Вот что такое соловецкий, а впоследствии, уже при содействии воспитателей, по всей «империи ГУЛАГа» лагерный «ударник» — сгон заключенных на какую-нибудь внеочередную работу, и обязательно в редкие дни отдыха или после основной, когда каждый мечтает поскорее завалиться на нары. В меру возможностей, ловкости, блата, нахальства и храбрости всяк старается улизнуть от ударника. Услышанный приказ: «На ударник!» воспринимается с таким же чувством, как «с вещами на этап!». Ударники воспитывают отвращение ко всякому лагерному труду, особенно у интеллигентов, тем или иным путем избежавших физических работ в лагере. К сожалению, лишь у Ширяева, а, главным образом у Зайцева, приводятся факты об ударниках, как о наиболее ненавистной форме изматывания физических сил.
У Клингера нашлись лишь две общих фразы об ударниках (стр. 170):
«Периодически устраиваются разные „ударники“ и „субботники“, чтобы пустить пыль в глаза Дзержинскому и Бокийему: — Вот, мол, как мы работаем! Весь лагерь, в том числе и писцы, сгоняются на рубку и сплав леса, уборку сена, разработку торфа, постройку очередного ненужного завода». Эта информация ценна тем, что доказывает существование «ударников» чуть ли не с первых дней концлагеря, так как Клингер содержался на острове с августа 1922 года.
Ширяев (стр. 290, 291) вспоминает позднюю осень, очевидно 1925 года, когда в соловецкой бухте вмерз ледокол старой системы, направлявшийся в Архангельск.
«Нужно было пропилить путь в полтора-два километра, чтобы ледокол смог дальше с разгону сам пробивать себе дорогу. Благодаря хорошей организации работ, порученной морякам под общим начальством морского офицера Вонлярлярского (быв. командира броненосца „Марат“ М. Р.), работа была выполнена быстро и четко, без неразберихи, сутолки, ругани и избиений, неизменно сопровождавших администрирование грузино-меньшевистской рабсилы».
Генерал Зайцев, сам неоднократно страдавший от ударников, описывает их в особой главе «Частые ударники — вытягивание последних сил…» (стр. 90, 132–138). В первой части главы он рассказывает, как выгоняли на ударники по вытаске бревен из леса к местам сплава, о самой тяжелой, утомительной и изнурительной работе, когда 10–12 человек, ухватившись за канаты под заунывный голос дирижера запевали — раз, два — взяли! — тянут по снегу бревно, иногда дальше, чем за километр. Одеты плохо, мерзнут, обмораживаются. Согреться негде, разводить костры нельзя… В конце работы не остается силы даже сдвинуть бревно с места, не только что тащить. Начинается ругань, угрозы десятников и надзирателей. На головы наиболее строптивых и крикливых арестантов посыпались удары дрыном… «Много было ночей, когда вместо отдыха гнали на ударные работы: на выноску дров к жел. дороге, на погрузку лесом пароходов (лагерных. М. Р.), на сенокос, на переноску камней, кирпичей, торфа и на прочие бесчисленные ударники».
Вторую часть главы Зайцев отвел ударникам по разгрузке двух застрявших во льду с продовольствием для Соловков ледоколов: «Малыгина» и другого поменьше:
«Стоял суровый декабрь 1925 года. Кремль был поголовно мобилизован на ударники. Гнали всех: слабосильных, больных, хромых, полуголых; босым выдали лапти и портянки из мешков. В полукилометре от ледоколов под снегом оказалась вода… Выгруженные мешки с продовольствием арестанты носили на себе на остров, шествуя по глубокому снегу, пропитанному водой… Я был одет гораздо лучше многих: в меховой шубе, в теплой папахе, на руках варежки, на ногах новые валенки. И все же в ту ночь я поморозил себе пальцы на ногах и на правой руке… Руки и ноги мои распухли, но оставаясь в кремле, меня снова погнали бы на ударник. Спасаясь от него, я удрал в лесничество (в 3 кил. от кремля. М. Р.), где работал… Выгрузка шла непрерывно двое суток. Многие поморозились, простудились. Ночью в буран шпана в лохмотьях отбегала в сторону, где не было воды под снегом, и располагалась группами на льду по 4–5 человек, плотно прижавшись друг к другу. Метель хоронила их, покрывая сугробами снега… Выгрузка ледоколов надолго останется в памяти соловчан, даже тех, кто сохранил при ней здоровье».
