Всеобщее избирательное право было известно и во времена Первого Интернационала, показало свои плюсы и минусы, свою ограниченность и связанные с ним возможности. Ничего нового об этом инструменте по сравнению с Бланом и Лассалем Бернштейн миру не сообщил. Отрицание диктатуры пролетариата – это не «тенденция», а вопрос принадлежности к марксизму. Можно разделять эту идею и быть марксистом, или не разделять ее и быть кем-то еще – хоть либералом, хоть народником, хоть анархистом.
Для научного социализма важно, насколько точно обобщены Бернштейном тенденции «последних десятилетий» (то есть конца XIX – начала XX веков), актуальные и для современной нам эпохи глобализации. Увы, Е.Г. Плимак вслед за Э. Бернштейном, П. Струве и Т. Ойзерманом (но не Марксом и Энгельсом) обобщает эти тенденции весьма нелогично, увязывая социальные реформы и всеобщее избирательное право. Во-первых, за несколько десятилетий до введения всеобщего избирательного права в Великобритании был принят закон о десятичасовом рабочем дне, на который ссылался Маркс в 1864 г. как на пример осуществления легальным путем принципов политэкономии пролетариата (о чем напомнил Е. Плимак[807]). Маркс при этом, разумеется, не писал, что Британия стала полу-социалистической страной, он просто указал, что закон выгоден пролетариату. Социальное законодательство в России стало вводиться с 1896 г. – безо всякого парламентаризма, но зато после мощных стачек в столице.
Во-вторых, те социальные реформы, которые проводились в Европе до 30-х гг. гг. ХХ века, не зависят от наличия или отсутствия всеобщего избирательного права. Системное социальное законодательство, позволяющее говорить о качественных преобразованиях в западных обществах, стало осуществляться в условиях Великой депрессии – через несколько десятилетий после формального введения всеобщего избирательного права для мужчин. При этом социальное государство возникло не только в США, но также и в гитлеровской Германии, далекой от демократических идеалов. Это стало результатом кризиса капиталистической системы и давления коммунистического примера.
Что касается уменьшения рабочего дня при капитализме, то здесь все отнюдь не однозначно. Автор первой книги об империализме Д. Гобсон, напротив, критиковал британское общество за царящее в нем недопотребление (предвосхищая концепцию Кейнса). Ограничение рабочего дня сочеталось с большей интенсивностью труда, с тэйлоризмом.
Удар по бернштейнианству нанес уже кризис 1900 года, который показал, что «обобщение тенденций» оказалось не самым удачным. Увы, мир начала ХХ века оставался конфликтным, кризисным, некоторое улучшение положения работников в Англии сопровождалось ухудшением их положения, скажем, в России (особенно во время кризиса 1900-1903 гг. и последующей депрессии).
Бернштейн считал, что даже при сохранении капиталистической организации производства возможно «более справедливое распределение»[808]. В этом – формула этатизированного индустриального общества, на основе которого может существовать социальное государство. Капитализм в таком обществе как правило сохраняется (исключение составляет модель коммунистических режимов), но произведенный продукт перераспределяется в пользу трудящихся и уязвимых слоев.
Л.Н. Бровко считает, что в идее воздействия распределения на производство (а не наоборот) у Бернштейна «мы видим явные элементы будущей теории Дж. Кейнса об «эффективном спросе»…»[809] Хотя, конечно, Кейнс не опирался непосредственно на своих предшественников Прудона, Лассаля и Бернштейна, развитие событий в ХХ в. подтвердило правоту их взгляда на равноправное место распределения в экономике.
