С этой темой был тесно связан вопрос о праве наследования.
По мнению Генерального совета, этот вопрос актуален только для переходного периода, так как при социализме он теряет всякий смысл, ибо право собственности исчезнет. В переходный период необходимо ограничить право наследования и обложить крупные наследства налогами. Бакунисты указали на непоследовательность конгресса, который уже выступил за обобществление земли, что делает сохранение ее наследования абсурдным.
Для Маркса этот вопрос был тактическим – в манифесте Коммунистической партии они с Энгельсом выступили за немедленную отмену права наследования, но затем отказались от этого положения, чтобы не оттолкнуть от революции крестьянство. Впрочем, после установления диктатуры пролетариата и перехода всей частной собственности (в том числе мелкой) в ее руки (национализация) крестьянам стало бы нечего наследовать, и вопрос бы отпал сам собой. Для Бакунина эта проблема более важна. В его модели сохраняются многочисленные самоуправляющиеся коллективы, которые могут добиваться в своей деятельности больших или меньших успехов. Бакунин считал, что успехи части работников не должны закрепляться по наследству – тогда снова возникнут классы эксплуататоров и эксплуатируемых – разбогатевшие коллективы наймут на работу наследников проигравших рабочих. Бакунин настаивал, что каждому человеку должно быть обеспечено равенство в стартовой точке. А там уж – кто чего добьется. Но дети не должны страдать от поражений родителей и паразитически пользоваться плодами их побед.
Логика Бакунина убедила большинство делегатов. Сегодня, глядя на итоги ХХ в., мы видим, что даже социальное государство стремится к достижению поставленной социалистами цели – равенство в стартовой точке. Отсюда – высокие налоги на крупные наследства. Успехи в обеспечении социального равноправия достигнуты преимущественно в среде средних слоев. Но ядро финансовой элиты остается наследственным, то есть по сути феодальным. Даже социал-демократы сейчас не покушаются на право собственности сына миллиардера (независимо от управленческой подготовки отпрыска наследовать отцовскую корпорацию). Они лишь пытаются перераспределить доходы в пользу детей бедняков. Успехи СССР в этой области также были ограниченными – высокопоставленные чиновники имели привилегии в устройстве своих чад в престижные учебные заведения и «блатные» должности. Крушение государственного социализма в СССР позволило бюрократии пойти дальше – новая буржуазия в значительной, если не преобладающей части укомплектована членами и отпрысками партийно-государственной, комсомольской и военной номенклатуры.
Так что провозглашение социального равноправия и продвижение в этом направлении еще не решает поставленных социалистами проблем. По-прежнему правящая элита воспроизводит себя генетически, по возможности ограничивая каналы вертикальной мобильности в пользу своих отпрысков. Это явление лишний раз доказывает, как еще далеко либеральной системе до демократии (если уж демократия представляется в качестве достижения либеральной системы), и насколько паллиативными оказываются решения бюрократии «социального государства». Возможность возникновения демократической общественной системы и социального равноправия по-прежнему остаются за горизонтом современного общества.
В 60-е гг. Бакунин предпринимал усилия к созданию максимально широкого социалистического объединения. Отношения с Марксом, восстановившиеся в 1864 г., были вполне дружественными. После неудачи попытки направить на социалистический путь Лигу мира и свободы и объединить ее с Интернационалом, Бакунин создал Альянс социалистической демократии, куда вошли его товарищи по существовавшему с 1863 г. Интернациональному братству и новые сторонники периода борьбы в Лиге. С 1868 г. Бакунин сосредоточился на работе в Интернационале и 15 декабря предложил Генсовету включить Альянс в МТР на правах коллективного члена. Генеральный совет МТР отнесся к этой идее отрицательно. Маркс опасался создания в Интернационале нового динамичного центра во главе с ярким популярным политиком, который придерживался собственной «ошибочной» концепции. Вскоре выяснилась диаметральная противоположность взглядов Маркса и Бакунина на устройство будущего социалистического общества, а в отношении радикализма Бакунин «обогнал» марксистов.
Однако принципиальной полемике Маркс и Энгельс предпочли «технологию власти». К этому времени они привыкли маневрировать между прудонистами, бланкистами, лассальянцами и тред-юнионистами. Казалось, что в этой схеме найдется и место для бакунистов, если растворить их в региональных секциях. Альянсу предложили распуститься, и его местным организациям войти в секции Интернационала.
Устав Интернационала допускал оба решения. С одной стороны, ст. 7 предполагала объединение всех рабочих союзов одной страны в национальный союз, с другой стороны, ст. 11 гласила: «Рабочие союзы, примкнувшие к ИРА (здесь – МТР), сохраняют, несмотря на вечный союз братской совместной деятельности, свою прежнюю организацию в неприкосновенности»[535]. Несмотря на это, Генсовет запретил членам Альянса «оставить свою прежнюю организацию в неприкосновенности».