Дальше Зайцев подробно повествует, как в ту же зиму вмерзла перед островом лагерная баржа «Клара Цеткин». Начальство порешило провести ее в сухой соловецкий док для ремонта.
«Две недели арестанты делали для баржи канал во льду, простуживаясь, обмораживаясь и приближая конец своей земной жизни».
После того, что описал тут Зайцев о ледоколах и канале для баржи можно законно подозревать, что в лучшем случае у Ширяева в памяти «смешались в кучу кони, люди» и он все события, сухо но верно изложенные Зайцевым, через свой литературный фокус изобразил так, как только что приведено в начале. Для большей ясности о соловецких ударниках позаимствуем у Зайцева еще несколько фраз и тем закончим главу о них:
1. «Напоминаю, что эти работы были сверх нормы повседневного труда».
2. «Я привел лишь типичные ударники из числа многих, бывших в мое время чуть ли не каждый день».
3. «Ударники применяются для самых разнообразных работ, от рубки капусты для засола, до спуска на воду пароходов после ремонта».
4. «Часто бывает, что арестантов с одного ударника без передышки назначают на другой. Со мной так было много раз. Например, возвращаясь однажды в роту с ударника по выгрузке кулей с рожью, наткнулся на нарядчика и тот, невзирая на мои доводы, присоединил меня к группе, собранной расчищать место для катка. „Ничего, товарищ, — успокаивал меня нарядчик, — не умрете. Становитесь в ряд без разговоров“. Пришлось снова идти…»
Напомним забывшим: Соловки до лета 1929 года были центром Соловецких концлагерей. Управление ими, вначале занимавшее один из монашеских корпусов в кремле (там же в начале «ютился» с семьей и первый владыка острова Ногтев), вскоре — в 1924 году — перебралось в бывшую Преображенскую гостиницу для важных и богатых богомольцев на северном берегу бухты Благополучия. Тут в двух верхних этажах разместились все отделы Управления (а кое-кто из вольного начальства и проживал там, пока для него готовили квартиры). Нижний этаж, его левая сторона считая от северного входа, вся была занята ИСО-ИСЧ: его цензорами, следователями и камерами для подследственных, а правая — розмагом, типографией и кладовками для особо ценного имущества.
Весною 1929 г. Управление СЛОН, а перебралось в Кемь, а с зимы 1930-31 года переменило свою вывеску на УСИК-МИТЛ — на Управление Соловецкими и Карело-Мурманскими исправтрудлагерями. Но по-прежнему на его продукции, главным образом на рыбных консервах, красовалась старая торговая марка «фирмы» — слон.
За годы пребывания Управления на острове, СЛОН состоял из шести отделений. Кремль со всеми ближайшими службами и предприятиями за его стенами, а таких было больше десятка, назывался Первым отделением. С 1929 года все шесть отделений на архипелаге переименовали в пункты Четвертого соловецкого отделения УСЛОНа с 1933 г. — в лагпункты Третьего отделения Белбалтлага, а с лета 1937 года и до ликвидации лагеря в зиму 1939–1940 года — в Соловецкую Тюрьму Особого Назначения — «СТОН»…[55]
Теперь, освежив память читателя, перейдем к теме данной главы.
С 1923 по 1933 год самый кремль, как первое отделение, а впоследствии лагпункт состоял из пятнадцати номерных рот внутри кремля и двух неномерных за его стенами. Из этих двух самой ранней и многочисленной была сводная или сельскохозяйственная рота (она же и пятнадцатая, поскольку половина ее состава проживала внутри кремля в разных ротах), а вторая, в конце 1927 г. занимавшая ряд стандартных рубленных бараков на юг от кремля, за кладбищем и церковью при нем, называлась Рабочим городком. В ней размещались переселенные из кремлевских рот железнодорожники, электрики, водники, занятые на лесопильном и механическом заводах, вообще мастеровые и рабочие морской лесобиржи. Там летом 1932 года жил и автор этих заметок.