Развивая идеи Маркса, Бернштейн переступает грань отделяющую социалиста от либерала, и становится апологетом акционерной собственности. «Собственность есть собственность, движимая или нет. Акция – не только капитал, она – капитал в его самой законной, т.е. возвышенной форме. Она – свободное от грубого соприкосновения с низкой стороной промышленной деятельности свидетельство на участие в прибавочном продукте национального или мирового хозяйства. Она, если угодно, динамичнее капитала»[810]. Бернштейн кардинально расходится здесь с Прудоном, возводя в абсолют причастность к собственности, уже совершенно оторванной в акциях от владения, распоряжения. Товарищи по партии раскритиковали Бернштейна за наивное увлечение акционированием. К. Каутский возражал Бернштейну, что акции – «лучшее средство для улавливания и обирания простодушных людей»[811] и роста паразитизма. Этим Каутский косвенно признал вторичность капитала в отношении к фактору власти управленцев. Капитал у многих, а власть – нет.
Резкость формулировок Бернштейна вызывала возмущение его товарищей по партии. А. Бебель писал Бернштейну, ссылаясь на Каутского: «Карл был вполне прав, когда сказал в Штутгарте, что если справедливы содержащиеся в твоем заявлении новые взгляды, то мы должны перестать быть социал-демократами»[812]. Если так, то к концу ХХ века в мире почти не осталось социал-демократов в руководстве «социал-демократических» партий.
Несмотря на первоначальное неприятие бернштейновской «ревизии», в дальнейшем социал-демократия Западной Европы неуклонно сдвигалась в этом направлении. Причину этого нельзя найти только в стабилизации капитализма. Эта тенденция пережила и ряд мировых социальных потрясений. Корень эволюции социал-демократии вправо лежал в теории марксизма – в излишней абстрактности его конструктивного идеала, в «антиутопизме», отказе от разработки конкретной программы социализма. Не случайно, антагонистами бернштейнианства в марксистской среде стали коммунисты, принявшиеся создавать некапиталистический строй, невзирая на отсутствие необходимых предпосылок.
Современный социал-либерал Б.С. Орлов считает: «Более жизненной оказалась стратегия, предложенная Бернштейном – добиваться улучшения положения трудящихся в рамках существующего общественного строя»[813]. Эта стратегия предложена не Бернштейном, и даже не социалистами, а буржуазными филантропами. Бернштейн «открыл» иное – путь капитуляции марксизма перед этой идеей.
К концу ХХ в. бернштейнианство приобрело множество сторонников не только из числа социал-демократов, но и либералов, и, как мы видели, даже бывшей марксистско-ленинской интеллигенции. Тенденции глобализации дают им для этого немало оснований. Но, боюсь, у них короткая память. Опыт ХХ века оставляет мало надежд на перманентную эволюцию. Периоды эволюции перемещаются революциями, и глобальный порядок не раз разрушался под ударами порожденных им сил.
Интеграция социал-демократии в социал-либерализм имела немало преимуществ во второй половине ХХ века. Но неспособность социал-демократии вернуться на левые позиции в условиях кризиса социального государства показывает, что «ревизия» оказалась смертельной прививкой либерализма к социал-демократии.
Споры о наследии Бернштейна вряд ли скоро утихнут. На первый взгляд, принятие бернштейнианства ведущими социал-демократическими партиями – это свидетельство исторической правоты ревизионизма, и Бернштейн предложил наиболее эффективный путь к социализму. Но здесь кроется интеллектуальный фокус, который легко разоблачается – социализма в Европе по-прежнему нет. Бернштейн предложил путь, который привел не туда, куда было обещано. Это был один из путей к социальному государству. К тому же результату – социальному государству – привели и пути, далекие от марксизма, включая либеральные идеи американских республиканцев и фашизм.
Наиболее резко против Бернштейна выступили левые социал-демократы, склонные искать ответы на неясности марксизма у Маркса времен революций 1848 и 1871 гг.
Формулируя разногласия, Роза Люксембург (1871-1919) писала о том, что Бернштейн стремится к переходу части рабочего класса в разряд средних слоев (а это, заметим, прудонизм) и рассчитывает на «внедрение социализма… путем постепенного расширения общественного контроля и поэтапного распространения кооперации, а не путем использования социального и политического кризиса»[814]. А это, с точки зрения ортодоксального марксизма – утопия. Буржуазия не пропустит пролетариат к власти, да и пролетариат не будет настроен революционно, если социальная политика капиталистического режима будет успешной. Р. Люксембург не придерживается принципа «чем хуже – тем лучше», она просто отрицает, что капитализм способен решить социальные проблемы.