Бакунин формально принял это условие, не прерывая, естественно, организационных связей с соратниками по официально распущенному в 1869 г. Альянсу. За это его упрекали во фракционности, хотя в реальности Интернационал состоял из нескольких фракций, где сильнейшей была марксистская.
Уже в 1869 г. стало ясно, что «растворить» бакунистов среди других фракций не удается. Идеологические противоречия нарастали, и в октябре Бакунин писал Герцену, что предвидит схватку с Марксом по поводу государственного коммунизма. Бакунисты назойливо напоминали Генеральному совету о том, что он в своих действиях должен руководствоваться решениями Конгрессов. Противоречия стали обостряться и из-за организационных конфликтов на местах. При вступлении организации Альянса в Романскую федерацию МТР (Швейцария) бакунисты получили большинство, и старый Романский федеральный совет создал отдельную антибакунинскую секцию, сохранив за ней старое название. Генеральный совет признал эту узурпацию, предложив федерации большинства называться Юрской. Впоследствии тактика «почкования» активно использовалась Марксом и Энгельсом. Там, где бакунисты были сильны, тут же создавались централистские секции, уступавшие им в численности. Зато эти секции марксистской фракции получали голоса на конгрессах, обеспечивавшие Марксу большинство.
Маркс в ответ на критику авторитарности Генерального совета усиливал организационный натиск и собирал «компромат», не имевший отношения к сути идейной полемики (вплоть до обвинения в связях с царским правительством). Бакунин обвинялся в сохранении тайного Альянса. Очевидно, речь может идти о сохранении своих фракций в Интернационале и марксистами (команда Маркса возникла еще во времена Союза коммунистов), и прудонистами, и бланкистами, и бакунистами (бывший Альянс). Официально эти фракции не провозглашались, и в этом отношении были не тайными, а неформальными. За пределами Великобритании и Швейцарии секции Интернационала были полулегальными или нелегальными («тайными»), так как не могли действовать публично из-за репрессивной политики правительства. Так что обвинения Маркса были искусственно заострены.
Для компрометации Бакунина марксистами было также использовано «дело Нечаева». С. Нечаев, молодой социалист крайне радикальных взглядов, участник студенческих выступлений 1869 г., в том же году прибыл в Женеву и направился к Бакунину. Он представился делегатом существующей в России разветвленной революционной организации, которая хочет сделать Бакунина своим лидером. Поверив Нечаеву, Бакунин добился передачи в пользу новой организации части средств, которыми распоряжались А. Герцен и Н. Огарев. Герцен назвал Бакунина, Нечаева и Огарева «триумвирами» и не поддержал их деятельности. «Триумвиры» выпустили множество прокламаций, которые посылали в Россию знакомым и малознакомым людям.
Вернувшись в Россию, Нечаев создал из молодых людей организацию «Народная расправа», состоявшую из глубоко законспирированных «пятерок». Нечаев выступал за коммунизм, при котором люди должны «производить как можно более, а потреблять как можно меньше». Он написал «Катехизис революционера», в котором проповедовал уничтожение государства (но без какой-то конструктивной программы), абсолютную самоотверженность революционера и в то же время утверждал, что для организации революции хороши все средства. ««Катехизис» Нечаева – важнейший, откровенный документ нечаевщины и последовавших за ней этапов российского освободительного движения»[536], – утверждает современный исследователь Ф.М. Лурье. Он, правда, не потрудился объяснить, каким образом поколения революционеров, действовавшие после Нечаева (но не под влиянием выступления Нечаева, а вопреки эффекту, произведенному им), могли принять участие в составлении «Катехизиса» и нести за него ответственность. Позиция Ф.М. Лурье – яркий пример идеологизированного подхода к истории социалистического движения. Возражая Ф.М. Лурье, Н.А. Троицкий пишет: «общеизвестно, что «Катехизис» даже к т.н. «нечаевцам»… не имеет никакого отношения. Он характеризует только самого Нечаева, ибо Нечаев никому из нечаевцев его не читал»[537].
Нечаев был нетерпим к любой критике. Когда студент И. Иванов выступил против диктаторских методов руководства и заявил о прекращении участия в организации, Нечаев решил сплотить своих ближайших сторонников с помощью убийства. Он обвинил Иванова в предательстве и убил его на собрании группы. Убийство вызвало шок участников «Народной расправы», некоторые из них стали давать показания полиции. Было арестовано несколько сот человек, 87 преданы суду и дали показания, изобличающие революционеров. «Нечаевщина» скомпрометировала революционное движение, это дело в гротескной форме было описано в романе Ф. Достоевского «Бесы». Сам Нечаев сумел бежать в Швейцарию и как ни в чем не бывало явился к Бакунину. После отъезда Нечаева в Россию и провала там его организации, Бакунин все еще считал Нечаева честным революционерам, так как не доверял официальной информации, исходившей от российских властей.
Бакунин в это время был занят переводом на русский язык «Капитала» Маркса, за что уже получил от издателя аванс. У него не было времени на активное участие в революционной пропаганде. Нечаев «решил» эту проблему, направив издателю письмо с угрозами от имени «Народной расправы», если он не освободит Бакунина от обязательств. Испуганный издатель сообщил Бакунину, что тот может не делать работу, но пожаловался Марксу, использовавшему эту историю для дальнейшей борьбы с Бакуниным. Ничего не подозревавший Бакунин принялся за работу по задуманному Нечаевым воссозданию «Колокола». Узнав подробности нечаевского дела в России от Г. Лопатина и ознакомившись с «Катехизисом революционера», Бакунин подверг Нечаева резкой критике, назвав его сочинение «катехизисом абреков». Несмотря на разрыв с Нечаевым[538], Бакунин оказался замешанным в скандале. Его противники в Интернационале, включая К. Маркса, приписали Бакунину даже авторство «Катехизиса революционера».
В частной переписке с Нечаевым Бакунин, пытаясь убедить своего партнера в правоте своей стратегии, допустил отход от характерного для анархистов неприятия диктатуры, употребив это слово в одобрительном контексте: «сильные своей мыслию, выражающей саму суть народных инстинктов, хотений и требований, своею ясно сознанною целию, … тесной солидарностью… – эти группы, не ища ничего для себя, ни льгот, ни чести, ни власти, будут в состоянии руководить народным движением наперекор всем честолюбивым лицам, разъединенным и борющимся между собою, и вести его к возможно полному осуществлению социально-экономического идеала и к организации полной народной свободы. Вот что я называю коллективною диктатурою тайной организации… Она не угрожает свободе народа, потому что, лишенная всякого официального характера, она не становится, как государственная власть, над народом, … она исключительно действует на народ только натуральным личным влиянием своих членов, не облеченных ни малейшей властью, разбросанных невидимою сетью…»[539] Из контекста видно, что слово «диктатура» употреблено здесь в переносном смысле. Революционная организация не может опираться на государственное насилие. Бакунин уверен, что для ее влияния достаточно одной самоотверженности и скоординированности действий. Если эта «сетевая структура» потеряет альтруистичность, ее влияние падет само собой, она не сможет создать властвующую касту.
Но и без дисциплинированной организации даже успешное поначалу восстание как правило кончается провалом. В этом Бакунин смог убедиться в Лионе, куда прибыл в сентябре 1870 г. Город находился в состоянии революционно-патриотического возбуждения, вызванного военной катастрофой империи при Седане. Монархию у государственного кормила заменили либералы, а на юге Франции демократы и анархисты стремились создать собственный центр власти и сопротивления наступающим прусакам. 17 сентября на массовом митинге был выбран Центральный комитет спасения Франции, большинство в котором принадлежало сторонникам Бакунина. Он как иностранец, в ЦК не входил и был, по выражению В. Демина, «неформальным лидером движения»[540]. Ситуацию накалило решение властей снизить зарплату в национальных мастерских.
26 сентября ЦК, предвосхитив идею Парижской коммуны, провозгласил Революционную федерацию коммун Французской республики и выпустил написанную Бакуниным программу, известную как «Красная афиша» (мы цитировали ее в предыдущей главе). Она объявляла о роспуске существующих муниципальных органов власти, отмене долговых обязательств и налогов с населения (их следовало взимать с богатых классов). На месте «упраздненного» государства должны были быть созданы городские Комитеты спасения Франции, которые берут власть под непосредственным контролем народа (получалось – митингующей его части), которые вступают в федеративную связь друг с другом. В соответствии с принципом делегирования новый Конвент должен был быть сформирован из делегатов губернских городов[541].
Эта программа увлекла тысячи лионцев. Если централизованная империя провалилась, может быть Францию спасет самоорганизация патриотов?
28 сентября народ под красными знаменами ворвался в ратушу. Перед ней начался митинг. Бакунин убеждал товарищей: «Не теряйте времени в пустых спорах, действуйте, арестуйте всех реакционеров. Разите реакцию в голову»[542]. «Вместо этого они, как это обычно бывает в подобных случаях, занялись «дележом портфелей»»[543]. Мэр Генон и часть национальных гвардейцев попытались прекратить беспорядки и даже на время арестовали Бакунина. Но левые отбили ратушу. Командовать обороной должен был генерал Клюзере, но он так и не сумел организовать вооруженную силу – народ был увлечен митингом, часть гвардейцев, поддержавшая восстание, не желала братоубийства и стала расходиться. В итоге национальные гвардейцы перегруппировались, проникли в ратушу и вытеснили толпу с площади. Мэрия отменила решение о снижении зарплаты. Народ расходился, выкрикивая: «Да здравствует республика! Война прусакам!»[544] Восстание кончилось.
Бакунин покинул Францию. Между тем революционное движение нарастало. Снова произошли восстания в Лионе и Марселе, которые были быстро подавлены. Биограф Бакунина В. Демин считает: «Быть может, если бы Бакунин не покинул Францию, события развивались бы по совершенно другому сценарию. Его энергии хватило бы, чтобы воспламенить народ, а харизма прирожденного лидера и вождя способна была обеспечить должную организацию масс»[545]. Это вряд ли. Как раз лионские события показывают, что должную организацию воспламенившихся (и без Бакунина) масс он обеспечить не мог. Это была не его сильная сторона и вообще не его «ниша». Для организации нужны не пламенные речи и харизма, а предварительная работа по выстраиванию организационной структуры с «портфелями», распределенными заранее. Серьезное влияние на ход событий Бакунин мог бы оказать там, где революция одержала первые победы, и начинается обсуждение преобразований – прежде всего в Парижской коммуне. Но в революционный Париж он не отправился.
Разоблачение «нечаевщины» и поражение в Лионе во много разочаровали Бакунина в оргстроительстве. А в это время Маркс и Энгельс настойчиво формировали структуры своих сторонников. Они обвиняли Бакунина в также том, что он – агент царского правительства, что он ненавидит поляков (которым на деле активно помогал в борьбе за независимость). Бакунин в борьбе против Маркса «съезжал» на антисемитские нотки (впрочем, вполне укладывавшиеся в оценки еврейской среды самим Марксом либо не публиковавшиеся Бакуниным, дошедшие до нас в черновиках и письмах). Если отвлечься от «грязной стороны» этой полемики, то непримиримость двух теоретиков можно объяснить и различием темпераментов, на которую они указывают, рассуждая друг о друге (радикальная эмоциональность Бакунина и руководящий кабинетный стиль Маркса), и претензией на одну функциональную нишу в организации МТР (выработка идеологической стратегии), и влиянием фактора национального характера. История знает немало примеров, когда близкие по взглядам люди расходятся до ненависти из-за подобных причин. Но, как и в случае полемики Маркса и Прудона, столкновение Маркса и Бакунина было вызвано действительно принципиальными разногласиями, двумя противоположными конструктивными идеалами.
Бакунин, считавший себя учеником Маркса в социально-экономических вопросах, пользуясь его же методами социального анализа, пришел к выводу, что концепция создания государственной диктатуры ради строительства сверхцентрализованного «социалистического» общества ведет не к социализму, а к новому классовому обществу. Последующая «война компроматов» между марксистами и бакунистами закамуфлировала идейный стержень борьбы в Интернационале, но и Маркс, и Бакунин прекрасно понимали, что дело не в мелочных придирках и клеветнических обвинениях, а в принципиальном вопросе о государстве и самоуправлении.
Читая Маркса, Бакунин с поразительной точностью предсказал ряд важнейших, системообразующих черт того строя, который будет создан коммунистическими партиями в ХХ веке. Сколько бы после этого не писали о том, что Ленин и Сталин нарушали указания Маркса, и потому учитель не несет ответственность за учеников, критика Бакунина показывает — строители тоталитарной системы взяли у Маркса именно то, о чем предупреждал «Великий бунтарь».
Главная иллюзия марксизма — временный характер диктатуры, которая взялась управлять всем хозяйством страны: "Марксисты... утешают мыслью, что эта диктатура будет временная, короткая. Они говорят, что единственной заботой и целью ее будет образовать и поднять народ как экономически, так и политически до такой ступени, что управление скоро сделается ненужным, и государство, утратив политический характер, обратится само собой в совершенно свободную организацию интересов и общин...»[546] Марксисты при этом забывают опыт истории, который показывает – любая правящая элита защищает свои привилегии.
Бакунин вскрывает коренное противоречие марксистского проекта – между целью и средствами: «Своею полемикою против них мы довели их до осознания, что свобода или анархия, то есть вольная организация рабочих масс снизу вверх, есть окончательная цель общественного развития… Они говорят, что такое государственное ярмо, диктатура есть необходимое переходное средство для достижения полнейшего народного освобождения… Итак, для освобождения народных масс надо их сперва поработить! … Они утверждают, что только диктатура, конечно, их, может создать народную волю, мы отвечаем, что никакая диктатура не может иметь другой цели, кроме увековечивания себя"[547]. Но, во-первых, "никакая диктатура не может иметь другой цели, кроме увековечивания себя" — любой функционирующий аппарат стремится к самосохранению, а не самоуничтожению; во-вторых, "диктатура способна породить в народе лишь рабство", привычку подчиняться приказам центральной власти, что тоже отнюдь не будет способствовать отмиранию государственности[548].
Маркс не понимал этих возражений Бакунина и отмахивался от них. Что такое «организация снизу вверх»? Она же «существует во всякой буржуазной республике»[549]. Этим, прямо скажем, непродуманным возражением Маркс принял за аксиому миф о том, что правящая элита в парламентской республике действительно подчинена воле избирателей, то есть воле, исходящей снизу. Но на деле в «буржуазной» республике власть подчинена не низам, а буржуазии. Такова логика самого марксистского учения, от которого в пылу полемики отступает Маркс. Своими невольным комплиментом буржуазной республике он показал, насколько неустойчивы были его шаги навстречу опыту Парижской коммуне с ее принципиальными отличиями от «буржуазной республики».
Позднее Маркс сформулирует свои претензии более четко: «Неужели, например, в профессиональном союзе весь союз образует свой исполнительный комитет? Неужели на фабрике исчезнет всякое разделение труда и различные функции, из него вытекающие? А при бакунинском построении «снизу вверх» разве все будут «вверху». Тогда ведь не будет никакого «внизу»»[550].
Для Маркса непонятно, что переход к социализму действительно связан с преодолением жесткого разделения труда. Впрочем, Бакунин тоже не уделяет внимания этой теме, и находит решение проблемы на пути жесткого подчинения «верха» «низу» с помощью императивного мандата (Маркс просто отмахивается от этого института на том основании, что он был известен в средние века[551]). Бакунин выступает за федерализм как антитезу диктатуре, а не любому различению «верха и низа». В концепции Бакунина «верх» подчинен «низу», и потому пирамида власти перевернута – с этой оговоркой можно даже согласиться с Марксом, что у Бакунина «все будут наверху», ибо делегаты от общин будут «внизу», под общинами. Аналогичную мысль Маркс берет на вооружение, защищаясь от возражения Бакунина: «Немцев считают около сорока миллионов. Неужели все сорок миллионов будут членами правительства?». Маркс отвечает: «Certainly, ибо дело начинается с общинного самоуправления»[552]. Но Маркс – централист, поэтому воля общин – не источник принятия решений в «диктатуре пролетариата», и миллионы рабочих, сertainly (разумеется), должны подчиняться другому правительству, гораздо более узкому, расположенному в центре этой системы и не подчиненному «императивному мандату» низов. Но Маркс уверен, что после того, как будут устранены экономические основы существующего общества, выборы утратят политический характер, а распределение функций центром не будут влечь за собой «никакого господства»[553]. Эта иллюзия будет рассеяна опытом ХХ века. Но, может быть, стоило внимательнее слушать Бакунина в XIX веке, а не называть его «ослом» в гневе и непонимании?
«Наиболее существенным аргументом против диктатуры пролетариата, – комментирует А. Исаев, – Бакунин считал ее... неосуществимость. Он писал, что весь рабочий класс одновременно диктатором быть не сможет. "Очевидно, невозможно, — читаем мы в одном из бакунинских писем 1872 г., — чтобы несколько сотен, или даже несколько десятков тысяч, или даже всего несколько тысяч людей могли действительно осуществлять эту власть. В силу необходимости они вынуждены будут осуществлять ее через своих уполномоченных, т.е. вынуждены будут доверить группе людей, ими же выбранных в качестве представителей и правителей"[554]. Следовательно, то, что называется "диктатурой пролетариата" на деле окажется властью "кучки привилегированных избранных, или даже неизбранных толпами народа, согнанными на выборы и никогда не знающими, зачем и кого они выбирают"[555]. В этом отношении трудно согласиться с В.А. Твардовской и Б.С. Итенбергом в том, что «мысль Маркса о превращении пролетариата в господствующий класс была чужда и непонятна Бакунину»[556]. Чужда – несомненно, но вполне понятна. Поняв эту идею, Бакунин подверг ее принципиальной критике.
Бакунин возмущен тем, что марксисты приберегают государство для себя: "По Марксу народ не только не должен его разрушить, напротив, должен укреплять и усилить, и в этом виде передать в полное распоряжение своих благодетелей и учителей — начальников коммунистической партии, словом, г. Марксу и его друзьям, которые начнут освобождать его по-своему. Они сосредоточат бразды правления в сильной руке, потому что невежественный народ требует весьма сильного попечения; создадут единый государственный банк, сосредоточивший все торгово-промышленное, земледельческое и даже научное производства, а массу народа разделят на две армии: промышленную и земледельческую, под непосредственное командою государственных инженеров, которые составят новое привилегированное научно-политическое сословье"[557].
Приводя критические фразы Бакунина в адрес революционного государства, «красной республики», В.П. Сапон заключает: «именно такого рода фразы давали возможность и правым, и левым оппонентам анархо-теоретика обвинять его в политическом максимализме и утопизме»[558]. Но на подобные фразы Бакунина могут обижаться оппоненты не любых направлений, а только марксисты и другие авторитарные коммунисты. Сторонники других идейных течений, даже весьма умеренных, в этом вопросе согласны с Бакуниным – «красная республика» по марксистскому рецепту несет не свободу, а «привилегии управляющего меньшинства». Собственно, история СССР вполне подтвердила этот вывод «анархо-теоретика». Никакого утопизма – трезвый прогноз.
Поскольку марксисты считали, что государственное руководство будет избираться демократически, Бакунин обращается к критике общегосударственных выборов как таковых, нанося урон не только марксистским, но и либеральным иллюзиям.
Если доверять либеральной доктрине, народ сам выбирает своих руководителей. «Отвечая на распространенное в те годы (да, и ныне) мнение будто бы механизм выборов предполагает подконтрольность правительства народу, Бакунин отмечал, что народ из-за недостатка у него специальных знаний и необходимого досуга никогда не сможет ни контролировать выборное правительство, ни компетентно участвовать в выборах[559], — пишет А. Исаев. "Каким образом народ, – спрашивает М.А. Бакунин в брошюре "Бернские медведи и Петербургский медведь", — обремененный работой и не имея понятия о большей части поднимаемых вокруг него вопросов, будет контролировать политические акты своих выборных?"[560]. «Нам представляется, — комментирует А. Исаев, — что, если сделать поправку на некоторый элемент гротеска в описании массовой некомпетентности, то в целом бакунинская критика парламентаризма не лишена определенного смысла. Мировой опыт показывает, что парламентская республика предоставляет гражданам возможность лишь косвенно влиять на формирование общенациональной политики, выбирая "меньшее из зол" во время регулярных выборов. Бакунин подверг критике не только парламентаризм, но и так называемое "прямое народное законодательство" — систему референдумов. Он заявил, что подобная система, при которой формально чиновничество играет лишь роль исполнителей, а законодателем является сам народ, "есть лишь новая иллюзия, ложь. Чтобы вотировать с полным знанием дела законы, которые ему предлагают, – читаем мы у Бакунина, – нужно, чтобы народ обладал достаточным количеством времени и необходимым образованием, чтобы их изучить, обдумать, обсудить... Это редко возможно и только в тех случаях, когда предлагаемый закон вызывает всеобщее внимание, затрагивает интересы всех граждан. Эти случаи чрезвычайно редки. Большей частью предложенные законы имеют специальный характер, и нужно иметь привычку к политической и юридической отвлеченности, чтобы уловить их смысл. Они не взывают внимательного отношения к ним народа, который голосует наобум, доверяя своим любимым ораторам. Взятые каждый в отдельности, эти законы кажутся слишком незначительными, чтобы интересовать народ, но вместе они образуют сеть, которая его опутывает"[561]. Эти слова тем более справедливы для нашего времени, когда мнение избирателей все сильнее определяется сведениями, которые поступают к избирателю из средств массовой информации, контролируемых государственно-политическими и финансовыми элитами.
Анализируя современные ему общегосударственные избирательные механизмы и предложения Маркса, Бакунин показывал, что демократия при “государственном социализме” будет носить чисто формальный характер: "С какой точки зрения не смотри на этот вопрос, все приходишь к одному печальному результату – управление огромного большинства народных масс привилегированным меньшинством. Но это меньшинство, говорят марксисты, будет состоять из работников. Да, пожалуй, из бывших работников, но которые, лишь только сделаются представителями или правителями народа, перестанут быть работниками и станут смотреть на весь чернорабочий мир с высоты государственности, будут представлять уже не народ, а себя и свои притязания на управление народом"[562]. Но, комментируя это замечание Бакунина, Маркс в своем конспекте "Государственности и анархии" возражал, что рабочий, избранный в органы власти пролетариата, не больше перестает быть рабочим, чем буржуа, избранный в муниципалитет, перестает быть буржуа[563]. По справедливому замечанию А. Исаева, «с точки зрения марксистской методологии это возражение Маркса выглядит неубедительно. Ведь, если попавший в муниципалитет буржуа не меняет ни характера труда (управленческий), ни источника существования (он продолжает все так же оплачиваться за счет прибавочного продукта), то рабочий в органах управления меняет и характер труда, и источник оплаты. Видимо в этом вопросе Бакунин был ближе к материалистической социологии, чем Маркс»[564].
