С первой партией политических из 150 эсеров, меньшевиков и нескольких анархистов на Соловки 1 июля 1923 года доставили молодого меньшевика Бориса Сапир. До этого социалисты содержались в Пертоминском монастыре-концлагере верстах в пятидесяти от Архангельска. До весны 1923 года там начальствовал тоже «прогремевший» Бахулис, «перевоспитывавший» социалистов холодом и темнотой, (не давал ни топлива, ни света) и для собственного развлечения временами постреливавший по окнам корпуса, занятого арестантами. Москве Бахулис почему-то не угодил, и весною 1923 года его заменили Михельсоном, в котором тоже привлекательных черт ни Клингер, ни Седерхольм не нашли.
Про главу о Соловках в книге Далина и Николаевского от 1947 г., которую написал Сапир, мы уже упоминали, перечисляя летописцев. Рассказанное им о соловецком кремле, духовенстве и каэрах более подробно изложено Клингером и Зайцевым значительно ранее, а более чем сомнительные цыфры о концлагерях взяты из Киселева, о чем Сапир честно упоминает в сносках. Про своих политических он рассказал мало: меньшевик Яков Аранович повесился в Кемперпункте, эсер Юзик Сандомир вскрыл себе вены на острове, профработник металлист Михаил Егоров-Лызлов сошел с ума, да еще, что голодовка эсеров и анархистов с 3 по 14 октября была безрезультатной. Переведенный вскоре из Савватьевского скита в Муксальмский, он не был очевидцем стрельбы охраны по безоружным эсерам. Об этом, как вообще о всей обстановке среди политических, мы пользуемся воспоминаниями эсерки Олицкой. Хотя сама она в те дни еще не была в Савватьеве, но до дня вывоза политических с острова содержалась там среди очевидцев и уцелевших при бойне, почему события у нее изложены более подробно и достоверно.
До конца навигации 1923 года и весь 1924 год Соловки пополнялись новыми небольшими группами социалистов из столичных тюрем. Савватьевский скит вскоре был переполнен. Пришлось заселять социалистами еще два скита: Муксальмский и Анзерский. Всего на Соловки завезли до 500 политических. Были среди них и супружеские пары, некоторые даже с детьми. С разношерстным населением кремля социалисты не поддерживали ни физического, ни духовного общения, но некоторое представление о царившем там произволе, конечно, имели.
В своих скитах социалисты по традиции и, конечно, с позволения Москвы, коллективно защищали свои «права политических», отвоеванные у царизма. В каждой партии был свой выборный, а не общий и назначенный начальником, как для каэров, староста, свой завхоз, своя каптерка, куда поступали деньги и посылки от родных и свои кельи (по партиям и фракциям). Лагерные продукты, значительно лучшие по качеству и количеству чем в кремле, и посылки от Красного Креста шли в общую каптерку и в общий котел. Истощенных и цинготников среди социалистов не было. К ним иногда приезжали на свидание жены и матери. «Немедленно по выходе на берег — сообщал „Социалистический Вестник“ в № 16-м от 1923 года — жены заключенных были взяты под стражу и отведены в здание, громко именуемое гостиницей» (т. е. в бывший странноприимный дом для богомольцев).
