— А я пенсионер.
— Значит, дома сидите?
— Сижу.
— Значит, будете приглядывать за моей хатой.
— Непременно.
— Это хорошо.
Новый сосед по-хозяйски прошёлся вдоль веранды и сходу внёс рацпредложение:
— Непорядок у вас тут, субботу нужно перенести на воскресенье, а то у всех выходной в воскресенье, а у вас — в субботу.
— У вас, — это у кого?
— Ну, у евреев.
— А вы кто?
— Я? У меня бабушка, мать отца, была еврейкой.
— Бабушка вам не рассказывала, почему у нас не так, как у всех?
— Да я её и не видел ни разу, умерла когда отцу три года было. Дед сибиряк женился на ней, — не женился, так жили, — его родители были против. Расписались, когда уже пятерых пацанов настругали. Говорят, красивая была.
— Кто говорит?
— Братья отца, они старше его. Когда бабушка умерла, дед снова женился, а дети разбрелись, кто куда. Отца отдали в детдом, он несколько раз сбегал оттуда, ловили и снова возвращали. После детдома учился в ремеслухе, работал на заводе, шоферил, а про то, что рождён еврейкой, знать ничего не знал. Вот только жена, моя мать, значит, почему-то кричала на него: «Ты ленивый, как жид». Отец, малость неповоротливый. И вдруг, вправду, оказался жид.
— Как же узнали об этом?
— Когда после перестройки во Владивостоке началась разруха — зарплату не платят, жрать нечего — старшие братья отца, дядья мои, значит, сказали что нас пустят в Израиль, только документы нужно достать, Ну я, не будь дурак, сообразил, что к чему и подался в сибирскую глухомань, где, по рассказам дядьёв, жили их родители, ну, дед с бабкой, значит. Там нашел архив, в амбарной книге, значит, в книге записей гражданского состояния среди дат смертей, рождений, награждении за ударный труд парой галош на байковой подкладке или двумя метрами красной материи, отыскал строчку о рождении отца. Мать его, значит, — Иза Львовна Привес, ну а отец, как положено — Прохор Захарович. Фамилия, понятное дело, как у меня — Зыкин, значит.
— Мать, наверное, из польских евреев, — в раздумье проговорил Давид, — из тех, кого в начале войны перебросили в Сибирь.
— Не знаю, про это ничего не слышал.
Коля, в отличие от «неповоротливого» отца, смекал быстро, сразу навёл справки, где сколько платят. Подтверждать диплом судоремонтника не стал — дело хлопотное, устроился рабочим на завод. «В Израиле жить можно» — авторитетно заявил он, показывая свою фотографию на фоне Стены плача, где он стоял в тёмных очках, выкатив грудь и руки в боки.
Через полгода к нему из Владивостока приехала жена, рядом с которой трудно было устоять — очень уж был резким запах немытого тела. Вскоре она осведомилась у Рабиновича, сколько здесь платят женщине за час и за ночь. Сориентировавшись в ценах без его помощи, решила не продешевить и ушла от Ники-Николая. Сосед затосковал, но не надолго, вскоре прибился к какой-то женщине с квартирой и переселился к ней. Та выставила своего мужа по причине российского пристрастия к бутылке. От перемены мест слагаемых сумма не изменилась. А впрочем…
«Интересно, почему у многих еврейских пророков не было жён, ведь у нас нет отшельничества. Может, от того, что пророк, будучи цельным человеком, не идёт на компромисс. Предпочитает одиночество иллюзии семьи, видимости единения.
Что зависит от наших усилий, а что в воле провидения? Казалось бы, держишься из последних сил, стараешься выстроить ступеньки судьбы, только не по силам нам предвидеть будущее и оградить детей от неудач».
— Что мне делать? — спрашивал сын, получив аттестат зрелости. Он уловил моё невысказанное желание делать то, что мне самому не удалось. Желание на уровне мечты: понять и описать устремление человека к совершенству, Богу. Тогда станет понятным опыт внутреннего «я», принцип отношения людей. Я в этом смысле не оригинален, люди всегда стремились к Высшему началу, Абсолюту. Не случайно за всю историю человечества не было безрелигиозного общества.
— Вообще-то надо ставить перед собой высокие цели, а там — что получится.
Колумб, когда евреев изгоняли из Испании, отправился в кругосветное путешествие — хотел отыскать рай, а нашёл Америку. Тоже не плохо.
— Это вообще, — подхватил Лёня, — а в частности, мои сочинения по литературе учительница читает всему классу. — Он смотрел умоляющими глазами, словно, от моего ответа зависело его будущее.