«Спрашивается, если пролетариат будет господствующим сословием, то над кем он будет господствовать? – продолжает рассуждать Бакунин. – Значит, останется еще другой пролетариат, который будет подчинен этому новому господству, новому государству. Например, хотя бы крестьянская чернь, как известно, не пользующаяся благорасположением марксистов и которая, находясь на низшей степени культуры, будет, вероятно, управляться городским и фабричным пролетариатом, или, если взглянуть с национальной сточки зрения на этот вопрос, то, положим, для немцев славяне по той же причине станут победоносному немецкому пролетариату в такое же рабское подчинение, в каком последний находится по отношению к своей буржуазии»[565].
Бакунин вскрывает недемократичность любого государства, как марксистского, так и нет: "всякое государство... даже самое республиканское и демократическое, даже мнимо-народное государство, задуманное господином Марксом, в сущности своей не представляет ничего иного, кроме управления массами сверху вниз посредством интеллигентного и потому самого привилегированного меньшинства, будто бы лучше разумеющего настоящие интересы народа, чем сам народ"[566]. Очевидно, однако, что правящее меньшинство может быть и не интеллигентным. В любом случае — это насильственное господство элиты над обществом со стороны людей, считающих себя обладателями научной истины: «будет не что иное, как весьма деспотическое управление народных масс новою и весьма немногочисленною аристократиею действительных или мнимых ученых. Народ не учен, значит, он целиком будет освобожден от забот управления, целиком будет включен у управляемое стадо. Хорошо освобождение!»[567].
ХХ век добавит немало штрихов к этому портрету – как к коммунистической модели тоталитаризма, так и к национальной германской разновидности.
За предложенной Марксом моделью общества Бакунин видит сверхмонополистические капиталистические интересы будущей элиты: "Государство является, конечно, наиболее сильным из всех акционерных обществ... Труд, кредитованный государством, таков основной принцип авторитарного коммунизма, государственного социализма. Государство, ставшее единственным собственником... будет также единственным банкиром, капиталистом, организатором, управляющим национальным трудом и распределяющим его продукты. Таков идеал, основной принцип новейшего коммунизма"[568]. Государственный «социализм» оборачивается сверхмонополистическим аналогом капитализма.
На основе марксистского экономического централизма можно провести форсированную индустриализацию, построить социальное государство, мировую сверхдержаву, но не социализм. Оправдавшись несмотря на некоторые корректировки взглядов Маркса и его последователей, прогноз Бакунина стал приговором теории «государственного социализма».
В теории сверхцентрализованное “социалистическое” государство должно было подавить чуждые новому строю стремления и привести в соответствие друг другу интересы трудящихся, лишенных своей мелкой собственности и самоотверженно трудящихся на общее хозяйство во благо каждого. Если потребности каждого не могут быть реализованы полностью, то пределы «разумных потребностей» установит регулирующий общество центр. Регулирующий центр не может найти решение проблем всех людей, которые устраивали бы их всех. Поэтому он навязывает каждому то решение, которое считает необходимым. Эти решения проводятся насильственно с помощью бюрократической машины подавления. Правящая партия и бюрократия формируют господствующий класс общества, подавляющий свободы и распределяющий труд и его продукт в своих интересах. Нечего и говорить о переходе большинства людей к свободному творческому труду, о преодолении специализации, господства, разделения на классы. Цивилизация, пытавшаяся превзойти капитализм по уровню свободы и социальных благ, застревает на уровне того же индустриального общества, отягощенного архаичными пережитками бюрократической монополии на власть и собственность. И нельзя сказать, что марксистов не предупреждали.
Интересная сторона спора марксистов и народников – вопрос о национальном своеобразии социальных и политических процессов. Насколько путь к социализму зависит от национальных традиций и этно-культурных особенностей народов?
Признавая возможность собственного пути России в будущее, народники поставили проблему многовариантности прогресса. С самого начала эта гипотеза рассматривалась ими не в волюнтаристском ключе (как хотим, так и едем), а в связи социального и этно-культурного факторов. Культура и традиция народа в большей или меньшей степени соответствуют тем или иным социальным формам. Даже проходя одинаковые стадии развития, народы делают это по-разному, тяготея к одним состояниям и отторгая или болезненно переживая другие.
Герцен выстраивал свой общественный идеал, учитывая национальные особенности славян. Это касается не только общинной традиции, но и федерализма: «Славянские народы не любят ни идею государства, ни идею централизации. Они любят жить в разъединенных общинах, которые им хотелось бы уберечь от всякого правительственного вмешательства… Федерация для славян была бы, быть может, наиболее национальной формой»[569]. Конечно, Герцен здесь несколько преувеличивает вольнолюбие славян, обращая внимание лишь на одну сторону народной психологии. Но сам подход показателен — разные народы могут идти разными путями в соответствии со своей традицией.
С одной стороны, Маркс и Энгельс разрабатывали универсальную схему прогресса, и в авангарде его могли идти только более развитые капиталистические страны. Лидером революции будет либо Британия, либо Германия. Но, с другой стороны, Маркс и Энгельс не были чистыми интернационалистами, а имели вполне определенные национальные предпочтения. Энгельс делил народы на революционные и контрреволюционные, причем последние должны были быть уничтожены. Особенно откровенно высказывался Энгельс: «Нет ни одной страны в Европе, где в каком-нибудь уголке нельзя было бы найти один или несколько обломков народов, остатков прежнего населения, оттесненных и покоренных нацией, которая позднее стала носительницей исторического развития. Эти остатки нации, безжалостно растоптанные, по выражению Гегеля, ходом истории, эти обломки народов становятся каждый раз фанатическими носителями контрреволюции и остаются таковыми до момента полного их уничтожения или полной утраты своих национальных особенностей, как и вообще самое их существование является протестом против великой исторической революции»[570]. Как видим, и в национальному вопросе марксизм следует за Гегелем, да еще как решительно. «В ближайшей мировой войне с лица земли исчезнут не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные народы. И это тоже будет прогрессом»[571]. В ближайшее время – то есть в ходе начавшихся революционных событий 1848 г. Речь идет именно о революционной, а не «империалистической войне». Энгельс пишет, что «контрреволюционные народы», в ближайшем будущем погибнут «в буре мировой революции», и будут поглощены «революционными народами», в частности – немцами, поляками и венграми[572].
Немцам и их союзникам противостоят славяне (даже в поляках Энгельс разочаруется). Они – или обломки, или оплот контрреволюции. Энгельс конкретизирует общие положения об уничтожении контрреволюционных народов. Он, вопреки «национальному честолюбию панславянских мечтателей», проповедует «поглощение более сильными народами», прежде всего немцами, славян, особенно чехов, балканских народов и других «хилых человеческих групп»[573]. Диалектика шагает по судьбам народов: «историческая роль южных славян была навсегда сыграна»[574], когда их покорили немцы и турки – истинные носители прогресса. Обратим внимание на слово «навсегда».
Центр контрреволюции Энгельс видит в России, причем это – не критика режима, а обличение именно народа: «ненависть к русским была и продолжает еще быть у немцев их первой революционной страстью»[575] Еще бы, ведь славяне во главе с русскими панславистами, стремятся «покорить Европу», стерев с лица земли Турцию (в смысле – Османскую империю, как это произойдет на практике), Венгрию (имеется в виду восточная часть Австрийской империи) и пол-Германии[576]. Возмущение подобными претензиями славян не мешает Энгельсу призывать к перекройке границ, поглощению «обломков народов» и атакам против соседей[577]. Эта программа станет как никогда актуальной в первой половине ХХ века. Попытка выполнить ее принесет немало бедствий народам Европы, в том числе и немецкому. Опубликовавший подборку этих высказываний А. Шершуков задается риторическим вопросом: «Как после этого не увидеть тут «связь времен», которая связывает крепче цепи учителей XIX и учеников ХХ века?! Как не заметить духовных предтеч национал-социализма?»[578]
Впрочем, у национал-социализма было немало предтеч, и все они несут за это детище только частичную ответственность. Гитлер не случайно считал марксизм одним из своих главных врагов. Интернационализм и шовинизм продолжали противоборствовать в марксизме, но официально после образования Интернационала господствовал все же интернационализм, а шовинизм проступал в пренебрежении к другим народам, которые не достигли необходимого для социализма уровня развития. Если марксизм и повлиял на генезис нацизма, то только опосредованно – через проповедь этатизма и твердого централизма, в которой немало преуспела германская социал-демократия. Исходя из приведенных выше идей «основоположников», не случайным является и шовинистическое «грехопадение» германской социал-демократии августа 1914 г.
В оправдание Энгельса (да и Маркса, который в этом вопросе, как и в остальных, не спорил со своим другом) можно сказать только то, что их публичные националистические высказывания против славян относятся ко времени действительно реакционного интервенционизма Российской империи. Впрочем, теория нежизнеспособных народов и поддержка германского экспансионизма вряд ли может быть оправдана угрозой со стороны Российской империи. Неприязнь к русской культуре, отношение к ней как к «татарской» дикости, Маркс пронес как минимум до 70-х гг. Он писал в конспекте «Государственности и анархии»: «г-н Бакунин всего-навсего перевел прудоновскую и штрирнеровскую анархию на дикое татарское наречие»[579]. Только к концу жизни «классики» стали лучше относиться к русским в связи с действиями «Народной воли», обратили внимание на конструктивную роль русской общины, которая может способствовать продвижению к социализму «в виде исключения».