Колючая проволока и четыре вышки с часовыми отгораживали социалистов от остальных соловчан. Они не могли выйти за проволоку, но и охране тоже было запрещено переступать «демаркационную линию». Жизнь в Савватьеве шла относительно безмятежно в сравнении с бурной кремлевской. В церкви, приспособленной под новые «нужды», читались лекции, доклады с диспутами на разные темы, иные убивали время за шахматами и преферансом; понемногу богатела собственная библиотека. Выписывались книги, газеты, журналы, словом как в «проклятом прошлом». Старосты составляли график и назначали своих людей на различные внутренние работы: на уборку, на заготовку и пилку дров, на кухню, в околодок и т. д. Время от времени объявлялись общие или фракционные голодовки по разным причинам и кое-когда ценою одной или двух жизней, а то и дешевле, кое-чего добивались, но, главным образом, потому, что почти сразу же в поддержку таких протестов поднималась кампания в западной социалистической прессе, получавшей быструю и точную информацию через «Социалистический Вестник». Наиболее воинственно вели себя левые эсеры и анархисты. Эсеров представлял член Центрального Бюро партии А. А. Иваницкий, самый старый по возрасту и партийному стажу, с опытом царской каторги и побега, а меньшевиков — Богданов, член соц. — демократ. Центрального Комитета, — «полная противоположность Иваницкому. Коренастый, широкоплечий блондин, неплохой оратор, очень эрудированный человек… конечно, тоже подпольщик царских времен» (Олицкая). Почти все остальные социалисты, как и авторы воспоминаний — Олицкая и Сапир — молодежь и едва ли кто из них в те 1923–1925 годы мог похвастаться дореволюционным партстажем. Судя по фамилиям, приводимым авторами, значительную прослойку среди социалистов составляли евреи.
Самым крупным событием из истории содержания политических на Соловках надо признать стрельбу конвоя по безоружным эсерам и анархистам в час прогулки. Дело было так (по рассказу Олиикой):
«В один из приездов в Савватьевский скит (в декабре 1929 г.) Эйхманс заявил старостам, что получены новые инструкции о режиме для политических, которые и будут постепенно вводиться. Пока что, с 20-го декабря переписка ограничивается тремя письмами в месяц и сокращается прогулочное время. С поверки — с 6 часов вечера и до б часов утра — запрещается выходить из корпусов (Обычно позволялось гулять до 8 ч. вечера. Сапир.) Старосты сразу же заявили Эйхмансу, что коллектив не примет такого нововведения… хотя бы потому, что ужин разносится после 6 ч. и что замедленная вообще переписка и без того зимой прекращается. Эйхманс, повторив что инструкция ему дана и что с 20-го декабря она вводится, покинул лагерь. Между тем… в Савватьево прибыл новый начальник скита Ногтев и на переговоры к нему в 5 часов вечера отправился староста эсеров Иваницкий, но Ногтев его не принял».
Тут надо пояснить, что Ногтев не начальник скита, а начальник всех Соловков, и прежде всего начальник наз политзаключенными. В скит же он явился, надо полагать, только за тем, чтобы показать, как надо вводить новый режим. Политические в глаза и за глаза называли его палачом, чего он и заслуживал, как помощник известного харьковского чекиста Саенко в недавнем прошлом и убийствами одного-двух из вновь прибывающих этапов, о чем писал Ширяев. Поэтому, социалисты предпочитали вести переговоры с более выдержанным Эйхмансом. Информированные старостами, все политические единодушно признали, что принять новый режим и подчиниться ему они не намерены.
«…но по поводу способов борьбы с режимом сразу же наметились расхождения. Эсеры, левые эсеры и анархисты решили прогулок не прекращать, и чтобы гуляние продолжалось весь день, разбились на группы, которые сменяли друг друга и до и после поверки, проводимой в 6 ч. вечера. Только социал-демократы (меньшевики) сочли, что демонстрировать прогулки после 6 часов не нужно, что следует присмотреться к тактике администрации… Обычно, продолжает Олицкая, в 6 ч. вечера с колокольни ударами в колокол объявляли поверку. Приходил старший надзиратель и вместе со старостами обходил кельи, считая людей. До поверки заключенные гуляли во дворе. Гуляющих в тот вечер (19 декабря) было довольно много („шестьдесят человек“ — Сапир). Внезапно они увидели, как из административного корпуса (где размещалась охрана. М. Р.) выходит наряд конвоиров с ружьями на перевес. Цепь конвоиров окружила весь прогулочный двор и сразу же раздалась команда: „Заходи в корпус!“ и „По мишеням — пли!“. Раздался залп. Все в корпусе вскочили и бросились к окнам, лестнице, наружу… Навстречу им несли уже раненых и убитых… Раздался новый залп по толпе, заходящей в корпус, затем еще один… В этот день — отмечает Олицкая — дежурный по Савватьеву не звонил в колокол на поверку… Шесть убитых и трое тяжело раненых были занесены в корпус за двадцать минут до поверки, т. е. до 6 ч. вечера…20-го декабря в скит прискакал Эйхманс и вызвал старост. Он заявил им о печальном недоразумении, о снятии Ногтева с поста и отдаче его под суд. Старосты обсуждать с Эйхмансом „недоразумение“ не стали. Эйхманс разрешил отправить двух тяжелораненых в кремлевскую больницу и самим социалистам похоронить убитых. За колючей проволокой вдоль ограды выкопали братскую могилу… „Вы жертвою пали“ — пел хор арестантов. На большом валуне высекли имена погибших и водрузили его на могилу… но после увоза политических с острова, валун перевернули (а еще позже, думается, валун разбили кувалдами и куски побросали в озеро. М. Р.)…После того никто — ни политические, ни администрация — не говорили о новой инструкции и об изменении режима».
«Социалистический Вестник», выходивший тогда в Берлине, в номере от 11 февраля 1924 г. в передовой «Бойня в Соловецком концлагере» сообщил, что 9 января президиум ЦИК, а создал комиссию из А. Смирнова, Коростелева (член ЦКК, Александр Алексеевич, умер в заключении в 1937 г. м.р.) и Катаньяна для расследования происшествия, о чем 10 января кратко было напечатано в московских газетах.
«Весной 1924 года эта комиссия — Олицкая называет ее комиссией ОГПУ — приехала на Соловки. Старосты заявили ей, что политические дадут показания только, если в разборе дела примут участие представители общественности, хотя бы Красного Креста. К этому времени социалисты уже знали, в каком виде описано в „Правде“ петитом „столкновение конвоя с напавшими на него заключенными“, а в „Роте фане“ — подвал о „бунте“ на Соловках и узнали также, что Ногтев на самом деле не под судом, а начальствует в другом лагере, о чем рассказали прибывшие оттуда заключенные».
Почти два года содержались на острове социалисты, окрещенные прочими заключенными «соловецкой аристократией» за то, что не работали, питались не в пример лучше и не боялись лагерного начальства. В конце июня полутысячную партию «аристократов» погрузили на «Глеба Бокия» и в «столыпинских» из Кеми развезли по политизоляторам, о чем подробно повествует Олицкая. По этому поводу «Социалистический Вестник» уже 10 июля 1925 г. дал статью с розовым заголовком «Конец Соловков». В тексте ее прочли: «С ликвидацией Соловецкого концлагеря уходит в прошлое крупная глава из истории большевистского террора, уходит имя — Соловки… Соловки уничтожены — говорит ГПУ — да здравствует Кемь!» Вскоре «Соц. Вестник» понял, то «глава из истории большевистского террора» не только не закончена, а лишь начинается, и в этом терроре социалисты всех оттенков в нескольких политизоляторах и в ссылках оказались каплей в море. К тому же, отправив одних социалистов на материк, большевики навезли туда новых, но уже на положение уголовных. Их не мало работало в лесоустроительной партии летописца Зайцева, а с одним из них — известным анархистом Ломоносовым-Роландом — в 1927 году он отыскивал в лесу и закапывал оттаявшие трупы убитых лесорубов (стр. 130). И это было только начало «Архипелага»!
Развозил социалистов ют «замечательный» конвой, который привез Зайцева, но Зайцев не знал о том. Зато более подробно информировал о вывозе политических Клингер (на стр. 194):
«Накануне (в июне 1925 г. М. Р.) — сообщает он — в Соловки прибыла из Москвы особая комиссия в составе коменданта центрального ГПУ Дукиса, следователя Андреевой, представителя Верховного Суда Смирнова и помощника прокурора по делам ГПУ небезызвестного Катаньяна и ряда чинов из высшего военного начальство. Комиссию сопровождал специальный отряд войск ЧОН. Комиссия эта явилась наблюдать за перевозкой политических и партийных с Соловков».
В книге Далина и Николаевского «Принудительный труд в СССР» на стр. 188 приведен полный текст декрета Совнаркома от 19 июня 1925 г. за подписью Рыкова о вывозе социалистов с Соловков в политизоляторы по предложению ОГПУ. Обращает внимание необычайная «оперативность» ОГПУ. Декрет принят 19 июня, а конвой и комиссия для наблюдения уже в пути на Соловки с 11-го июня…
К описанию Олицкой о событии 19 декабря добавим со стр. 269 еще одну деталь:
«Для нашего любимца, шестилетнего Вовы, сына Дерковской, политические смастерили на дворе снежную гору и салазки и сами увлеклись катанием. Так горка разрослась в большую гору, со спуском на самое озеро. Вместо больших салазок, катались на досках, на перевернутых табуретках и на оставшихся от монахов старых иконах, облитых водой и обледеневших, против чего возражали отдельные товарищи, видя в этом неуважение к чужому культу».
Клингер про горку и катание на иконах и салазках не знал или забыл, но про стрельбу конвоя помнит и передает (стр. 193), правда, всего двумя фразами:
«Когда зимой 1923 г. группа бывших (!?) социалистов каталась на лыжах и коньках (Каток на озере у них был. Об этом помнят другие, слыхал и я. М. Р.) и пела антисоветские песни, которые не умолкли, несмотря на категорический приказ стражи, взвод чекистов открыл по группе стрельбу. Было убито восемь человек, в том числе три женщины».
То же самое сообщает и Мальсагов (стр. 123). К этой краткой информации Клингера очень близка по содержанию та, что приведена в книге Роя Медведева «К суду истории», на 275 стр. анг. текста:
«Ухудшение тюремного режима стало заметно уже в двадцатые годы. В конце 1923 года, например, уменьшили продолжительность прогулок, чем было провоцировано столкновение между эсерами и охраной в Соловецкой тюрьме. Там были и другие эксцессы, но в то время они считались скорее исключением, чем правилом».
Ни Бессонова, ни Клингера, белых офицеров и монархистов, никак ни заподозришь в симпатиях к социалистам в заключении. Однако, они отдают им должное в сплоченности — все за одного, один за всех — чего, мол, у нас, каэров, недостает: у нас каждый за себя и никто за всех. Бессонов уже высказал это мнение, описывая сплоченность шпаны, а Клингер (на стр. 193–194) говорит так:
«Справедливость требует сказать, что, добиваясь своего исключительного положения на Соловках, политические отстаивали свои требования с решительностью, доходившей до самопожертвования. Преклоняясь перед этими невинными жертвами чекистского произвола (бойни 19 декабря ст. стиля. М. Р.), я все же не могу не сказать, что они — капля в море в сравнении с тысячами погибших „контрреволюционеров“ …могилы которых остаются никому неизвестными… Читателю представляется судить, что сделал бы с каэрами Ногтев, если бы последним вздумалось, как заведено было в Савватьеве у социалистов, читать лекции по общественным, научным и политическим вопросам» (а также устраивать по ним диспуты, как вспоминает Олицкая. М. Р.).
Описывая, как в Кемском пересыльном пункте УСЛОНа в зиму 1927 года уголовников — «леопардов» выпускали на оправку, ген. И. М. Зайцев (стр. 79) добавляет:
«Какая выигрышная панорама для киносъемки! Было бы превосходно заснять истинную соловецкую жизнь на фильм и продемонстрировать его заграничной публике. В мое время (в 1925 и в 1926 гг. М. Р.) Совкино производило такую съемку. Боже, какая наглейшая и подлейшая была инсценировка всех видов и сцен!»
