— Ищу полотенце с собой в поезд взять.
— Отойди от шкафа, ничего там твоего нет. Отойди, говорю, никуда ты не поедешь!
Рабинович увидел на побелевшем от злобы лице жены мутные пятна глаз, жёсткие космы волос, угловатые, как у мужика, плечи. И тут он, рассчитав движение, быстро, одним рывком сдёрнул с вешалки пальто и ринулся к к двери.
— Маменькин сынок! Ищешь, где полегче. Тебе там курочку с рыбкой фаршированной приготовили. Сволочь! Эгоист! Жид! — Вопила вдогонку жена.
Вытянувшись на верхней полке вагона, Давид смотрел в потолок, прислушивался к мерному стуку колёс и ликовал по поводу своего освобождения — теперь его не настигнет окрик жены, вспышка её внезапной ярости. Под мерное покачивание вагона расслабился, задремал. Стук колёс стал пропадать, будто поезд буксует на месте.
Давид открыл глаза, нет — едет, за окном тянутся безлюдные, бесхозные поля, выплыла бревенчатая развалюха — кто-то дом начинал строить или амбар, потом бросил эту затею — одному не обжить эти пространства. Болело сердце за мать — как она там одна. Боялся и за сына, вдруг жена заберёт его и уедет в свой Ленинград. Почему-то вспомнились первые дни, медовый месяц, когда они целовались в каждом закутке. Он тогда от радости не мог усидеть на месте, не ходил — бегал, всё время о чем-то рассказывал, смеялся и с ужасом думал: «А ведь могли не встретиться». «Может ещё всё образуется, мама поправится, со временем переедем в Москву, будем ходить в театр».
Давид застал мать в постели. Осунувшаяся, обессиленная она смотрела на сына светящимися любовью глазами, дотрагивалась до его руки, словно хотела убедиться, в самом ли деле сын её вот здесь — рядом. Измождённое болезнью и одиночеством лицо, побелевшие волосы, не вязались со счастливым сиянием голубых глаз. На столике возле постели — фотографии внука, все, которые Давид посылал чуть ли не с первого дня рождения Лёнечки. «Я с ним разговариваю, — улыбнулась мать, — говорю, чтобы хорошо кушал, маму слушался и никуда не лазил, а то можно упасть».
Давид смотрел на истончившееся тело матери, высохшие вздрагивающие руки, и в первый раз увидел в ней четырнадцатилетнюю девочку, какой она была на единственной её фотографии. Мягкий овал лица, легкие светлые волосы и вопросительный взгляд обиженного ребёнка. Потом вспомнил мать в старой синей кофте с облезлой меховой опушкой на воротнике. Сгорбившись над столом, она тонкими кисточками раскрашивает розовые пластмассовые брошки, изображавшие кисть руки с букетом цветов. Розовой оставалась только кисть руки, букет раскрашивался красным, синим, зелёным, жёлтым лаком и получались очень даже правдоподобные цветы. Он помогал ей, они сидели до тошноты, до обморока. В доме всегда пахло ацетоном. Краски и мешок пластмассовых брошек приносил Борис Соломонович. У него была деревянная нога и Орден Красной Звезды. Он же забирал готовый заказ.
После широких волжских просторов густо поставленные домики в Московском районе Черкизово кажутся особенно скученными. Первые дни Давид радовался возвращению, будто и не уезжал. Всё осталось по-прежнему; вот только вместо керосинки на двух кирпичах в крохотной прихожей, она же и кухонька, стоит теперь двухкомфорочная газовая плита. Грел душу всё тот же синий вьюнок за окном, старая выцветшая портьера и самодельный буфет, под стеклом которого выставлены серебряные рюмочки — мамино приданное, из них так ни разу и не пили — не случилось большого торжества.