Сейчас довольно рискованно без ошибок описать каждую роту, так как с годами их назначение, численность, состав, а заодно и режим в них подвергались изменениям. Попробуем все же, пользуясь материалами летописцев Ширяева (стр. 43, 44), Зайцева (стр. 70, 71), Никонова (стр. 108–110) и Киселева (стр. 107–110). Зайцев и Никонов оставили даже схему кремля с обозначением, где, и какая рота помещалась в их годы.
В первых трех ротах — после того, как «трудовой пролетариат» из них сначала переселили в другие роты, а потом в Рабочий городок — разместили верхи «лагерной пирамиды», т. е. наиболее ценных специалистов и администраторов из заключенных. По Никонову в 1928–1930 годах в первой роте жили заведующие разными предприятиями и их помощники и староста, во второй роте — специалисты и лица свободных профессий, используемые по специальности и только в третей роте — когда-то вольные чекисты и работники судебно-следственных органов, милиции, угрозыска, используемые теперь на Соловках на особо важных постах: в ИСО-ИСЧ, цензуре, УРО, комендатуре, адмотделе. Такой же в основном состав сохранялся в этих ротах и при Розанове, т. е. в 1931, 1932 гг. Зайцев всякого заключенного на мало-мальски заметной должности, а в данном случае всех, кто помещался в этих первых трех ротах, честит чекистами. Конечно, по сравнению с 11, 12, 13 и 14 ротами, тут в 1, 2 и 3, да и в 9-й тоже, жили куда лучше: в светлых, теплых кельях по 2-4-6 человек, спали на монашеских койках или топчанах, питались в особой столовой или получали денежный или сухой паек; не утруждались поверками, и вход в эти роты шпане был заказан под страхом карцера, так что ни воров, ни буянов там опасаться не приходилось. Численность людей в каждой из этих рот, как и в некоторых других, оговоренных ниже, не превышала 100–150 человек.
В четвертой роте жили музыканты, часть артистов и подсобный персонал театра, а в пятой — пожарники, видно из тех, что родились в рубашках. Им все мы завидовали.
В шестой роте с конца 1925 года сконцентрировано духовенство. Официально рота называлась сторожевой по роду работы большинства духовенства. Тут численность временами доходила до нескольких сотен людей, т. к. кроме духовенства сюда вселяли и других заключенных, даже уголовников, но последние здесь оказывались в меньшинстве и соответственно вели себя. Скученности, однако, не наблюдалось. Келий в этой роте было больше, чем в других. Размещалась она поблизости от музея в юго-западном углу кремля.
Седьмую роту заселили средним и низшим персоналом лазарета и санчасти и вообще «санугодных» заведений: банщиками, парикмахерами, дезинфекторами-клопоистребителями и т. п. Тут тоже под нарами не спали и зимой на холод не жаловались. Вряд ли когда в этой роте числилось больше, чем 150 человек. Особым мирком здесь жили артисты и музыканты. Ротным у них был быв. офицер балтиец Кунст.
В восьмой роте всегда было скученно и шумно. Ее выстраивали и на развод, и на поверки. Отсюда высылали на всякие грязные и хозяйственные работы шпану «на подозрении», т. е. уголовников, еще не пойманных на кражах, за картами и не замеченных в дерзостном отношении к начальству. Отсюда всегда были большие шансы попасть в карцер при одиннадцатой роте, а то и на Секирку. «Жилплощадь» здесь хотя и была переуплотнена, но из-за малого размера роты, численность в ней редко превышала 200–250 человек.
Рядом с восьмой, шпанской ротой, размещалась полувельможная девятая. Хотя Киселев и Зайцев с Никоновым ее жильцов называют чекистами, но, думается, не совсем обоснованно. Эту роту населяли заключенные с правом занимать мелкие посты в таких лагерных отделах управления, куда каэрам, как правило, доступ был закрыт. Состав третьей и девятой рот в общем был одинаков, лишь в последней в моральном смысле он был ниже из-за преобладания в ней хозяйственной и партийной мелкоты, осужденной за служебные преступления. Условия жизни в девятой роте считались завидными, а почему и каковы они, поясняет Киселев (стр. 161):
«Все они получают денежный паек до 30 рублей в месяц (против установленного в 9 руб. 23 коп. Очевидно, и тут Киселев перемахнул через границы правды, включив в паек и денежное вознаграждение за службу. М. Р.), имеют отдельную кухню, одной из кухарок — княжну Гагарину, уборщиков, и открыто водят каэрок в комнаты и там уже делают с ними, что хотят… По вечерам катаются на лодке, при чем гребут для них простые заключенные. Руками последних для них создана постоянная спортивная площадка, а зимой устраиваются ледяные горки и каток. Они играют в футбол, ходят каждый день в театр, слушают музыку…»
Как уже раньше отмечалось, спортом могли пользоваться все заключенные, у кого к этому была охота, а, главное, — время и калории.