Выступая как бы свидетелем на стороне Зайцева, Седер-хольм (стр. 323) вспоминает, что осенью 1925 года по роду работы в кремле он должен был относить из 10-ой роты канцеляристов какие-то бумаги в лазарет, но не мог выдерживать вони от больных, лежавших в проходе на полу (то были цынготники и обмороженные. М. Р.).
«Однажды, — продолжает он, — приближаясь к лазарету я обратил внимание на столики в садике перед больницей, опрятно покрытые скатертями. На столиках стояли чашки и бутылки, а за ними сидели „больные“ в хороших больничных халатах и не дрожали от сильного мороза. Это не могли быть больные соловчане, а, наверное, отборные чекисты, выделенные для съемки. Мой совсем не импозантный вид в порванной шапке, овчинном полушубке и валенках мог испортить очарование идиллией счастливых отдыхающих „пациентов“. Один из двух режиссеров дважды крикнул мне: — Ты, бородатый! Пошел к черту! Убирайся вон!»
Такая киносъёмка для «Соловков» подробнее описана Киселевым-Громовым (стр. 181–183), но для других кадров. Во-первых, датой киносъёмки он указывает 1928 год, когда современники фильма — Зайцев и Седерхольм — уже давно покинули остров. Киселев умолчал о том, что в 1928 году снимались лишь отдельные кадры, чтобы «подновить» и дополнить ими старый фильм. Во-вторых, в 1928 году на Соловках отбывали срок более объективные летописцы Андреев-Отрадин, Никонов-Смородин и Олехнович (Киселев — из бежавших чекистов). Первые два вообще не сочли нужным включить в свои воспоминания эту съёмку, но Олехнович уделил ей 116 и 117 страницы. В-третьих, Киселев прибрёхивает, будто —
«На съемочную площадку (в скверике около Успенского собора) привели строем женщин, а так как одежда их не подходила под чекистский фильм, женщин предварительно одели в платья расстрелянных в Москве каэрок. Такой одежды в 1928 году было привезено два вагона для продажи соловецким чекистам».
На Соловках хватало отлично одетых дам, привыкших в свободные от занятий часы непринужденно гулять в этом скверике. От иных из них пахло даже духами Коти. Это были леди из московского и петроградского бомонда, кое-кто из них — сокрушался Седерхольм (стр. 330) — носил известные имена и титулы. Большинство таких устроились машинистками, секретаршами, артистками, так что на кинопленку они могли попасть в «естественном состоянии». Из этого, конечно, совсем не следует, будто они чувствовали себя на Соловках, как дома. Каждая по своему в душе переживала свой рок. Смешно подумать, будто Соловки могли заменить прежнее общество княгиням Гагариной, Константиновской, Шаховской (вскоре отправленной в Кемь официанткой ресторана УСЛОН, а для Гепеушников, что упомянуто и Солженицыным в «Архипелаге»), чайнице Высоцкой, первой жене Рябушинского, племяннице выкраденного из Парижа генерала Миллера — Миллер-Соколовой… да много там было с известными именами, разве всех упомнишь! Что ж им, слезы без конца проливать, до одури шлепать на машинках и счетах или дружить с проститутками и воровками в бараке? Никто из таких не голодал, в мешках и опорках не ходил, а иные к кое-кому даже питали нежные чувства. «И на Соловках солнце светит» — нет-нет, да и напомнят летописцы.
Почему-то костюмов с расстрелянных мужчин Лубянка в Соловки не прислала. Пришлось поэтому комендатуре, как пишут Олехнович и Киселев, бегать по ротам, искать и отправлять на площадку заключенных, сохранивших хорошую одежду. Сгрудившись там, смешавшись с женщинами — вот подвезло! обычно за это в карцер, — соловчане немного воспряли духом, а узнав про цель — захихикали. Тут-то операторы и захватили их на пленку, — пишет Олехнович. Киселев же утверждает, что толпа стояла угрюмо и только подбодренная пинками ротных «по указанию свыше» — изобразила требуемое оживление на лицах и зашевелилась.