Спустя неделю Давид затосковал, всё чаще представлялась встреча с сыном — Лёнечка обхватит его шею, прижмётся и замрёт. О том, чтобы ехать сейчас с матерью в Сталинград и речи не было, она тут же почувствует себя лишней в его семье. Оставить маму здесь одну тоже нельзя. И вдруг телеграмма от жены: «Возвращайся немедленно». Пока соображал, что бы это могло значить, снова телеграмма: «Или сейчас или никогда». Через три дня в дверь постучали, Давид открыл — перед ним стояла Дарья Александровна, соседка из Сталинграда. Не успел удивиться неожиданной гостье как выскочил на него, вопя от радости, Лёнечка.
— Ну вот, а говорил спрячешься, — смеялась, доставившая на дом бесценный подарок, курьерша.
— Кто там? Кто пришёл? — донесся слабый, встревоженный голос мамы. В следующее мгновенье она всматривалась в мальчика на руках у сына.
— Нельзя же так сразу, — бормотала за спиной Давида Дарья Александровна, — дайте ей что-нибудь сердечного, не только с горем, но и с неожиданной радостью не всегда можно справиться.
Рот у мамы приоткрылся, глаза остановились. Боясь поверить случившемуся, она медленно подняла дрожащую руку и прикоснулась к лёниной ножки — не мираж ли это.
Мальчик отвернулся и судорожно вцепился в отца — Отойди от меня, я страшная… Волосики светлые, ты тоже был беленьким, потом потемнел, лобик высокий и глаза твои…
— Что-нибудь случилось с Людой? — спохватился Давид.
— Всё в порядке, она здорова, — уклончиво ответила Дарья Александровна.
— Вышла на работу?
— Да нет.
— Что с ней?!
— Уехала. Уволилась и уехала.
— Куда? Зачем?
— Не знаю. Про неё ничего не знаю, а мне всё равно нужно было в Москву к сыну.
Женится он, вот и прихватила вашего ненаглядного.
Ленечке надоело сидеть у отца на руках, он спустился на пол и отправился обследовать новый дом. Обычно в гостях он не отходил от родителей, а тут почувствовал себя в безопасности.
— Садитесь. Что же вы стоите. Я по такому случаю в магазин сбегаю — радовался Давид.
— Рюмочки серебряные достань, только вымой, а то они пыльные, — проговорила мама. Голос её окреп.
— И рюмки дождались своего часа, — смеялся Давид, а то уже забыли о их назначении.
Мама всегда жила с сознанием «надо», у неё не было слова «хочу». Вот и сейчас сказала себе «надо», медленно опустила с кровати негнущиеся в коленях ноги, опираясь на палку, встала, сделала шаг, ещё шаг и… пошла…
…«И мне скоро нужно будет покупать палку-трость» — усмехнулся про себя Давид, он откинул простынь; в Израиле не только дни, но и ночи жаркие. «Конечное наше время, так близко отстоит прошлое от настоящего. В прошлом было преддверие чего-то необычного, устремлённость вперед. Теперь знаю — у вечности нет времени; „вперёд“ может означать и „назад“ — возвращение к безгрешному состоянию, к началу Творения». Давид зажёг на ночном столике лампу, посмотрел на часы: три часа. Через час-полтора начнёт светать. Старческая бессонница, это когда воспоминания становятся явью. Человек — как река, вода всё время разная, а река одна. Чувства, мысли меняются — текучая вода, а сам я всё тот же. Через два часа в окне дома по другую сторону веранды зажжётся свет, там живёт женщина с грустной улыбкой. В юности я видел в освещенном окне дома напротив радостно смеющуюся девушку. Там же был и мужчина, они клеили обои. Случалось, та хохотушка расхаживала в короткой, совсем короткой рубашечке на одной сползающей с плеча лямке. Сейчас высокая, давно немолодая женщина в окне напротив носит длинные платья. Иногда она танцует. Вот уж не думал, что пожилая, если не сказать старая, женщина, может вот так, подняв руки, самозабвенно танцевать.
Она, конечно, не знает, что я смотрю на неё — за тюлевой занавеской всё видно.
При встрече мы учтиво раскланиваемся — и только. Я не спешу знакомиться, боюсь испортить отношения, как это было уже не раз с предыдущими соседями. Квартира у неё маленькая, неудобная, служит для вновь прибывших из России репатриантов перевалочным пунктом.
Всё никак не могу привыкнуть к обилию свободного времени, раньше, казалось, не будь у меня нужды каждый день ходить на работу, непременно докопался бы до чего-то самого главного — истины вне времени. Совершенствуется техника, способ передвижения; сначала ездили на лошадях, потом на поезде, на машине, на самолёте; а природа человека осталась той же, всё те же страсти и страдания.
Теперь я сам себе хозяин, не нужно выяснять отношения с начальством, не мучают заботы молодости. Свободен как никогда и как никогда ощущаю своё бессилие понять устройство мира, при котором всем станет хорошо. Может счастливый человек не задаётся такой проблемой… Скрыться бы в сон, забыться.
Давид бен Иосеф потушил лампу, долго ворочался в постели, стараясь устроится поудобней и, наконец, уснуть. Не получалось. «А почему, собственно, нужно спать?
Может быть, наоборот, следует радоваться старческой бессоннице, ведь она прибавляет часы жизни. Можно слушать тишину и редкие, размечающие время, внешние звуки». Этажом выше простучали каблучки о каменный пол — вернулась медсестра с дежурства на «скорой помощи». Опять тихо. Через час в соседнем строении прозвенел будильник — там живёт водитель автобуса, сегодня, значит, он работает в первую смену. Скоро начнёт светать. Со стороны арабских поселений слышится нарастающий гул самолёта. «Нет, это не самолёт, слишком низко летит.
Вертолёт… Неужели, опять теракт…» Решительно откинув одеяло, Давид встал, хотел было быстро по-солдатски умыться, одеться, но прихватило сердце; после инфаркта нельзя делать резких движений. Ничего не оставалось как переместиться в кресло у окна и смотреть в редеющую черноту предрассветного неба.
«У арабов, усиленный радиопередатчиками, крик муэдзина. Истошными воплями с минарета они заявляют своё право на нашу землю. Евреи и арабы молятся одному Богу и молятся об одном — о владении Израилем. Но ведь в Торе, которую мусульмане взяли за основу Корана, сказано, кто унаследует эту землю. И ещё сказано: соберутся сюда евреи после рассеяния: „И приведёт тебя Господь Бог твой в землю, которою владели отцы твои, и будешь ты владеть ею; и облагодетельствует Он тебя, и размножит тебя более отцов твоих…“»
Места, где жили евреи, сейчас называются Палестинской территорией. Мы, иудеи, считаемся оккупантами на Иудейских горах. Смешно, но мусульмане всерьёз утверждают, что ТАНАХ — это перевод с арабского, и не Ицхака, а Исмаила повёл Авраам на заклание. Дескать, археологические раскопки не свидетельствуют о нашем праве на Израиль. Сейчас они выгребают тысячи тонн земли на Храмовой горе и, конечно же, уничтожают следы нашего присутствия здесь. А мы почему-то не препятствуем им в этом. Почему? Боимся мирового сообщества? Но ведь есть историческое право. Нашу Тору не только мусульмане, но и христиане взяли за основу своей религии. Римский папа, когда образовалось Израильское государство, был поражён — исполнилось пророчество. У арабов маниакальное сознание; что хочу, то и говорю. Пытались внушить Римскому Папе: евреи, мол, предали Мухаммеда и распяли Христа. К счастью, глава католической церкви — человек образованный, знает историю мировых религий. Недавно назвал евреев старшими братьями по вере, просил прощения за зверства христиан, и в частности, за убийство иудеев в католической Польше.
Вот и сейчас арабы кричат на весь мир: «Никакой катастрофы еврейского народа во Второй Мировой войне не было. Всё это евреи сами придумали, чтобы получить право собраться на Святой Земле». Будто не их муфтий вступил в сговор с Гитлером.
«Война за влияние в мире ведется между нами и евреями», — говорил Гитлер. Под этими словами мог бы подписаться и муфтий. И никто не привлекает лжецов к ответу за фальсификацию фактов, должно быть не принимают всерьёз. Но беда в том, что палестинцы, верят своим бредням, в их школьных учебниках государства Израиль не существует. Они и не скрывают своих намерений, устраивают демонстрации с лозунгами: «Палестина — арабская земля, здесь нет места евреям». Евреи, после войны, уповали на дружбу со своими, так называемыми, сводными братьями. Арабы же, по приказанию муфтия, создали подпольную военную организацию, чтобы сбросить евреев в море.
Я, когда был маленьким, мысленно писал письмо Богу, просил чтобы мне не бояться темноты и не плакать от того, что девочка в детском саду, которая рисовала жёлтую луну на чёрном небе, не обращает на меня внимания. Сейчас, когда я скоро буду перед лицом Всевышнего, я скажу Ему: «Зачем Ты допускаешь, что измаильтяне убивают нас сейчас, после стольких веков страданий?» И услышу ответ: «Зверство арабов даёт вам право разделаться с ними».
Если долго смотреть в окно на тающий месяц, увидишь как первая птица с криком выстреливает в небо, словно спохватилась, вдруг рассветёт без неё. Через несколько минут — вторая, третья, дальше — целая стая. Месяц становится всё уже, бледнеет…, вот и растаял до облачка. Или это просто штрих на небе? Уловить бы момент его исчезновения. Отводить взгляд нельзя, через мгновение не найдёшь этот белый штрих на ясном небе восходящего солнца.
Что делает сейчас мой мальчик? Вчера вечером мы разговаривали по пелефону, всё, говорит, в порядке (в Израиле мобильный телефон называется «пелефон» — от слова «пеле» — чудо). Другого и не скажет. Может всю ночь стоял на сторожевом посту, не задремал бы, а то не услышит подкрадывающихся боевиков. Нужно позвонить, разбудить. А если мой звонок отвлечёт его, одного мгновенья достаточно чтобы араб выстрелил. Но ведь Илюша позавчера дежурил. Могут поставить и вне очереди.
Только бы услышать его голос, но звонить нельзя, боюсь разбудить солдат. Над мальчиком уже смеются: «Опять твой сумасшедший дед спать не даёт».
На днях в теракте взорвали утренний автобус, в котором было много солдат; семнадцать убитых и более сорока раненных. Не могу слушать эти сообщения — восемнадцать, девятнадцать, двадцать…, двадцать три года, и среди них девушки.
Мать одного из солдат отказывалась верить, надеялась, что в этом автобусе её сына не было, ведь у неё нет больше детей. И это случилось. Отец другого солдата провожал сына до базы — никак не мог расстаться. Тяжело раненого сына на похороны отца принесли из больницы на носилках, принесли прочитать кадиш — поминальную молитву.
«Господи, забери меня, только сохрани и помилуй моего мальчика».
Давид бен Йосеф спешит прочесть псалом: «Ответит тебе Господь в день бедствия, укрепит тебя имя Бога Яакова. Он пошлёт тебе помощь из святилища и с Сиона поддержит тебя…». Стало спокойней. А после валидола сердце отпустило, задремал…, как в лодке поплыл по тихой воде. В каплях, падающих с вёсел, дробится солнце, за прикрытыми веками радужный свет. Лодка ударилась о высокий берег, что означало: пора вылезать и карабкаться по отвесному склону. Нет сил преодолеть крутой подъём, но и в лодке оставаться нельзя. Старик хватается за камни, свисающие корни деревьев; он давно усвоил: покой, бездействие — это конец. Поднявшись на гору, видит ступенчатые ярусы белых строений Иерусалима. На соседней горе — кладбище; «Значит скоро там буду» — подумал во сне. Хотел было опечалиться, но благоразумно решил: «А где же мне ещё быть; здесь хорошо — небо, солнце, и к Богу ближе». В следующую минуту, очнувшись, вспомнил: он ещё в России видел во сне эту белую, многоярусную карусель домов. Стоял над жёлтым песчаным обрывом и смотрел через глубокий овраг на светящийся город. Попав в Иерусалим, сразу узнал его. Рядом, спиной к видению, стояла его подруга Зоя; в России говорят — любовница, в Израиле — хавера. Длинноволосая, светлоглазая она укоряла его в легкомыслии: