судьба талантливого, оригинального историка И. Г. Прыжова, замыслившего создать многотомную серию трудов из истории народной жизни. Он публикует книгу «Нищие на святой Руси», а затем «Историю кабаков в России в связи с историей русского народа». Однако еще больше, чем научная работа, его поглощает и захватывает революционная деятельность. Мечты о переустройстве России приводят его в ряды ишутинцев. А в 1869 г., поверив в существование большой революционной организации С. Г. Нечаева, Прыжов вошел в его кружок, где практиковались методы мистификации, провокации и запугивания. Он принял участие в убийстве подозреваемого в предательстве студента И. И. Иванова и по нечаевскому делу был осужден на 12 лет каторги и вечное поселение в Сибири.
В «Истории кабаков…» И. Г. Прыжов проводит мысль о том, что главной движущей силой всех народных волнений, начиная с разинского и кончая крестьянскими возмущениями после реформы 1861 г., была та самая «голь кабацкая», которая неоднократно упоминается в песнях разинского цикла. Задавленный податями и недоимками, мужик находил временное забвение и утешение в кабаке, где его, пропивающего последние гроши, обирали уже не барин, не приказчик, а само государство, наживавшееся на кабацких сборах. «Кабацкая голь», по Прыжову, — это люди, которым уже нечего терять. Они дошли до края, до последней черты и потому готовы к мятежу. По его мнению, «громадный бунт Стеньки Разина» как раз и был вызван, с одной стороны, скоплением таких вот отчаявшихся людей, а с другой — озлоблением народа против бояр[169].
Соратник и последователь Чернышевского Н. В. Шелгунов изучал разинское восстание, прежде всего движимый стремлением лучше осмыслить современные ему события в пореформенной России. В статьях «Россия до Петра I», «Романтизм русский», «О воспитании человека», «Русское слово» Шелгунов дает весьма внушительную картину народной борьбы в третьей четверти XVII в. Показав ее величайший размах и накал, он в то же время вскрывает и присущие ей внутренние противоречия. Главное из них, по его мнению, состояло в том, что С. Т. Разин, «уничтожая московский порядок… заменял его порядком казачьим и не понимал того, что этот порядок годился только для военной казачьей общины и не годился для обширного и разбросанного земледельческого Московского государства»[170]. Шелгунов указывал также на то, что Разин чтит великого государя и в то же время разрушает весь государственный порядок и рассылает по всей России своих эмиссаров возмущать народ против власти. «Как бы трудно ни жилось народу, — отмечает Шелгунов, — он был уверен, что зло не от царя»[171].
Широко заимствуя фактический материал у Костомарова, Н. В. Шелгунов воспринял и некоторые его идеи. Так, и название, и содержание статьи «Романтизм русский», без сомнения, навеяно костомаровскими работами. Объясняя, что же такое романтизм русский, Шелгунов вполне в костомаровском духе утверждает, что это «чисто народная струя, охватывающая всю народную жизнь, он ее восьмисотлетний пульс, никогда не перестававший биться»[172].
Однако заблуждается И. В. Степанов, перенося на статьи Шелгунова те же характеристики, что и на сочинения Н. И. Костомарова. Во-первых, трудно согласиться с тем, что Шелгунов якобы считал разинское восстание бесполезным, бессмысленным и бедственным для народа, поскольку оно стоило ему больших потерь[173]. Во-вторых, в передаче И. В. Степанова не совсем точна психологическая характеристика С. Т. Разина. Верно, что Шелгунов не усматривал в предводителе повстанцев «никакого головного содержания, ни одного из тех гражданских идеалов, который он мог бы противопоставить старому московскому порядку». Но ведь нельзя отрицать и другое: Разин для Шелгунова в отличие от Костомарова — не разбойник, а настоящий народный герой, исполин, наделенный необыкновенной нравственной силой. Недаром Шелгунов даже находит возможным сравнивать Степана Тимофеевича с Яном Гусом[174].
Конечно, суждениям Н. В. Шелгунова присущи противоречивость, совмещение историко-материалистических и идеалистических подходов, неоднозначность оценок. Все это нашло отражение и в освещении им разинского восстания. Но нужно иметь в виду, что подобная черта — не отличительная особенность только Шелгунова. Это, как хорошо показал А. Н. Цамутали, — тенденция развития прогрессивной исторической науки в России 60–70-х годов вообще[175].
В политической публицистике, в потаенной литературе тех лет произведения, посвященные крестьянским войнам в России, составляют десятки названий. В народнической среде в то время был широко распространен своего рода культ Разина и Пугачева[176]. Сами имена повстанческих предводителей сделались испытанным агитационным оружием русских революционеров. Порой напоминание о грозном восстании XVII в. служит своеобразным жупелом для устрашения властей. Так, уже упоминавшийся организатор тайного общества «Народная расправа» С. Г. Нечаев в своих записках, попавших в руки департамента полиции, упорно и настойчиво проводит мысль, что Россия накануне политического переворота, и предсказывает правительству «повторение ужасов, подобных тем, которыми сопровождались кровопролитные восстания Разина и Пугачева». «А эти ужасы, — подчеркивает Нечаев, — непременно воспоследуют»[177].
Один из представителей русской революционной эмиграции С. Я. Жеманов, принимавший активное участие в изготовлении «возмутительных» прокламаций, предназначавшихся к отправлению в Россию, написал поэму «Стенька Разин». Это произведение не столько о прошлом мятеже, сколько о новом народном выступлении, которым, как верит автор, обязательно ответит обманутое в своих ожиданиях крестьянство на реформу 1861 г. Находясь в России, Жеманов всячески пытался приблизить этот час и был в 1863 г. арестован и привлечен к дознанию именно по делу о замышлявшемся восстании в Казани[178].
В начале 70-х годов состоявший в народническом кружке «чайковцев» студент Петербургского технологического института С. С. Синегуб тоже написал большую — в 790 строк — поэму «Степан Разин». Когда в Петербурге в Особом присутствии сената разбирались судебные дела революционеров-народников, поэма Синегуба упоминалась в материалах следствия 70 раз и была инкриминирована автору как несомненное доказательство преступного образа мыслей и политической неблагонадежности. Вынесенный Синегубу приговор — 9 лет каторги в Сибири[179].
В революционной пропаганде народников заметное место принадлежит поэтическим произведениям на разинскую тему литератора А. А. Навроцкого. Обычно отмечается, что по своим общественным взглядам и политическим убеждениям он был далек от того, чтобы пробуждать у современников революционный дух и порыв к борьбе. Действительно, трудно ожидать от преуспевающего чиновника военно-судебного ведомства, дослужившегося до генерал-лейтенанта, крамольных сочинений. Это представляется тем более сомнительным, если учесть, что он хорошо известен как издатель весьма консервативного журнала «Русская речь» и как автор целого ряда стихов, повестей, исторических драм, где целенаправленно обосновывается бесплодность революции и «величье смиренья».
Тут уместно вспомнить, что и А. Н. Радищев поначалу приобрел репутацию ревностного чиновника (он служил на столичной таможне), быстро получил чин коллежского советника и даже был за свое служебное рвение пожалован императрицей Екатериной II бриллиантовым перстнем. Тем не менее все это не помешало ему вскоре стать тираноборцем. Вряд ли в случае с А. А. Навроцким произошло то же самое. Однако именно его перу принадлежит до сего дня знаменитое стихотворение «Утес», прочно вошедшее в золотой фонд народных песен борьбы и протеста. Именно Навроцким написаны и драматическая хроника в 11 картинах «Стенька Разин» и широко известная в. кругах русской эмиграции эпическая поэма «Вольный атаман». Драму А. А. Навроцкого, революционеры-пропагандисты включили в первую «Книгу для народа», подготовленную в начале 70-х годов, а его поэма о Разине была издана в Женеве в 1872 г. и тогда же наряду с другими нелегальными материалами попала в Россию.
Объяснять появление сразу трех ярких, талантливых, носящих следы тщательной литературной шлифовки произведений, лишь случайностью не приходится. По-видимому, в 60–70-х годах А. А. Навроцкий воспринимал российскую действительность далеко не так, как десять лет спустя, когда он возглавляет «Русскую речь», и был вовсе не столь верноподданнически настроен, как это принято думать.
Вероятно, нечто подобное произошло и с историком в публицистом Н. Я. Аристовым, деятельность которого обстоятельно изучена А. Н. Цамутали. Если в работах 60-х годов. Аристов трактует крупнейшие восстания крепостного крестьянства (и разинское тоже) как наиболее резкую оппозицию народа по отношению к государству, то к 90-м годам у него происходит значительный сдвиг вправо. В его статьях этого времени не только нет даже оттенка былой оппозиционности, но, напротив, имеют место ярко выраженные консервативные взгляды[180].
В обстановке возрастающего освободительного движения крупнейший революционер и мыслитель М. А. Бакунин выступил с радикальной программой, которая очень импонировала молодежи, рвущейся к живому практическому делу. В 70-х годах бакунизм стал преобладающим направлением русского народничества. «…Народ наш, — писал М. А. Бакунин, — явным образом нуждается в помощи. Он находится в таком отчаянном положении, что ничего не стоит поднять любую деревню. Но хотя и всякий бунт, как бы неудачен он ни был, всегда полезен, однако частных вспышек недостаточно. Надо поднять вдруг все деревни. Что это возможно, доказывают нам громадные движения народные под предводительством Стеньки Разина и Пугачева. Эти движения доказывают нам, что в сознании нашего народа живет действительно идеал, к осуществлению которого он стремится, а из неудач их мы заключаем, что в этом идеале есть существенные недостатки, которые мешали и мешают успеху…»
В промонархической литературе тех лет нередко проводилась мысль о законопослушности и долготерпении российского крестьянства. По Бакунину же, народ вовсе не безмолвствует, покорно сопротивляясь или строптиво покоряясь. Тяготы своей жизни он «переносит… не терпеливо, а с глубоким и страстным отчаянием, выразившимся уже… двумя страшными взрывами: бунтом Стеньки Разина и Пугачевским бунтом и не перестающим поныне проявляться в беспрерывном ряде частных крестьянских бунтов».
Может ли крестьянское восстание победить? М. А. Бакунин уверен, что да. То же разинское движение не удалось бы, по его мнению, разгромить, если бы в народе было тогда чувство и сознание действительного единства. «Стенька Разин, — развивает эту мысль Бакунин, — был богатырь, но он был один между всеми и над всеми; его личная громадная сила не могла устоять против сплотившейся и организованной государственной силы, т. к. в народе, предводительствуемом им одним, не было и тени организации. Погиб он, и все погибло».
Иным представляется М. А. Бакунину грядущее крестьянское восстание в России: «Теперь будет не то. Не будет, вероятно, народного богатыря Стеньки Разина, сосредоточивающего в своем лице всю народную жизнь и силу. Но будет зато легион бессловной и безымянной молодежи», пришедшей ему на смену, т. е. как бы коллективный Разин.
Какие же исторические уроки извлекает М. А. Бакунин из крестьянских движений прошлого?
«Главный недостаток, парализующий и делающий до сих пор невозможным всеобщее народное восстание в России, — пишет он, — это замкнутость общин, уединение и разъединение крестьянских местных миров. Надо во что бы то ни стало разбить эту замкнутость и провести между этими отдельными мирами живой ток революционной мысли, воли и дела»[181].
Можно спорить с выводами М. А. Бакунина из его теоретических посылок, можно не соглашаться с противопоставлением им личности С. Т. Разина народу, с занижением роли последнего в крестьянской войне, но нельзя не заметить горячей, искренней веры знаменитого теоретика анархизма в несокрушимую народную силу, против которой ничто и никто устоять не может, особенно «когда она собрана и действует одновременно, везде, сообща, заодно…».
Противоречивы и неоднозначны были взгляды на борьбу восставшего крестьянства России XVII–XVIII вв. Г. В. Плеханова. Его суждения на этот счет, конечно, были обусловлены меняющимися политическими позициями: сначала народник, затем революционный марксист, меньшевик, социал-патриот. На каждом из этих этапов политической биографии Г. В. Плеханова в его отношении к проблеме крестьянских восстаний были существенные различия. Так, в 70-х годах XIX в. Плеханов-народник дает выступлениям С. Т. Разина и Е. И. Пугачева высокую оценку и приравнивает их по значимости и размаху к крестьянским войнам в Германии. Плеханов-марксист в 80–90-х годах считает восстания российского крестьянства феодальной поры (крестьянские войны, по его определению) ярким проявлением не затихающей на протяжении многих столетий классовой борьбы. Иного мнения придерживается в начале XX в. Плеханов-меньшевик. Отказывая крестьянству в революционности, он противопоставляет его пролетариату: «Историческая роль пролетариата настолько же революционна, насколько консервативна роль „мужичка“. На „мужичке“ целые тысячелетия непоколебимо держались восточные деспотии». Если раньше Г. В. Плеханов горячо спорил с теми, кто выдвигал тезис о неспособности крестьянских масс к самостоятельной революционной борьбе, то теперь он сам разделяет эту мысль. В частности, с новой точки зрения подходя к разинскому восстанию, он полагает, что поднявшееся на мятеж крестьянство всего лишь пассивно и покорно шло за казаками и что все движение в целом носило чисто казацкий характер. Но и казаки, по словам Плеханова, являлись консервативной силой, они воплощали вчерашний, но отнюдь не завтрашний день. В лице казачества старое выступало против нового, а не наоборот[182].
Этих взглядов Плеханов придерживался до конца своих дней и не склонен был от них отказываться.
Официально-охранительная историография более всего проявилась в общих курсах истории России, причем преимущественно в тех, которые предназначались в качестве учебников и пособий для преподавания в школе. В изложении прошлого там многое искажалось и многое замалчивалось. Не случайно Н. В. Шелгунов в своих мемуарах с грустью констатирует, что русские не знают истории родной страны. Он сетует, что в его собственном историческом образовании оказались весьма большие и неожиданные пробелы, которые ему пришлось самостоятельно восполнять уже в зрелые годы. Шелгунов не спешит обвинять в невежестве встреченного им офицера российского флота, понятия не имевшего о том, кто такой Разин, поскольку система обучения была такова, что ни сами крестьянские волнения, ни тем более их предводители в круг тщательно отобранных и дозированных исторических сведений и персоналий по вполне понятным причинам не попали[183]. В. О. Ключевский тоже вспоминал, что в стенах пензенской духовной семинарии, учеником которой он был, ему мало что удалось почерпнуть из родного прошлого. Но по вечерам семинаристы собирались у кого-нибудь на квартире, чтобы читать и вслух обсуждать прочитанное. И, по словам Ключевского, именно тогда за чтением «Русского вестника», «Отечественных записок», «Современника», книг Н. И. Костомарова «Богдан Хмельницкий» и «Бунт Стеньки Разина», трудов Т. Н. Грановского, С. М. Соловьева, К. Д. Кавелина, Ф. И. Буслаева, Б. Н. Чичерина и др. пробуждалось его историческое мышление[184].
В общих работах официально-монархического толка по отечественной истории популярного характера разинское восстание, если и освещалось, то, как правило, весьма скупо и невнятно. Так, в «Краткой русской истории. 862–1862» как на причину народного движения 1667–1671 гг. указано на «неудовольствие раскольников и многих сановников, приближенных к царю»[185]. А. Н. Цамутали в результате анализа целого ряда подобных изданий (книг и брошюр Н. Ушакова, Н. Тимаева и мн. др.) приходит к обоснованному выводу о нарочитом игнорировании в такого рода литературе народных выступлений XVII–XVIII вв., сведении их к мелким эпизодам, занижении исторического значения любых проявлений социальной борьбы крестьянства[186].
Отстаивая тезис о монархической власти как основе исторического прогресса страны, дворянская историография и в восстании С. Т. Разина искала и находила подтверждение незыблемости царской власти. К примеру, в трудах небезызвестного Д. И. Иловайского, в целом поколении его учебников для средней школы, проводилась мысль о том, что даже мятежный Стенька Разин, сколь бы далеко ни заходили его помыслы и действия, твердо сохранял верность престолу и преданность самодержцу. Он, по словам Иловайского, «постоянно твердил, что вооружился за великого государя против его изменников московских бояр и приказных людей». В такой интерпретации события третьей четверти XVII в. приобретали чуть ли не промонархическую окраску: крестьяне во главе с Разиным, оказывается, выступили, чтобы помочь царю избавиться от негодных советников. Наивный монархизм народных масс умело обыгрывался и преподносился как нечто исконное, вечное, глубоко внедрившееся «в умы русского народа», в национальный характер. Вместе с тем Д. И. Иловайский не отрицает притягательности и привлекательности для народа призывов Разина «к свободе и казачьему равенству», мельком останавливается на социальных мотивах движения, особо выделяя как главную причину народного недовольства крепостное право. Достаточно подробно описан Д. И. Иловайским ход восстания, указаны, какие районы им были охвачены, названы слои населения, принимавшие наиболее активное участие в борьбе[187].
Из авторов учебной литературы того же круга, что и Д. И. Иловайский, одни касались разинского восстания лишь мимоходом (П. Ф. Либен и А. П. Шуйская), другие (Н. А. Баженов, М. Я. Острогорский, А. Н. Сальников) предпочитали вообще о нем не упоминать или в лучшем случае назвать лишь имя повстанческого предводителя (И. И. Беллярминов)[188]. Однако сколь бы бегло ни рассматривали эти авторы «бунт Стеньки Разина», какую-то версию им все же приходилось давать. Наиболее расхожим было традиционное для официальной историографии объяснение народного недовольства и неповиновения «недосмотром» властей, подстрекательством государевых недругов и недомыслием «черни». Эта схема была приспособлена к стержневому положению охранительной идеологии о неразрывной связи между народом и самодержцем, угроза которому может исходить только извне или на худой конец от злосчастного стечения обстоятельств.
В конце XIX — начале XX в., как и в 40–50-х и 60–70-х годах, в России шел процесс идейно-политического размежевания, который преломился и в исторической науке. Полярно противоположными были официально-охранительные и революционные идеи.
Для тех, кто придерживался консервативных взглядов, крестьянские бунты XVII–XVIII вв. были крайне негативным явлением российской истории. Подчас они становились объектами внимания лишь постольку, поскольку позволяли политически опорочить социалистические идеи, носителями которых якобы являлись Разин и разницы, Пугачев и пугачевцы. Например, в 1895 г. в журнале «Исторический вестник» была опубликована статья С. Адрианова «Русский социалист XVII века». Под таковым автор имел в виду не кого иного, как С. Т. Разина. Предельно упрощая суть социалистических учений, Адрианов утверждает, что, присваивая и деля на уравнительных началах «чужое добро», повстанцы во главе со своим атаманом на деле осуществляли известную мысль об экспроприации экспроприаторов[189]. Тем не менее не стоит игнорировать рациональное зерно в рассуждениях С. Адрианова: определенная преемственность идеалов распределительной справедливости во время крестьянских войн и в период социалистической революции, несомненно, имеет место, и этому моменту, думается, еще будет уделено должное внимание в советской историографии.
С непримиримых по отношению к восставшим позиций написана книжка Б. Лебедева «Стенька Разин». Это сочинение — из разряда во множестве публиковавшихся в годы реакции пасквилей на революцию и революционеров. И, хотя речь здесь идет вроде бы о мятежниках XVII в., сразу же становится ясна довольно-таки прозрачная аналогия с недавними «возмутителями спокойствия» — участниками революционных боев 1905–1907 гг. И, конечно, не только разинцев стремится опорочить автор, описывая, как восставшие, «выпачканные в крови, шатались по улицам, горланили песни, непристойно ругались»[190].
Иных взглядов на крестьянские движения придерживались историки, стоявшие на революционных позициях. К этому времени в отечественной науке уже сложилась как самостоятельное направление марксистская историография, определяющую роль в становлении которой играла ленинская идейная школа. Если А. И. Герцен считал народные восстания прошлого справедливой, но трагической борьбой, то историки-марксисты рассматривали их в контексте социально-экономических отношений феодальной России. В частности, М. Н. Покровский в своей пятитомной «Русской истории с древнейших времен» наряду с целенаправленным освещением выступления Пугачева коротко останавливается и на разинском, причины которого он ошибочно выводил из усиления эксплуатации некрестьянских слоев населения российской периферии (восстание, по его мнению, не нашло поддержки в основных земледельческих районах страны) в результате стремительного развития торгового капитала[191].
Как и раньше, на рубеже XIX–XX вв. и в начале 1900-х гг. существовали и другие идейные течения, носившие умеренный, либеральный характер[192].
Центральным лейтмотивом работ либеральных историков о восстании Разина была мысль о том, что жить одним лишь бунтом нельзя[193]. «Бунт, — пишет Н. Иванов, — сам по себе никогда народу не помогал, да и помочь не может. Объявить себя „непокорным“ — дело легкое, нарушить закон, отказаться от повиновения властям, что-нибудь разгромить, поджечь, может быть, несчастным делом изобидеть кого-нибудь, или еще и убить — не значит еще перестроить жизнь по справедливости. Кто разрушил, тот еще не создал… Кто нарушил закон, тот еще не установил нового, справедливого закона, да и установить он не может… Отказаться от повиновения властям не долго; но ведь для устройства жизни надо поставить новую власть, мудрую и законную, неподкупную и для всех равную: иначе каждый решит про себя, что ему „все можно“, и вся жизнь пойдет вверх ногами… Бунтом нельзя перестроить государства… государственный уклад можно исправить только дружной, планомерной и организованной борьбой за новые, справедливые законы»[194]. То же самое подчеркивалось и в работах других либеральных историков, а единственно возможным путем преобразований в России признавались реформы. По мнению автора исторического очерка «Стенька Разин» И. Катаева, позитивные сдвиги могли бы иметь место уже в третьей четверти XVII в. Для этого московское правительство должно было направить все усилия не на то, чтобы раздавить мятеж, а на то, чтобы принять меры к устранению причин, вызвавших народное движение[195]. Что касается исторических перспектив крестьянско-казацких выступлений, то некоторые авторы, Е. Д. Сташевский к примеру, уверяют, что разинское и ему подобные восстания — всего лишь всплески «стихии вечевой вольницы», давным-давно угасшая старина, а потому они были лишены созидательных движущих начал и заранее обречены на поражение[196]. Он не отрицает в тогдашнем обществе социального антагонизма между лучшими, наиболее обеспеченными, власть имущими и принужденными, «молодшими», «меньшими» людьми. Но это не меняет его отношения к восстанию. Сама мысль о том, что в России может повториться нечто подобное, приводит Сташевского в неподдельный ужас: «Не дай, господи, — пишет он, — всякому крещеному человеку дожить до той поры, как опять придет Стенька».
Вообще же в оценке самого Степана Разина либеральные историки не единодушны. Так, уже упомянутый Н. Иванов в первом издании своей книги восторгается повстанческим предводителем, признает, что это «был человек смелый, предприимчивый, с сильной и непреклонной волей» и т. д. Однако во втором издании той же работы, вышедшей уже в 1917 г., тот же автор затрудняется сказать о Разине «вполне верное и справедливое слово», ибо народная молва «разукрасила его жизнь и деятельность легендами, полными удивления и сочувствия». В конце концов Н. Иванов решительно отрицает всякую историческую достоверность дошедших до нас былин, песен и сказаний о Разине и его товарищах и низводит источники до уровня баснословного вымысла и небывальщины[197]. В том же духе развенчивания разинского фольклора и самого Разина выступают Б. Лебедев, В. Я. Уланов, В. Корсакова и некоторые другие[198]. Уланов, например, перефразируя известную поговорку, объясняет поражение восстания тем, что не «по Стеньке-казаке оказалась та шапка, которая принадлежала идеальному Разину как исторической проекции массовых переживаний народа…»[199].
Иную позицию занимают ряд умеренно-прогрессивных историков, среди которых в первую очередь нужно отметить Н. П. Павлова-Сильванского. Характеризуя годы царствования Алексея Михайловича, он приходит к выводу, что между различными классами общества и между обществом и правительством идет, в сущности, непрерывная и упорная борьба. Ее проявлением и одновременно несколько запоздалой, но необратимой реакцией на Соборное уложение 1649 г. Павлов-Сильванский считает разинское восстание. Близкий к нему либеральный исследователь В. А. Никольский вопреки мнению И. В. Степанова[200] выступает против опорочивания Разина как вождя крестьянского движения. Он не приемлет и облегченного, мягко говоря, отношения к положительным характеристикам Разина в народных песнях и легендах. «Стенька Разин, — пишет В. А. Никольский, отчасти вторя С. М. Соловьеву, — это воскресший богатырь древнего былинного эпоса, со всеми присущими древним богатырям качествами, делавшими их достойными народной любви. Но — как богатырь новой, не вечевой, а царской Руси — Разин ставит себе и новые задачи: вместо Змея-Горыныча и „злых татаровев“ — перед ним новый народный враг: крестьянское рабство и поддерживающие его бояре-„изменники“. Он — мститель за все зло, которое веками терпела от богатых и сильных народная спина… В том-то и секрет разиновского обаяния, что он с головы до пят народный герой, в котором с большею яркостью, чем в повседневной жизни, отразилась протестующая свободолюбивая народная душа, какова бы она ни была со всеми ее недостатками»[201].
Заметным рубежом в изучении разинской темы стали многочисленные работы, где события 1667–1671 гг. рассматривались в связи с историей того или иного региона, города или населенного пункта, книги и статьи, посвященные выяснению хода восстания в отдельных краях и территориях[202]. Из этого обширного круга литературы правомерно особо выделить написанные с большой научной основательностью и на базе разнообразных и умело препарированных источников труды Д. И. Багалея, Г. Перетятковича, С. И. Порфирьева, А. И. Соловьева.
Несколько особняком в историографии крестьянской войны под предводительством Разина стоит научное творчество талантливого историка неонароднического направления Н. Н. Фирсова, плодотворно продолжившего работу по той же проблематике и в советское время[203]. Его сочинения дооктябрьской поры вобрали в себя тревожные думы той эпохи, ее отчаяние и надежды, ее иллюзии и трагические судьбы, ее правду и бесконечные вопросы. Этот скромный профессор Казанского университета подходил к науке со своей нетрадиционной меркой. По его разумению, исследовательская мысль продолжает десятилетиями биться над одними и теми же феноменами истории, поскольку они, как и сама жизнь, не исчерпываются однозначными решениями. Каждое поколение, считает он, будет по-своему толковать загадки прошлого. Именно под этим углом зрения Н. Н. Фирсов освещает «разиновщину» как социологическое и психологическое явление народной жизни. Он, по-видимому, вовсе не собирался выступать в качестве политического прорицателя, но содержание опубликованной им в 1906 г. работы о событиях двухвековой давности неожиданно приобрело слишком современное звучание и во многом воспринималось в контексте с разгорающейся первой российской революцией[204].
До 1917 г. Н. Н. Фирсов не разделял Марксовой теории классовой борьбы, но это вовсе не повод игнорировать и принижать его несомненные научные заслуги или сводить их лишь к тому, что он прославлял силы крестьянской стихии и пытался найти в программе (?!) восстания Разина борьбу за «казацкий коммунизм»[205]. Пришло время воздать должное Н. Н. Фирсову как одному из первопроходцев в области социальной психологии. Вскоре после издания его книги тогдашняя критика обратила внимание на интерес историка к психологии масс, их социальному поведению, проблемам соотношения индивидуального и общественного сознания и положительно отозвалась о построенных им психологических характеристиках[206]. Бунтарство, по Фирсову, являлось взрывом покоя, нарушением привычного уклада жизни. Но в то же время бунтарство, в его понимании, — это нечто исконно русское, слепое, наивно забубенное, обнажающее свою диковатую «азиатскую» праматерь. Отнюдь не сторонясь общественных борений, бушующих в России 1900-х гг., Н. Н. Фирсов обращается к кровоточащим проблемам расколотости сознания, душевной смятенности русского крестьянина прошлых столетий, постоянно держит в поле зрения связь времен[207]. По его мнению, темный мужик, от божьего смирения подавшийся к разинскому бунту, не более грешен, чем его барин, допустивший, что «в коллективной душе народа» создалось «то смутное, безысходно гнетущее состояние, охваченные коим люди вообще не могут ручаться за свои поступки».
Обратившись к изучению разинского восстания, Фирсов четко выяснил его географические рамки, охарактеризовал не только социальные низы тогдашнего русского общества, но и широкие слои национальных меньшинств. Разумеется, определенный задел в этом плане уже был, но не подкрепленный столь богатым и убедительным конкретным материалом, который обобщил и сконцентрировал Н. Н. Фирсов.
Автора буквально завораживает былинный размах личности С. Т. Разина. Он называет его одним «из тех самородков, которые иногда выбрасываются из таинственных недр народной жизни на ее поверхность». Однако, характеризуя роль С. Т. Разина в событиях 1667–1671 гг., Н. Н. Фирсов явно утрачивает чувство меры. Так, он приписывает повстанческому вождю такие запредельные свойства, как магнетизм и проч., что якобы позволяло ему оказывать могущественное и неотвратимое влияние на толпу. В нее вселялся «разинский дух», который войдя в «коллективную психологию народа», продолжает проявляться и много лет спустя и представляет собой неотъемлемую составную часть «разиновщины». Под последним понятием автор, по его словам, имеет в виду не только «известный исторический факт, но и определенный комплекс чувств и стремлений, вызываемый живущими в народе воспоминаниями о знаменитом вожде „голи кабацкой“».
Но был и иной лик бунтарства, лишенного слепой, а потому и наивной народной стихийности, — бунтарства, пронизанного жесткой волей, неумолимой рациональной направленностью переустройства жизни на казацких уравнительных началах. Это уже страшило и пуще всего возмущало Фирсова, так как абсолютно не отвечало его политическим идеалам мелкого буржуа и было, с его точки зрения, грубым нарушением неведомого человеку, неподвластного ему тока бытия[208]. Фирсов с тревогой пишет о том, что «разиновщина» была направлена не только против бояр и дворян, но и против всех имущих людей, против частной собственности. Исходившую от повстанцев угрозу частной собственности он объявляет «социалистическим началом». Вообще же сочинения Н. Н. Фирсова во многом эклектичны. Скажем, либерально-народническая трактовка уживается у него с оценками в официально-охранительном духе.
Трудно, конечно, объять всю огромную дореволюционную литературу, посвященную разинскому восстанию. Одна только библиография ее занимает несколько десятков страниц и включает не менее четырехсот названий. Причем, как бы методологически несовместимы ни были досоветская и советская историография, все же перечеркивать и умалять значение более чем трехвекового изучения разинской темы неправомерно. Тем не менее в работе И. В. Степанова мы сталкиваемся именно с такой несправедливой оценкой. «Трактовка восстания дворянско-буржуазной историографией, — пишет он, — общая концепция понимания его, далекая от исторической природы и искажающая ее, не содержали ничего положительного, подлинно научного, достойного последования советскими историками»[209].
Дворянские и буржуазные историки, по мнению И. В. Степанова, не видели в восстании Разина «выражения классовой революционной борьбы крестьянства…»[210]. Так-то оно так. Но насколько уместно предъявлять авторам, жившим и творившим по преимуществу в середине XIX — начале XX в., те методологические требования, которым они в силу исторических условий никак не могли отвечать? Ведь это, примерно, так же нелепо, как корить человека каменного века в том, что он не пользуется железными орудиями. К тому же в дооктябрьскую эпоху весьма точные и рациональные оценки по поводу народных движений были высказаны не только представителями социалистической мысли. Мало того, в трактовке последних нередко возобладали затуманенные романтическими иллюзиями и народническим умилением воззрения (кстати, как должное воспринятые советской историографией).
И еще. Марксизм провозгласил, что человек есть мера всех вещей. Однако в нашей истории исторической науки так сложилось, что, пристально вглядываясь в развитие теории, тех или иных концепций, мы подчас теряем из виду «ментальные» аспекты драмы людей и идей и тем, конечно, очень обедняем историографическое исследование. Ведь склад мышления, стиль жизни, установки, характерные качества ученых людей отнюдь не нейтральны по отношению к их творчеству. И знание всего этого, вне всякого сомнения, существенно обогатит историографический поиск, позволит лучше понять мир идей того или иного автора, поможет обнаружить в его научном наследии новые неожиданные грани.
Думается, советская историческая наука со временем восполнит пробелы в этой области.
Погодин М. П. Историко-критические отрывки. М., 1846. С. 16.
Белинский В. Г. Соч. Т. IV. М., 1954. С. 37, 398.
См., напр.: Ширинский-Шихматов П. А. Смерть преосвященного Иосифа, митрополита Астраханского и Терского // Тр. Российской Академии. Ч. V. 1842. С. 92–114;Любарский П. Иосиф Астраханский // Чтения Общества истории и древностей российских при Московском университете. 1848. № 7. Отд. IV. С. 19–38;Смерть Иосифа, митрополита Астраханского и Терского // Сарат. губ. ведомости. 1845. № 38 и 39.
См.: Бобров В. Боярин и воевода князь И. С. Прозоровский // Астраханские губернские ведомости. 1847. № 23. Часть неофиц. С. 119–122.
Цит. по: Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. Кн. XIII. СПб, 1899. С. 156.
См., напр.: Второв Н., Александров-Дольник К. Древние грамоты и древние письменные памятники, касающиеся Воронежской губернии и частью Азова. Кн. I. Воронеж. 1851. Док. № VII и XXVIII;Саратовские губернские ведомости. 1850. № 6;Вологодские губернские ведомости. 1854. № 46;Приложение к № 24 Пензенских губернских ведомостей. Отдел второй неофиц. части. Пенза. 1854. И др.
См.: Материалы для истории возмущения Стеньки Разина. М., 1857;Попов А. Н. История возмущения Стеньки Разина. М., 1857.
См.: Попов А. Н. История возмущения Стеньки Разина. С. 21, 23, 79–80.
См.: Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. Т. IV. С. 731, 961.
См., напр.: Юматов В. Исследование о городе Гурьеве и взятии его Ст. Разиным // Оренбург, губ. ведомости. 1848. № 24, 25. С. 146–148, 153–155.
См.: Бороздин М. Военно-энциклопедический лексикон. 2-е изд., Т. XI. СПб, 1856. С. 62–64.
См.: Саратовские губернские ведомости. 1853. № 14 и 15;Астраханские губернские ведомости. 1853. Часть неофиц. № 26, 29, 30, 31, 32. С. 123–126, 141–143, 149–150, 157–159, 163–165.
Белинский В. Г. Соч. Т. VI. С. 474.
Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. VI. Т. 11, 12. М., 1961. С. 289.
См.: Очерки истории исторической науки… Т. 1. С. 316, 390–400;Иллерицкий В. Е. Исторические взгляды Белинского. М., 1953. С. 183.
Белинский В. Г. Соч. Т. VIII. М., 1955. С. 385.
См.: Герцен А. И. Собр. соч. Т. XII. М., 1957. С. 47, 107, 108. Т VII. М., 1956. С. 187. Т. IX. М., 1956. С. 154. Т. XII. С. 47, 107. Т. XIII. М., 1958. С. 156.
См.: Там же. Т. VII. С. 187. Т. XII. С. 108. Т. XIV. М., 1958. С. 31.
Н. П. Огарев о литературе и искусстве. М., 1988. С. 145–146.
Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 20. С. 175.
См.: Медовиков П. Историческое значение царствования Алексея Михайловича. М., 1854.
См.: Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. Т. II. М., 1949. С. 409, 412.
См.: Медовиков П. Историческое значение царствования Алексея Михайловича. С. 110–116, 253.
См.: Добролюбов Н. А. Полн. собр. соч. Т. III. М.; Л., 1962. С. 198. Т. IV. М.; Л., 1962. С. 203.
Там же. М.; Л., 1962. Т. III. С. 128, 198.
См.: Ключевский В. О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С. 42–43, 94.
Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. Т. III. М., 1947. С. 181, 298.
См.: Соловьев С. М. История России… Кн. VI. Т. II, 12. С. 127.
См.: Там же. С. 286–287, 295.
Степанов И. В. Крестьянская война… Т. I. С. 123.
См.: Соловьев С. М. История России… Кн. VI. Т. 11, 12. С. 298, 290, 309.
См.: Цамутали А. Н. Борьба течений в русской историографии во второй половине XIX в. Л., 1977. С. 129.
См.: Соловьев С. М. История России… Кн. VI. Т. 11, 12. С. 289, 296. Кн. VII. Т. 13, 14. С. 45.
Ср., напр.: Мартынов П. Празднование двухсотпятидесятилетнего юбилея города Симбирска. Симбирск. 1899. С. 53–54;Буганов В. И. Крестьянские войны в России XVII–XVIII вв. М., 1976. С. 108–109.
См.: Соловьев С. М. История России… Кн. VII. Т. 13, 14. М., 1962. С. 45, 116.
См.: Костомаров Н. И. Бунт Стеньки Разина // Исторические монографии и исследования. Т. II. СПб, 1863;Его же. Стенька Разин // Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. Второй отдел — господство Дома Романовых до вступления на престол Екатерины II. СПб, 1874.
См.: Очерки истории исторической науки… Т. 2. М., 1960. С. 138;Иллерицкий В. Е. Русская историография второй половины XIX века. М., 1957. С. 44;Сахаров А. М. Историография истории СССР: Досоветский период. С. 192–193.
См.: Костомаров Н. И. Стенька Разин. С. 326–327, 340;Его же. Бунт Стеньки Разина. С. 211–212.
Очерки истории исторической науки… Т. 2. С. 138.
Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. Т. X. М., 1951. С. 928.
См.: Летописи марксизма. М., 1930. Кн. II(XII). С. 68.
См.: Маркс К. Стенька Разин. Конспект монографии Н. И. Костомарова «Бунт Стеньки Разина» // Мол. гвардия. 1926. Кн. 1. С. 104–125.
Сарбей В. Г., Шаблиовский Е. С. Костомаров в историографическом наследии Карла Маркса // Вопр. ист. 1967. № 8. С. 57.
См: Костомаров Н. И. Бунт Стеньки Разина. С. 203–205, 208, 325–327.
См, напр.: Скрынников Р. Г. Спорные проблемы восстания Болотникова // История СССР. 1989. № 5. С. 92–110.
См.: Ключевский В. О. Неопубликованные произведения. М., 1983. С. 177–178.См. также: Киреева Р. А. В. О. Ключевский как историк русской исторической науки. М., 1966. С. 201.
См.: Беляев И. Д. Русское общество при царе Алексее Михайловиче и его преемниках до самодержавия Петра I // Зритель. 1862. № 19. С. 600.
См.: Ключевский В. О. Соч. Т. 3. М., 1957. С. 240.
См.: Щапов А. П. Русский раскол старообрядства, рассматриваемый в связи с внутренним состоянием русской церкви и гражданственности в XVII веке и в первой половине XVIII в. // Щапов А. П. Сочинения. Т. I. СПб., 1906;Его же. Земство и раскол / Там же; Его же. Великорусские области в смутное время (1606–1613) // Там же.
См.: Щапов А. П. Русский раскол… С. 103, 219.
См., напр.: Степанов И. В. Крестьянская война… Т. 1. С. 136;Иллерицкий В. Е. История России в освещении революционеров-демократов. М., 1963. С. 232–235.
См.: Лебедев В. И. Крестьянская война под предводительством С. Разина. М., 1955. С. 163;Кадеон И. З. Антицерковная борьба народных масс в России в трудах советских историков // Вопр. ист. 1969. № 3. С. 152.
См.: Карцев В. Г. Религиозный раскол как форма антифеодального протеста в истории России. Калинин, 1971. Ч. 1. С. 91 и др.;Рогов А. И. Народные массы и религиозное движение в России второй половины XVII в. // Вопр. ист. 1973. № 4. С. 32–43.
См., напр.: Покровский Н. Н. Антифеодальный протест урало-сибирских крестьян-старообрядцев в XVIII в. Новосибирск, 1974.
Щапов А. П. Великорусские области… С. 466–467.
См.: Цамутали А. Н. Очерки демократического направления в русской историографии 60–70-х годов XIX в. Л., 1971. С. 133–140, 161–162, 221–223, 231, 237 и др.
См.: Худяков И. А. Древняя Русь. СПб, 1867. С. 208–227.
См.: Цамутали А. Н. История России в освещении И. А. Худякова // История и историки: Историография истории СССР. Сб. статей. М., 1965. С. 457.
См.: Худяков И. А. Древняя Русь. С. 223, 224.
См.: Прыжов И. Г. История кабаков в России в связи с историей русского народа. Казань, 1868. С. 113
Радюкин Н. (псевдоним Н. В. Шелгунова, — В. С.). Романтизм русский // Дело. 1873. Кн. IX (сент.) С. 37.
Там же. С. 33.См. также: С. 33–34.
Там же. С. 30.
См.: Степанов И. В. Крестьянская война… Т. I. С. 141.
См.: Радюкин Н. Романтизм русский. С. 37–38.См. также: Иллерицкий В. Е. История России в освещении революционеров-демократов. С. 230.
См.: Цамутали А. Н. Очерки демократического направления в русской историографии 60–70-х годов XIX в. С. 92.
См.: Очерки истории исторической науки. Т. 2. С. 186.
См.: Голицын Н. Н. История социально-революционного движения в России: 1861–1881. СПб, 1887. С 49.
Там же. С. 100–101.
См.: Агитационная литература русских революционных народников: Потаенные произведения 1873–1875 гг. Л., 1970. С. 489.См. также: Чистякова Е. В., Соловьев В. М. Степан Разин и его соратники С. 85–86.
См.: Цамутали А. Н. Очерки демократического направления в русской историографии 60–70-х годов XIX в. С. 221–223, 231.
См.: Бакунин М. А. Государственность и анархия. Прибавление «А». Революционное народничество семидесятых годов XIX века. Сб. док-тов. Т. I. М.; Л., 1964. С. 43, 46 и др.См. также: Богучарский В. Активное народничество семидесятых годов. М., 1912. С. 137–138.
См.: Плеханов Г. В. Соч. в 24-х томах. М.; Л., 1923–1927 Т. I. С. 29. Т. II. С. 133. Т. V. С. 4. Т. XX. С. 12, 101–105, 205, 362 и др.
См.: Шелгунов Н. В. Воспоминания. Шт., 1923. С. 167 и др.
См.: Киреева Р. А. В. О. Ключевский как историк русской исторической науки. С. 190.
Краткая русская история. 862–1862. Вып. I. С. 11.
См.: Цамутали А. Н. Очерки демократического направления в русской историографии 60–70-х годов XIX в. С. 138–139.
См.: Иловайский Д. И. История России. Т. V. М., 1905. С. 353–354, 368;Его же. Руководство к русской истории: Средний курс. 40-е изд. М., 1901. С. 142–143;Иловайский Д. И., Фармаковский Б. В. Русская история с присовокуплением необходимых сведений из истории всеобщей. 9-е изд. СПб, 1902.
См.: Либен П. Ф., Шуйская А. П. Краткий курс русской истории. 3-е изд. СПб, 1893. С. 37;Баженов Н. А. Учебник русской истории для 3-го кл. гимназий. 7-е изд. Кронштадт, 1901;Острогорский М. Я. Учебник русской истории. Элементарный курс. 9-е изд. СПб, 1905;Сальников А. Н. Краткий учебник русской истории в биографических очерках. СПб, 1893;Беллярминов И. И. Курс русской истории (элементарный). 9-е изд. СПб, 1903.
См.: Адрианов С. Русский социалист XVII века // Исторический вестник. 1895. № X. С. 204–221.
Лебедев Б. Стенька Разин. М., 1912. С. 67.
См.: Покровский М. Н. Русская история с древнейших времен. Т. III. М., б. г. С. 117.
См.: Степанов И. В. Крестьянская война… Т. I. С. 143.
См.: Струве П. Б. Интеллигенция и революция // Вехи. М., 1909. С. 157.
Иванов Н. Из русской старины. Бунт Стеньки Разина. 2-е изд. М., 1917. С. 4–6.
См.: Катаев И. Стенька Разин. М., 1906. С. 40.
См.: Сташевский Е. Народные волнения в Московском государстве // Рус. история в очерках и статьях. Т. 3. / Под ред. М. В. Довнар-Запольского. Киев, 1912. С. 4, 470–486.
Ср.: Иванов Н. Из русской старины. Бунт Стеньки Разина. М., 1906. С. 18;Его же. Бунт Стеньки Разина: (из русской старины). 2-е изд., заново перераб. М., 1917. С. 62.
См.: Лебедев Б. Стенька Разин. М., 1912;Корсакова В. Разин Степан Тимофеевич (Стенька) // Рус. биографический словарь. СПб, 1910. С. 415–420;Уланов В. Я. «Разиновщина» // Три века: Сб. М., 1912.
Уланов В. Я. «Разиновщина». С. 229.
См.: Степанов И. В. Крестьянская война… Т. I. С. 143.
Никольский В. А. Народные движения в России // Семнадцатый век: Стенька Разин и разиновщина. СПб, 1911. С. 49.
См.: Акаемов Н. Ф. Город Курмыш в XIV–XVIII веках. Казань. 1894;Багалей Д. И. Очерки из истории колонизации степной окраины Московского государства. М., 1887;Беляев И. Город Краснослободск и его уезд до 1700 года // Пенз. губ. ведомости. 1867. № 46–50;Быкадыров В. Былое Дона. СПб, 1907;Дубасов И. И. Казацко-крестьянское движение Разина в пределах Тамбовского края // Очерки истории Тамбовского края. Вып. И. М., 1883. С. 27–35;Кабанов А. К. Разницы в Нижегородском крае: (Приемы бунта и усмирения) // Сб. статей в честь М. К. Любавского. Пг., 1917. С. 413–428;Краснодубровский С. С. Рассказ про старые годы Саратова. Саратов, 1891;Красовский В. Э. Прошлое города Корсуна. Симбирск, 1903;Мартынов П. Город Симбирск… Симбирск, 1898;Масловский А. И. Бунт Стеньки Разина в пределах Пензенской губернии // Памятная книга Пензенской губернии на 1889 г. Пенза, 1888. С. 368–387;Никольский П. Отголоски бунта Разина в пределах нынешней Воронежской губернии // Воронежская старина. Вып. 13. Воронеж. 1914. С. 122–130;Перетяткович Г. Поволжье в XVII и начале XVIII века: (Очерки из истории колонизации края). Одесса, 1882;Петерсон Г. П. Исторический очерк Керенского края. Пенза. 1882. Поливанов В. Н. Курмышская старина, Симбирск, 1899;Порфирьев С. И. Разинщина в Казанском крае // Изв. Общества археологии, истории и этнографии при Казан, ун-те. Т. XXIX. Вып. 5–6. Казань, 1916. С. 291–328;Рябинский К. Город Козьмодемьянск Казанской губернии. Казань. 1890;Смагин Г. Д. Описание Нижне-Ломовского края: Опыт изучения Нижне-Ломовского уезда в историческом, географическом и этнографическом описании. Н. Ломов, б. г.;Соловьев А. И. Стенька Разин и его сообщники в пределах нынешней Симбирской губернии. Симбирск, 1907;Терпигорев С. Раскаты Стенькина грома в Тамбовской земле // Ист. вестник. 1890. № 40, 41;Федоров К. Ф. Село Большое Мурашкино. М., 1891;Шахматов А. И. Исторические очерки города Саратова и его округи. Саратов, 1891.Щегольков Н. Исторические сведения о городе Арзамасе. Арзамас, 1911.И др.
См.: Фирсов Н. Н. Крестьянская революция на Руси в XVII веке: Исторический очерк. М.; Л., 1927;Его же. Народные движения в России до XIX века. М., 1924;Его же. Разин и разиновщина. Пугачев и пугачевщина // Исторические характеристики и эскизы. Казань, 1930;Его же. Разин и Разиновщина // Энциклопедический словарь Русского библиографического института Гранат. 7-е изд. Т. XXXV. С. 486–508. М., б. г. И др.
См.: Фирсов Н. Н. Разиновщина как социологическое и психологическое явление народной жизни. СПб.; М., 1906.
См., напр.: Рубинштейн Н. Л. Русская историография. М., 1941. С. 510;Степанов И. В. Крестьянская война… Т. 1. С. 147, 148;Очерки истории исторической науки в СССР. Т. 4. М., 1966. С. 299.
См.: Соболевский А. И. Разиновщина как социологическое и психологическое явление народной жизни: Критические заметки (о соч. проф. Н. Н. Фирсова под вышеназв. назв.) // Мирн. труд. 1907. № 10. С. 177–184.
См.: Фирсов Н. Н. Крестьянские волнения до XIX века // Великая реформа: Сб. (СПб), 1911.
См.: Фирсов Н. Н. Разиновщина как социологическое и психологическое явление… 2-е изд. СПб; М., 1914. С. 7, 28–32, 47, 49–50.
См.: Степанов И. В. Крестьянская война… Т. I. С. 155.
Там же. С. 154.