В фильме начисто обойдено все, чем «прогремели» Соловки по белу свету: лесозаготовки, саморубы, Секирный изолятор, сущий бедлам в 11, 12 и 13 ротах в соборах, доживающие доходяги, обмороженные и инвалиды на Кондострове, «мамки», «леопарды» и сифилитички на Анзере. На время съемки в 15 строительной роте за кремлем (в так называемом Рабочем городке, за кладбищем) выбросили и нары, и вагонки, заменив их топчанами с матрацами, подушками и одеялами. Показали эту роту так, как она была оборудована через 3–4 года, при «оттепели», когда я жил там.
Несмотря на такой оголтелый «соцреализм», соловецкое начальство набралось нахальства показать тот фильм самим соловчанам. Олехнович пишет стр. 116, 117):
«Помню, как накручивали картину в скверике около собора. Часть соловчан усадили играть в шахматы и читать газеты, другая — гуляла с женщинами под музыку духового оркестра. В кино посмотрели на самих себя, как мы бодро выходим на развод, как весело работаем и культурно развлекаемся… Вскоре в письме от мамы из Минска прочел: „Смотрела кино про Соловки. Похоже, живется вам там не плохо. Успокоилась теперь за тебя“… Пришлось подтвердить старушке, иначе цензура не пропустила бы письма».
Сам Максим Горький подставил ножку Киселеву, так начав свой очерк «Соловки» (т. 20, стр. 202):
«В эти дни (осенью 1929 г.) по всему Союзу Советов кинематограф показывает остров Соловки. Фильм этот я видел в Ленинграде после того, как побывал в Соловках; съемка сделана в 1926 году и уже устарела…».
Нашел я и рекламу этого фильма в «Правде» и в «Известиях», как «исключительно документального». Его рекламировали и демонстрировали в Москве с 17 по 22 сентября в кинотеатрах Первом Художественном на Арбате, в «Уране» на Сретенке и в «Арсе» на Тверской.
В рекламе и отзыве о фильме упущена фамилия постановщика. Но Киселев проговорился: «Старый чекист Архангельский три недели добросовестно трудился над картиной… заставляя ротных пинками оживлять физиономии заключенных».
В «Известиях» от 21 сентября 1929 г. под общей шапкой «Культурфильм, как орудие политической пропаганды» дан на него отзыв, озаглавленный «Жизнь ссыльных в Соловках». На 130 строках петита рецензент П. Баранчиков так уж расхвалил «житуху» соловчан, что не диво, коли легковерные позавидовали им… Стоило бы полностью перепечатать теперь этот «официальный брёх во всесоюзном масштабе», а приходится экономить место.
«Совкино — пишет Баранчиков — пришла очень удачная мысль восполнять пробел (в советской пропаганде), запечатлев на экране жизнь и работу жителей („жителей“! М. Р.) Соловецкого концентрационного лагеря… Каково же удивление зрителя, когда с первых же кадров фильма перед ним встает живописный и благоустроенный уголок, населенный здоровыми, бодрыми людьми, день которых проходит в таком же чередовании труда, отдыха и развлечений, как и каждого трудящегося на свободе… Живут ссыльные в общежитиях или в отдельных комнатах, уютных и в своем роде комфортабельных…»
В общем, рецензент не встретил на экране —
«..Ни одного лица, на котором виднелась бы придавленность. Ни одной фигуры, в которой виднелась бы забитость. Целительный режим Соловков (Так прямо и влепил, ей Богу! М. Р.) …делает свое большое дело… И фильм каждым своим кадром показывает это (от дня прибытия в концлагерь до дня выезда на волю). В Соловецком концлагере ничего не осталось от того режима, который пускал в ход каменные мешки… Он ничего не имеет общего с современными тюрьмами и крепостями буржуазии… где преждевременно сводят в могилу… Фильм прекрасно разъясняет методы исправления… и разбивает всякие нелепые выдумки об „ужасах“ в „застенках“ ГПУ. Фильм полезный и заслуживает… Надо бы показать его за границей, — заканчивает рецензент».