— Но образцовых школьных сочинений не достаточно, чтобы стать писателем, — тормозил я сына. — Писатель — это характер, судьба. Невозможно выдумать того, что не испытал. Лев Толстой начал с мучительной раздвоенности души и тела, тело представлялось ему клеткой души. Иван Бунин начинал с отчаянья по поводу неразделённой любви. Из всех библейских пророков Бунин выбрал Осию, его несчастную любовь сделал сюжетом рассказа «Пророк Осия» — он целомудрен, задумчив, а она безмерная блудница.
— Ну и что мне делать? — спрашивал сын.
— Может, ихтиологом станешь, — уклончиво отвечал я, — в детстве ты часами наблюдал за рыбками в аквариуме. А писатель — не специальность.
— Не хочу ихтиологом. А, может, инженером? Как ты думаешь?
— Будешь, как я, изобретать вечный двигатель. Потом поймёшь; жизнь людей больше зависит от устремлённости души, чем от КПД паровоза.
— Ладно, займусь душой. Куда, значит, мне податься?
— Да, но сконструировать конкретный механизм проще, чем понять неосознанное чувство, додумать до конца противоречивую мысль. Отсюда — вопрос: ловить ли ветер в поле, или иметь в руках конкретное дело. Ихтиолог, всё-таки, ближе к гуманитарным занятиям, чем инженер, можно проследить эволюцию…
— А если стану горным инженером, — перебил Лёня, — исследую образование геологических пластов земли. Или химиком-алхимиком? Только не буду же я, как Фауст, с утра до ночи и с ночи до утра сидеть за пробирками.
— Всё равно где-то надо учиться, мозги развивать.
— Ладно, подамся в физики. Ты сам говорил, что у меня образное мышление, вот и буду представлять закон Ома в натуре. Стану учителем, и все десятиклассницы будут в меня влюблены, как в нашего физика Николая Израйлевича. Девчонки смотрят на него и балдеют.
На том и решили.
В педагогический институт Лёня поступил с первого захода и с первого курса потерял интерес к своей будущей специальности. Однако учился, экзамены сдавал, стипендию получал. Иногда посылал в журнал «Юность» стихи, их не печатали.
Тосковал. Славы хотел, любви. О славе ещё ребёнком мечтал. Помню, пошли мы в музыкальную школу слух проверять, сыну тогда пять лет было. По дороге спрашивает:
— А ты мне чёрный фрак и дирижёрскую палочку купишь?
— Зачем?! — Изумился я.
— Ну как же! — удивился моему непониманию Лёня. — Я же буду выступать в зале Чайковского.
Всё больше проявлялось сходство сына с его матерью: тяжёлая походка, медлительность, прежде, чем заговорить, наклонял голову — вроде как с мыслями собирался. Неужели даже такие мелочи передаются по наследству? Лёня, не в пример мне, был рукастый, от матери же унаследовал любовь к портняжному делу. Будучи ещё подростком, купил материал и без моего участия сам скроил и сшил себе затейливые брюки с карманчиками, застёжками, пряжками. «Такие только на валюту продают», — говорил он, гордо оглядывая себя в зеркале. Всё у него было разложено по ящичкам: нитки, пуговицы, крючки. Как у моей бывшей жены в шкафу всё по стопочкам: майки, трусы, чулочки, носочки. Менделя не обманешь.
Умение работать руками определило выбор занятий; окончив институт, Лёня уехал шабашить с бригадой маляров и плотников. Быстро выбился в мастера, брался за самую тонкую, ответственную работу. Смена людей, впечатлений, полные карманы денег раскрепостили воображение, сын стал писать проникновенные стихи о северной природе, о бревенчатой церквушке, которую реставрировал, о летящей над куполом птице. Журнал «Юность» начал печатать одну подборку его стихов за другой.
Вернулся Лёня в Москву весёлым, бородатым мужиком. В тот же вечер кинулся в ЦДЛ
/Центральный дом литераторов/ — теперь он был на коне. Менее удачливые собратья-поэты хлопали его по плечу: «Старик, ты гений! С тебя причитается!», и всей гурьбой шли в ресторан пить водку.
К тому времени одна из трёх безумных старух в нашей квартире умерла. Лёня занял её десятиметровую комнату. Стены и потолок обил морёным деревом, поставил стеллажи с томиками известных и не очень известных поэтов, повесил на крюк купленную в антикварном магазине старинную шпагу тонкой чеканки, завёл бар с разными винами и коллекцию пластинок симфонической музыки. Стали приходить девочки. Одна из них запомнилась больше всех. Пришла эдакая кралечка-недотрога, а тут тебе бордовые розы, французский коньяк и тихая музыка. Девочка примостилась на краешек стула, а он, стервец, её в кресло усаживает: