— За что?
— Что приехали. Такой подарок!
— Вот уж нашли подарок, — усмехнулась соседка.
Снова они сидели друг против друга, не в силах преодолеть смущение. Разговор получался обрывочный. Рухама начинала говорить и неожиданно замолкала. Давид сидел неестественно прямой, сцепив под столом руки; нельзя дотрагиваться до замужней женщины. Молчали. «Ушла бы поскорей, — думал он, — невозможно длить эту муку». Наконец, она встала. Поднялся и Давид. Замерев, они стояли друг против друга. «Что ты остановилась? Иди», — мысленно подгонял хозяин, не глядя на гостью. Вдруг лёгкое прикосновение её руки к плечу, шее, щеке и шёпот: «Потуши свет».
Всё случилось поспешно, впопыхах. Она была с ним, но она ему не принадлежала.
Вот она рядом, и её нет — лицо неподвижное, замкнутое. Между ними — её муж.
Рухама резко поднялась, прихватила свою одежду и ушла в ванную. В следующий вечер их снова бросило друг к другу, но сознание неизбежности расставания сковывало его ласки. Утром, отчуждённо глядя в потолок, она заговорила:
— Я знаю, ты не в силах прекратить наши отношения, я сама это сделаю. Нет у меня причин уходить от мужа. Мы не ссорились, у нас взрослые дети. Столько лет прожили вместе.
Давид молчал. «Дышать нужно не глубоко, но часто, забирая поменьше воздуха. Так легче. Что сказала Ноа — девушка внука, когда уходила от него? У Илюши тогда тоже, наверное, окаменело сердце. Пусть никогда больше не услышит мой мальчик слов расставания».
Собираясь уходить, Рухама двигалась тихо, будто хотела сказать: «нет меня здесь, я тебе не мешаю». Так бесшумно ступают в доме, где есть покойник — безвременно погибшая любовь. Ушла, осторожно прикрыв за собой дверь.
«Пусть так, так легче, хоть какая — то определённость. Я же знал — ничего не может быть. Не бывает чудес. Но как одним махом остановить разогнавшийся поезд?
Свернуть надутые ветром паруса? А они не сворачиваются, брезент вырывается из рук, бьёт по лицу, валит с ног. Обычно отношения длятся во времени: начинаются, развиваются и постепенно изживают себя. Короткий кровавый роман — в один миг, сразу нужно сжать себе горло до предсмертного хрипа, сказать: „Стоп! Дальше нельзя!“ Я сам виноват, знал же, чем кончится. Придумал себе любовь. Всё призрачно в этом мире. Уйти бы куда-нибудь, чтобы больше не видеть, не слышать её. Ничего не было, не было чувства родственности, неотвратимости близости.
Желаемое выдал за действительность».
Давид вышел на улицу — под небом легче, чем под потолком. Если идти к конечной остановке автобуса, — впереди видны каменистые, голые горы. Горы — свидетельство вечности. Когда вглядываешься в даль, становится легче, ослабевает стеснение души, и, как мелькнувшая тень в бесконечности, редеет печаль. Ничего не изменится, всё останется по-прежнему — горы, утреннее сияние неба, зов неизведанной дали. Что человек с мигом его существования и ничтожностью страданий.
Возвращаясь домой, Давид увидел на веранде Рухаму — она развешивала бельё. И тут же по смущённой, растерянной улыбке соседки понял размытые берега её «нет».
Разве есть чёткая граница между «нет» и «да» — постепенно день сменяется ночью, и не сразу светает. Они разминулись молча, сторонясь друг друга. «Хорошо бы она уехала поскорей», — думает Давид и тут же пугается этой мысли. «Я ведь и раньше говорил себе: „Стоп! Дальше нельзя“, но стоило ей появиться на веранде, как я тут же оказывался рядом. Вот и сейчас — спешу предложить свои услуги: починить что-нибудь, поднять тяжести. „Спасибо, я не избалована, сама справлюсь“ — отвечает Рухама. И эти слова дают мне повод надеяться; привыкнет к моей заботе, а дальше — мало ли, как ещё сложится. Рассказывала же она про хупу с мужем после сорока лет совместной жизни. Убедила их в этом жена раввина Одесской синагоги.
Тогда же Рухама спросила у ребецин: „Если мы сделаем хупу, наши отношения станут лучше?“ Та в сомнении покачала головой. Обмолвилась и о том, что в старости за ней некому будет ухаживать. То говорит — всё у них с мужем хорошо, а то удивляется, что так быстро привыкла ко мне.
Мы узнали друг друга, мы когда-то были вместе. Представляю бедную, разгороженную тряпицей комнату. В одной половине я, меламед, учу детей, в другой жена с младенцем. Это было давно, в начале второго века, после поражения восстания Бар-Кохбы против засилья римлян. В Палестине голод, разруха, а евреи собирают последние копеечки и несут их меламеду. Этих денег нам с женой едва хватало на хлеб. …Серые глаза Рухамы совсем близко. Я вспоминаю? Или мечтаю?
Быть может, мне снится сон наяву: девочка из бедной семьи, приданное которой — две подушки и глиняные подсвечники. Мы поженились в конце декабря — на улице ветер, шум дождя. Мы вместе, двое, как один.
Сейчас же надо уйти. Зачем искать ответа на вопрос „почему?“. Это данность.
Сколько раз говорил себе: „Нет, никакого продолжения быть не может“, но это пустой звук, накатывает волна и накрывает с головой — я тону. Ничего не помогает, никакие слова, доводы разума. Конец любви — как захлопнувшиеся ворота в жизнь. Ты на краю чёрной пропасти, какой соблазн соскользнуть туда. Болит сердце, трудно дышать. Как рыба хватаю открытым ртом воздух. Продохнуть бы эту боль. Пью валокордин — не помогает. Боль не подвластна сознанию, она сама по себе. Засохло русло реки, вода протекла, огонь прогорел. Вот же только что пылало пламя и вода прозрачным ручьём огибала валуны. Были и нет их. Когда сидели друг против друга, казалось — всё выдержу, смогу. Я начинаю понимать быстрый танец отчаянья. Всё меньше остаётся надежды, всё быстрее становится танец, так изживается тоска. Моя любовь — подарок или наказание? Наказание, потому что чувства сильнее разума. Но и подарок — благодаря встрече с Рухамой я вспомнил, узнал себя, мне нужно было стать меламедом — учителем, помогать в самом трудном возрасте, когда дети уже не дети и ещё не взрослые».
Чтобы наполнить себя чужой жизнью, человеческими голосами Давид включил радио.
Тотчас узнал голос известного религиозного деятеля, он же психотерапевт. Вещает о том, как выйти на контакт с Творцом: «…Первое упражнение — сядьте в кресло, расслабьтесь. Второе упражнение — сфокусируйтесь на мысли, что Творец здесь, рядом и вы можете почувствовать Его присутствие так же как присутствие любого человека. Бог любит вас, и вы получаете духовную энергию. Закройте глаза, вдох, выдох, расслабьте мышцы плеч, спины. Чувствуете расслабление во всём теле.
Дыхание становится ровным, спокойным. Сидите в состоянии расслабленности и чувствуете гармонию». «А я не чувствую», — возражает Давид. Ему смешно, или, как сказали бы в Одессе: «Смеялся я с вас». Нужно ли быть ортодоксальным религиозным человеком, чтобы так примитивно шаманить, используя известный приём: «Вы чайка, вы чайка… Глубокий вдох, выдох, расслабьтесь, летите, летите…» По мне, так, наоборот, к Богу приближаются не расслаблением, а усилием ума и души. Дорога к Создателю — высшая сосредоточенность, страх, желание познать, вера и сомнение.
Этот же психотерапевт после взрыва в Тель-Авивской дискотеке объяснял по радио почему гибнут дети; дескать, они не выросли бы праведниками, гибнут чтобы не грешить потом. Такое объяснение безнравственно, пусть бы он, человек благополучный, возвысился над своим страданием, а не над чужим.
Устал я, только и хочу в этой жизни, чтобы у моего мальчика всё сложилось благополучно, и чтобы от сына не ушла женщина, с которой ему хорошо. Недавно спросил его по телефону: «Она красивая?». «Нет», — говорит. Опять же намного старше его. Значит серьёзно. Может быть он, слушая её игру, освобождается от мучившей его в последнее время депрессии и, как в юности, устремляется к некоему воображаемому блаженству. Может, это и есть счастье.
— Давид! Давид! — стучит в дверь Рухама. — Опять теракт в Иерусалиме.
— Где!?
— На улице Бен-Иехуда, ближе к Яфо. Много убитых, раненых и все молодые…, гуляли вечером. До каких же пор?! Готеню! Готеню! /Боже мой! Боже мой!/ На моей любимой, самой красивой улице Бен-Иехуда, где всегда появлялось праздничное настроение… Захлопываю воображение, невозможно представить картину окровавленных, изуродованных молодых тел. По всему Иерусалиму, по всей нашей земле знаки терактов — сложенные камни, железные венки, свечи и имена погибших.
Господи! До каких же пор?
— Неужели после всего, что было, кто-то ещё всерьёз надеется на мир с арабами! — Кричит Рухама.
— Да, надежда на добрососедские отношения нас не спасёт. — В раздумье заговорил Давид. — Когда арабы громили еврейскую общину в Хевроне, пострадали от ножей соседей те, кто не спрятался, понадеявшись на принцип «добро за добро».
— И ко времени погрома Хмельницкого, украинцы чуть ли не породнились с евреями, — откликается Рухама. — А в Польше, когда пришли немцы, всех евреев одного из местечек согнали в синагогу и подожгли. Имущество разграбили. Потом, после войны свалили на немцев, на том месте поставили мемориальную доску. Но кто-то остался жив, всё раскрутили, пришлось менять текст на мемориальной доске. Евреи Украины, жившие в стороне от главной магистрали, по которой шли немцы, могли спастись, но их уничтожило местное население.
— Были и те, кто спасал. Я вам рассказывала, когда вылезла из под трупов, меня подобрала украинка. Но таких было мало. Самая близкая мамина подруга, хохлушка, донесла, что мы евреи. Пришёл полицай. Маме удалось откупиться от него своими драгоценностями, потом мама видела свои серьги на этой бывшей подруге.
«Чужая женщина, а я почему-то радуюсь её близости, — думает Давид. — Отчего возникает ощущение родственности, когда хочется всем поделиться, заново пережить жизнь?» И тут же спохватывается:
— Вы голодны? Я приготовлю ужин.
— Не надо, спасибо. Я хотела сказать… Я хотела сказать, завтра приезжает муж, он придёт сюда за вещами.
— Меня не будет дома, — после долгого молчания прохрипел Рабинович. Ему показалось: жизнь мало чем отличается от смерти. Что-то оборвалось внутри и дрожит, будто сердце в груди не находит себе места, висит на одном кровеносном сосуде.
Давид спешит на улицу, на теперь уже привычный маршрут — по тротуару вдоль автобусной трассы. «Нельзя брать чужую жену, пусть всё будет по справедливости, — твердит он про себя. — Я только об одном прошу: Господи, помоги справиться с этой мукой. Сам не могу. Мне казалось, я строю дом, заложил фундамент… Дождь будет поливать ненужные теперь балки, кирпичи, ветер развеет песок. Я спокоен, сердце болит независимо от меня, оно само по себе. И крик вырывается помимо моей воли».
Над серым асфальтом тротуара мечется жёлтая бабочка, судорожные броски вперёд-назад не уводят её с одного и того же места. Прорвавшись на проезжую часть, где под колёсами машин бабочка может превратиться в пыль, она тут же возвращается обратно. И снова, не в силах оторваться от земли, мечется над асфальтом в поисках выхода. Рабинович с трудом передвигает ноги, чтобы не упасть, держится за железный поручень лёгкой ограды, отгораживающей тротуар от обрыва. Ещё шаг, ещё один шаг. Осилить бы эту бесконечную дорогу …
Вдруг — то ли услышал, то ли померещилось: «Подними глаза». Вдали — подсвеченные заходящим солнцем горы, дальше — клубящиеся облака, они далеко, они же и близко — я здесь и я там. И увидел Рабинович оттуда с облаков себя — маленького, шатающегося человечка, увидел пустой дом, в котором уже нет Рухамы.
И попросил он молнию с неба, чтобы уничтожила его вместе с непереносимой болью.
Но в следующее мгновенье закричала душа его: «Господи! Прости меня! Прости, что просил об избавлении от муки не свершившейся любви. Такой пустяк. Что мои страдания, когда гибнут солдаты. Я сам справлюсь, не надо отвлекаться на меня.
Только бы наши мальчики вернулись домой, и не проливалась бы больше кровь на этой, раздираемой войнами, земле. Господи, Ты разделил небо и землю, а в человеке всё смешано — плоть и душа, и потому завис он между небом и землёй. Не пришлось бы моему мальчику задавать вопросы, на которые не услышит ответа.
Спрашивать можно только до предела нашего понимания, а дальше нельзя. Послужить бы для него ступенькой на лестнице познания замысла Твоего. Но разве человеку защититься разумом, бесплодными усилиями понять причины и следствия всего, что с ним происходит. Что жизнь наша, как не бесконечное усилие; еврей всегда живёт в настоящем, давно минувшем и в будущем. Только и остаётся — идти, падать, подниматься и снова идти…»
Откуда-то издалека слышится звук скрипки, молитва-плач: «Открой ворота справедливости Твоей… Душа моя — свеча на ветру в Твоих руках…»