Фильм «Соловки» — добавлю от себя — снимался в 1925 и в 1926 годах. Я смотрел его в Тамбове в декабре 1926 года, но запомнил — опять из-за нее, Женички К. — лишь один кадр: как в соборе в полутьме дьякон с нижних нар пробирается на верхние завешенные к генеральшам и нэпманщицам. Этот кадр в 1929 г., конечно, вырезали. Фильм был насыщен незлобивым юмором и не вызывал ненависти ни к заключенным, ни к их тюремщикам, вопреки уже широко распространившейся песенки: Соловки вы, Соловки — Дальняя дорога. — Сердце ноет от тоски — На душе тревога. Отлично помню, как в душе тогда взмолился: — Боже! если меня когда-нибудь осудят, прошу Тебя, пусть пошлют на Соловки.
Просьба оказалась, кажется, единственной, дошедшей до престола Всевышнего. Вскоре я очутился там и понял на опыте то, до чего не дорос в 1926 году.
В главе «Слон — товарный знак УСЛОНа» Чернавин (стр. 259) припоминает, как в 1929 году для контрпропаганды о принудительном труде, Советы выпустили «плохо поставленный и не пользовавшийся успехом фильм „Соловки“… в котором концлагерь показан курортом для приятного отдыха заключенных».
Колымский летописец-литератор В. Шаламов, перечисляя по фамилиям расстрелянное в 1937 году начальство Дальлага, включает в него и Филиппова с пометкой, что он показан в фильме «Соловки». Да, он не раз приезжал на Соловки от коллегии ОГПУ, как член разгрузочной или следственной комиссий. О нем и ему в лицо пели со сцены соловецкого театра:
Этот Филиппов — думаю, что именно о нем пойдет сейчас речь — был первым доносчиком из капиталистов. Уверовав в победу большевиков, он уже в декабре 1917 года добрался до самого Дзержинского и раскрыл ему фамилии кадетов — участников антисоветской группы. ЧК не гнушалась полезными ей иудами. Филиппов (см. книгу «Чекисты», Ленинград, 1967 г.) стал сотрудником секретного отдела ВЧК и на этой службе привел в подвалы Чрезвычайки и помог ей отправить на тот свет не мало людей, особенно из финансового и торгового мира, веривших ему, как своему. Он был юристом, сотрудником «Русского Слова», издателем газеты «Деньги» и главой прогоревшего банкирского дома «Филиппов и Ко». Уже под кличкой Арского, ГПУ использовало его в Прибалтике, откуда его «донесения» докладывались самому Ленину. Такие Филипповы-Арские несомненно, уже завелись и среди американских капиталистов, но пойди, поймай их, докажи — черта лысого докажешь.
Фильм «Соловки» 1926 кому-то дал идею выпустить картину о политической каторге царского времени 1902–1917 гг. Кто-то уселся за сценарий, кто-то взялся за режиссуру, кто-то выделил червонцы, а кто — не спрашивайте, не разузнали. Короче, к осени 1928 года фильм «Каторга» под маркой Госвоенкино был готов. Как уже тогда завелось, перед выпуском в прокат, фильм в начале ноября 1928 г. показали «экспертам» — членам Московского отдела Общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Резолюция, принятая 10 ноября общим собранием, размером на половину газетной страницы, разделала этот фильм и его постановщиков под такой орех, которого еще не знали в СССР. Места у нас нет, так ограничимся ключевыми пунктами «приговора»:
«Каторга эпохи реакции так искажена, что местами создает контрреволюционный пасквиль на политкаторжан.