О десятой роте писалось уже не раз и не два. Счетно-канцелярская. До 500–600 человек было в ней осенью 1925 года (при Седерхольме), а после осталось вдвое меньше. Многих отправили на туже работу на новые командировки на материке и на острове, других, более ценных и с блатом, перевели в лучшие первую и вторую роты.
Описывалась в первой книге и одиннадцатая рота с карцером при ней. Тут преобладала шпана, висел густой мат, шла картежная игра, сводились личные счеты. О топчанах или вагонках даже не мечтали; было бы хотя место на нарах на любом ярусе. На ночь вносили «парашу» и рота запиралась. По утрам почти вся рота, исключая карцерных при ней и почти голых по разным причинам, была «в расходе»: выгонялась на лесобиржу, лесозавод, баню, вообще на всякие работы, где не требовалось ни смекалки, ни опыта и нечего было украсть.
В таком же, примерно, положении оставались и заключенные, застрявшие после карантина в двенадцатой роте общих работ. Тринадцатая карантинная, зимой не получавшая пополнений с материка, почти пустовала, зато двенадцатая, наоборот, кишела зимой и летом, являясь поставщиком любого количества рабочих рук для всякого наряда: в сельхоз, на торф, кирпичному заводу, на подвозку дров в кремль, на всякие авральные работы, вроде разгрузки застрявших во льду пароходов, на вытаску бревен из леса в районе кремля и т. д. Так велось до 1930 года, когда был готов «карантинный городок» и приспела «оттепель».
Четырнадцатая рота, иначе — «запретная» — размещалась вдоль южной стены кремля по соседству с кремлевской баней. Зимой запретников еще выпускают на работу за кремлевские стены, но с открытием навигации их держат внутри кремля и ночью под замком. Состав ее колебался от ста до 300 человек.
Четыре роты — с одиннадцатой по «запретную» — это, по Никонову, самое «дно» Соловков, откуда каждый стремится вырваться на любую работу (но не в лес!). С 1924 по 1929 год население этих рот (кроме «запретной») содержалось в наскоро приспособленных, частично пострадавших от пожаров Преображенском, Николаевском и Успенском соборах, но не всегда сразу в трех. Сырость, холод, темень, разбитые окна, трехъярусные с 1926 года нары если не отнимали совсем жизнь у застрявшего здесь, то выпущенный оттуда все же оставлял там заметную часть своего здоровья. Для этого «дна» сам собою возник и долго «процветал», распространяя вонь на весь кремль, известный «санузел», именуемый всеми центросортиром по соседству с центрокухней и собором (Клингер, стр. 166).
В сентябре 1925 года в этих трех ротах насчитывалось 850 заключенных (Седерхольм, стр. 284), а в 1928 и 1929 годах в отдельные летние месяцы даже по несколько тысяч.
«Через эти роты — пишет Ширяев (стр. 44, 45) — проходили все вновь прибывшие и многие застревали в них. Смертность здесь превышала 50 процентов… Счастливцы после долгих мытарств попадали, наконец, на отдельные командировки. Там, вдали от начальства жилось вольнее», если, добавлю я, «вдали» не оказывалось царьков типа Потапова или Селецкого.
Все только что описанное о «дне», отвечало действительности тех лет — 1923 до 1929 гг. Позже, когда на остров в 1931 году привезли Розанова и Витковского, а потом, в 1933 году Пидгайного и вторично Андреева, этих 11-й, 12-й и 13-й рот в соборах уже не было. Во-первых, как поясняет Зайцев (стр. 81 и 82), «в 1926 и 1927 годах ОГПУ развило интенсивное строительство на острове… большими группами строились стандартные тюремные казармы»; а во-вторых — начался массовый вывоз соловчан на материковые командировки УСЛОН, а и в новые лагеря.
«Оттепель» придала лагерям ряд функций, схожих с советскими промышленными организациями. И. Л. Солоневич совершенно прав, когда писал о Белбалтлаге 1931–1932 гг. (стр. 46):
«Лагерь — все-таки хозяйственная организация, и в своем рабочем скоте он все-таки заинтересован… Сейчас (эти свежие гурты. М. Р.) оставляют на две недели в карантине, постепенно втягивая их в работу, и в то голодное лагерное питание, которое мужику (в эти годы. М. Р.) не было доступно, и которое является лукулловым пиршеством с точки зрения провинциального тюремного пайка… В 1930 и 1931 годах этапного мужика, обессилившего после тюремного пайка, на канале сразу посылали на работы и он погибал десятками тысяч. Санчасть ББК догадалась поставить таких на „усиленное“ питание, но отощавшие желудки не в состоянии были переварить нормальную пищу, и мужики продолжали гибнуть».
Странно, что хотя только в самом кремле за пятнадцать лет сменилось не менее пятидесяти ротных и пятидесяти нарядчиков («…самые неприятные типы на соловецкой каторге» — так аттестует нарядчиков Зайцев) в летописях очень редко приводятся фамилии этих лиц, тогда как от них в первую очередь часто зависела жизнь и судьба соловчан. Что это именно так, прочтите как их описывает Зайцев (стр. 55):
«Ротным нашей 12-й роты общих работ для первоначального устрашения нас (в 1925 г.) назначили самого отъявленного мерзавца, жесточайшего садиста и само собой чекиста Воронова. Этот тип надолго останется в памяти у всех соловчан 1925–1927 гг… Он сослан на 10 лет за злодеяния чекистского пошиба или, по их лексикону, „за перегиб чекистской линии“».
Обвинение, что и говорить, тяжкое, но абсолютно ни одним фактом не подтвержденное Зайцевым. Для историков оно останется голословным. А вот как описывает другого ротного Никонов (стр. 115):
«Ротный карантинной роты Чернявский (расстрелян весной 1930 года. М. Р.), ни на кого не глядя, пробежал по проходу и остановился у окна в соборе… „Дежурному отвечайте дружным „здра“, — поучал он наш летний этап 1928 года: — иначе вас кое с чем познакомим. После поверки пойдете на ночную работу… Что?! Что?!! Я из вас повыгоню сон! Тут не курорт. Распустили вас в тюрьмах. Ваша жизнь кончена. Запомните: вам нет возврата!“ — и выбежал».
Один из украинцев в брошюре Чикаленко, а из нее в писаниях Пидгайного, свидетельствует:
«Ротный 12-й роты московский чекист Платонов (в 1928 или в 1929 году, очевидно, сменивший Воронова) за провинности сажал в „каменные мешки“, поделанные в кельях (!?.. М. Р.), запирал на замок, уходил пьянствовать и забывал о карцерных. А когда вспоминал через несколько дней, то в „мешках“ живых оставалось уже мало: мерли в них от голода и холода. Не одну тысячу (?!.. М. Р.) передушил Платонов в своих „мешках“».
«Каменные мешки», как известно, находились только внутри кремлевских стен и башен. Очень мало правдоподобного, будто Платонов со связкой ключей запирал сотни наказанных в эти малочисленные, едва ли больше двух десятков, «мешки». К тому же они были устроены на значительном расстоянии один от другого. В кельях никаких «мешков» или чуланов не было. По монастырским правилам не только есть, но даже держать продукты в кельях запрещалось.
Ротного сводной (сельскохозяйственной или пятнадцатой роты, что одно и то же) князя Оболенского Никонов (стр. ИЗ) характеризует таким уже приводившимся примером:
«„Почему вы не острижены? — обратился Оболенский к епископу-счетоводу сельхоза. — Вам было объявлено о „самостоятельной санобработке“. Почему не исполнили распоряжения?“ Владыка молчал. — „Что тут рассусоливать! — сказал стрелок: — Парикмахер, стриги!“ — приказал он китайцу».
Дело это было под осень 1929 года. Начиналась тифозная эпидемия. Поставьте тут вместо князя Оболенского — Воронова, Чернявского, Платонова, не говоря уж о таких начальниках, как «Ванька Потапов» или «Шурка Новиков», и сами себе ответьте, как бы они поступили с епископом.[56]