Социализм становится необходим, поскольку капитализм не способен решить стоящие перед человечеством проблемы. Если так, то капитализм ведет к кризису или катастрофе. Переход к социализму ведет через кризис и крах прежней системы, он не может быть эволюционным по определению. Если капитализм допускает успешную эволюцию человечества, социализм просто не нужен.
Люксембург в работе «Социальная реформа или революция?» утверждала, что социализм не может существовать как распределительная надстройка над существующим способом производства[815]. Противники Бернштейна не додумывали эту мысль до логического конца. Они отождествляли преодоление современной им бедности рабочего класса именно с социализмом. Практика социал-либералов в ХХ веке показала, что «распределительная надстройка» способна обеспечить рабочему социальные гарантии на уровне, который, как были уверены социал-демократы, включая Каутского, может обеспечить только социализм. Но это не решило более общих проблем социального господства и угнетения человеческих свойств, которые Маркс описывал в категориях «отчуждения». Эти проблемы могут быть решены только по мере преодоления капитализма социализмом, то есть на уровне системообразующих структур общества, по отношению к которым даже частная собственность является следствием. Социализм не может быть управленческой надстройкой над той же индустриальной организацией, которая обеспечивает капитализм. Чтобы преодолеть капитализм, нужно преодолеть и индустриализм.
Теоретический ревизионизм поставил и конкретный политический вопрос о степени допустимой интеграции социал-демократии в современную политическую систему. Марксизм сделал выбор в пользу участия в выборах. Но он не был готов брать на себя ответственность за проведение несоциалистических мероприятий, что было бы неизбежным в случае участия в исполнительной власти. От этого предостерегал еще Энгельс.
Марксистская социал-демократия претендовала на власть, но на абсолютную власть, которая позволит воплощать в жизнь радикальный марксистский проект. Участие в буржуазном государстве, противостоящем рабочему классу и выражающем интересы его классового врага, считалось недопустимым. Несколько иначе к современному государству относилось лассальянство, которое расценивало государственную бюрократию как возможного союзника против капитала. Стратегия Бернштейна прямо предполагала осуществление социальных реформ сверху. Как же это делать без участия в правительстве? Вопрос, поставленный теоретически, быстро перешел в практическую плоскость.
Решающий шаг в этом направлении сделали социал-демократы – не марксисты – недавно перешедшие к социал-демократам либералы. Они пришли к бернштейновским взглядам не слева (как Бернштейн и позднее Каутский), а справа. Им и карты в руки – 22 июня 1899 г. правый социалист из фракции Жореса А. Мильеран вступил в буржуазное (либеральное) правительство П. Вальдека-Руссо. Драматизма ситуации добавляло то, что в тот же кабинет вошел подавитель Парижском Коммуны генерал Галифе. Таким образом один принципиальный вопрос – можно ли социалисту входить в коалиционное правительство, дополнялся и даже заслонялся другим – можно ли входить в правительство вместе с реакционными деятелями. Этическая недопустимость второго оставляла лазейку для допустимости первого при более благоприятных условиях. Мильеран достоин критики за то, что сел рядом с Галифе. Но может быть можно сесть в министерское кресло рядом с будущим Робеспьером?
Жорес, хотя и без восторга поддержал решение Мильерана, гедисты и бланкисты восприняли его как предательство. До 1899 г. Жорес был уверен, что «социализм не может согласиться на частицу власти: надо, чтобы он получил всю власть целиком»[816]. Но это – для проведения социалистических преобразований. А правительство Вальдека-Русо создавалось для спасения республики (в разгаре было дело Дрейфуса, расколовшее Францию по вопросу, далекому от социализма). Могут ли социалисты входить в правительство ради задач, которые не имеют отношения к социализму? Имеют ли они право на нецелевое расходование авторитета социалистического движения? В 1899 г. большинство социалистов отнесутся к инициативе Мильерана отрицательно. В 1914-1917 гг. они в большинстве своем ответят на этот вопрос положительно.
После бурный споров в 1900 г. Конгресс Интернационала принял резолюцию по проекту Каутского: «Вступление отдельного социалиста в буржуазное министерство не может считаться нормальным началом завоевания политической власти и должно быть рассматриваемо как временный и исключительный прием в борьбе с трудными обстоятельствами». И этот опасный опыт приемлем лишь тогда, когда его одобряет большинство партии и министр остается уполномоченным партии[817].
Мильеран тем временем обеспечил принятие нескольких законов, защищающих права рабочих: о снижении рабочего дня до 10-11 часов, о решении трудовых споров. Но подобные меры принимались и в бисмарковской Германии, и даже в царской России. Для этого был вовсе не нужен социалист в правительстве. Он был нужен для другого: либеральное государство нуждалось в прививке социалистического движения, чтобы стать более устойчивым. Опираясь на часть социалистов, оно могло противостоять другой их части. Повернувшись лицом к «рабочему вопросу», либеральное государство стало шаг за шагом лишать социализм той армии, на которую рассчитывал Маркс.
К концу века достройка ортодоксальной марксистской системы взглядов завершалась. Последователи покойного Учителя под общим руководством его друга и соавтора ответили уже почти на все вопросы, поставленные перед социальной наукой. Кроме одного, и пожалуй главного – как будет выглядеть общество, которое сменит капитализм?
Маркс нашел замечательное средство против «утопизма»: настоящий научный социализм изучает тенденции развития общества. Он не строит умозрительных проектов. Тенденции развития капитализма указывают на концентрацию производства и капитала. Модель социализма (коммунизма) является предельной точкой этих процессов. Социал-демократия борется за улучшение условий жизни рабочего класса. Значит, коммунизм решит и эту задачу. Как? Каковы доказательства? Каким образом? Время покажет.
По словам теоретика эсеров В.М. Чернова, «II-ой, довоенный Интернационал был детищем научного социализма, ударившегося в утрированный «объективизм», развивавшего созерцательную энергию, склонность к фаталистическому оптимизму, в ущерб энергии действенно-творческой, в одно и то же время созидательной и революционной»[818]. В результате, программа-минимум социал-демократии «носит по преимуществу выжидательный и оборонительный характер. Ибо пока пролетариат недостаточно силен для захвата власти, надо остерегаться чем бы то ни было осложнить или затормозить капиталистическое развитие общества»[819].
Партия, основанная на отрицании существующего строя, все меньше интересовалась будущим. Ее ведущий идеолог К. Каутский утверждал: «социал-демократия может выставлять позитивные предложения лишь для современного общества, а не для имеющего наступить»[820]. Но это влекло за собой «неудобный» вопрос: «Что за порядки установят социал-демократы, если народ доверит им власть?» Ответы были «обтекаемыми». Как говорил В. Либкнехт: «Дайте нам достигнуть власти, а как ее употребить, мы будем знать тогда»[821]. Такое сокрытие программы, характерное для политиков с имиджем ученых, настораживает: то ли они делают вид, что знают, как решить социально-экономические проблемы, то ли готовят нечто ужасное.
Единственный прецедент, с которым социал-демократы сравнивали будущее общество – это Парижская коммуна. Но в интерпретации Бебеля опыт Коммуны мало что добавлял к конструктивной программе социал-демократии: «все фабрики перейдут в руки общества и будут эксплоатироваться в интересах всех граждан. Место частного хозяйства займет социалистическое, в котором каждый будет работать для всех и все для каждого»[822].
В 1893 г. депутаты рейхстага потребовали от социал-демократов изложить, наконец, что они собираются делать, если придут к власти (тем более, что лидеры эсдеков обещали, что это может произойти в ближайшие годы). Один из оппонентов, ссылаясь на свои впечатлениях от чтения марксистской литературы, обвинял социал-демократов в том, что они просто скрывают свои намерения: «Не нашел я и разъяснения, как именно, в каких конкретно формах вы хотите урегулировать потребление, урегулировать производство. Я только и нашел, что вы хотите их «урегулировать», и более ничего». Оппоненты не дождались объяснения, как будет происходить «урегулирование». Социал-демократические ораторы стали сравнивать установление социализма с воскресением после смерти в христианстве, подтвердив тем, что социализм для них стал из вопроса знания вопросом веры. По словам А. Бебеля, «мы работаем так, как мы работаем, и не переходим к мелкой утопической живописи, чтобы говорить: таким, а не иным должно быть социалистическое общество. Оно само придет»[823]. После революционных потрясений 1917-1923 гг. В.М. Чернов имел основания прокомментировать этот пассаж: «Опыт и германской социал-демократии, которой после революции попала было в руки власть, и русского большевизма, и советских правительств Баварии и Венгрии, показал, что «само» ничто не приходит, и менее всего – социалистическое общество»[824]. Сама приходит революция, и она ставит перед социалистами вопрос – а не зря ли они работали так, как они работали все это время. Ведь умеренное социальное законодательство буржуазные политики и имперские чиновники могли принять и без марксистов. Чтобы подчеркнуть свое отличие от них, Бебель и Либкнехт выступили за меры планирования экономики: «Согласно учету вероятного расходования разных предметов потребления будет направляться их производство. Посредством обширных статистических исследований, с возможной точностью придется устанавливать, какие потребности и в каком объеме должны быть покрыты». Если эти исследования приведут к публикации рекомендательных планов, то такие меры вполне может осуществлять и буржуазное государство. Если же на основе «вероятных» цифр будут создаваться точные и обязательные к исполнению планы, то как заставить выполнять их каждого потребителя? Иначе множество продуктов будут произведены впустую, так как за время производства потребители могут изменить свои предпочтения. Ответ подразумевался один – диктатура. Но он нее был произнесен с трибуны рейхстага в 1893 г. В качестве пути к плановому хозяйству германские социал-демократы предлагали национализацию предприятий, выражая уверенность, что «государственные предприятия мы можем с легкостью превратить в социалистические»[825], даже не меняя управленческого персонала. Таким образом, не меняя структуры капиталистического производства, положение рабочих и т.д., а просто начав управлять государственно-бюрократическим сектором из правительственных кресел, социал-демократы «получали социализм». «Социализация оказывается равной бюрократизации»[826], – комментирует В.М. Чернов. Большевики были лишь продолжателями этой идеи. Умеренное и радикальное крылья марксизма отличались не моделью социализма, а только методами ее достижения.
Ответы депутатов социал-демократов своей маловразумительностью вскрыли пробел, зиявший на месте конструктивной программы немецкого социализма. Ведущий теоретик германской социал-демократии Карл Каутский (1854-1938) решил восполнить его и написал комментарии к Эрфуртской программе партии 1890 г. Книга вышла под названием «Пролетариат и общественный строй». Конструктивная часть этой работы называлась «Государство будущего» (характерно, что не общество будущего – этатизм снова стал преобладать в марксизме). Здесь любой желающий должен был узнать, как будет выглядеть общество, которое возникнет после победы пролетариата во главе с социал-демократами. Это общество Каутский называет социализм или коммунизм, отождествляя два понятия[827].
Глава «Государство будущего» резко контрастирует с предыдущими, где Каутский подробно описывает язвы капитализма и доказывает необратимость процесса концентрации производства. Как только речь идет о социалистической революции, краски становятся донельзя размытыми. Как победит пролетариат? Желательно – ненасильственным путем. Победа эта произойдет в ближайшие десятилетия, но мы не можем сказать, в какие формы выльется тенденция через 10-50 лет[828]. Капитализм вот-вот падет, а мы не знаем, за что бороться.
Какой будет собственность? Общей. Это как? Каутский пускается в логические рассуждения. Мелкое хозяйство предполагает частную собственность…
Ниже это мнение будет им же опровергнуто, так как Каутский, забыв о противоречиях русских марксистов с народниками, признает русскую общину примером коммунистических отношений (до такой идеализации общины не доходили и классики народничества).
А крупное производство – общественное, значит и собственность на него должна быть общественной. Рабочие станут «господами своих собственных продуктов» и получат избыток, который ныне достается капиталистам. Это, правда, незначительно улучшит положение рабочих (капиталистов ведь мало, а рабочих много – так что «избыток», поделенный на всех, большой прибавки не даст). И продукт не пойдет целиком в доход рабочего – это еще Маркс в «Критике Готской программе» объяснил. Производство нужно развивать, создавать общественные фонды и т.д.[829] Так зачем же эти преобразования нужны рабочему классу?
Капитализм тормозит экономическое развитие, медленно поглощает мелкое производство и не может занять работой всех рабочих[830]. Социализм обеспечивает беспрепятственную концентрацию и позволяет привлекать больше работников и распределять рабочую силу более рационально, в соответствии с планом. В этом точка зрения Каутского полностью предвосхищает сталинское понимание социализма.
В будущем Каутского для работников предприятий мало что меняется. Будет сохранена зарплата. Получается, что работники станут просто наймитами государственного центра, который, по мнению Каутского, представляет всех работников. Но это как раз труднее всего доказать, и Каутский оставляет тезис о рабочем (или общенародном) характере государства будущего без всяких доказательств.
Каутский надеется, что в условиях огосударствления развитие экономики пойдет быстрее, и зарплата станет больше. Каутский уверен, что преимущество огосударствленной экономики заключается в ее эффективности (Каутский и не подозревает, насколько неэффективно бюрократическое управление). Каутский верит в то, что этот государственный «социализм уничтожит все те безобразия и мучительные явления», которыми сопровождается капиталистическое развитие. Каутский не приводит доказательств. Он просто верит в крупное государственное хозяйство. Только в нем он видит возможность дальнейшего увеличения производительности труда и объемов совокупного продукта. А капитализм плохо справляется с управлением крупным производством. Ведь частная собственность соответствует мелкому хозяйству…
Пройдет век, и постулаты Каутского, некритически воспринятые у Маркса, показали свою слабость (хотя и в XIX веке были мыслители, которые отказывались принимать их без доказательства). Мелкое производство сохраняется наряду с крупным в развитых странах, а в эпоху заката индустриального общества наблюдается даже разукрупнение некоторых передовых в техническом отношении производств. И есть основания считать, что этот процесс будет нарастать. Частные собственники продолжают заправлять крупным производством, и производительность труда в частном производстве продолжала расти. Каутский делает рискованную ставку – чтобы доказать «ошибочность нашей цели», достаточно доказать, «что мелкое производство не заменяется крупным»[831]. Тогда в конце ХХ века ошибочность целей германской социал-демократии можно считать доказанной. Но либеральная мысль напрасно ликует по поводу краха своих социал-демократических конкурентов – она потерпела фундаментальный крах еще раньше – в 30-е гг. ХХ века, с началом Великой депрессии.
Значит ли это, что социал-демократия потерпела полное теоретическое крушение? Во многом марксисты, включая Каутского, точно уловили тенденции своей эпохи. Они не поняли только одного – эти тенденции не вели тогда к социализму. Они направляли стопы мира к иному обществу, которое возобладало в ХХ веке в самых разных странах с различным отношением к частной собственности – и в СССР, и в Германии (сначала – нацистской), и в США. Эту систему можно называть государственно-монополистическим индустриальным обществом, индустриальным этатизмом и социальным государством. Но она не соответствует критериям социализма как общества без классовой иерархии, в котором господствует общественная собственность на средства производства.
У социал-демократов предпосылка решения задачи отождествлялась с самой задачей, и тем самым задача подменялась. Основная ошибка Каутского и других теоретиков социал-демократии заключалась в том, что они настаивали – выдвинутые ими задачи социальной защиты могут быть обеспечены только при условии ликвидации частной собственности. А частная собственность не имеет к этому вопросу прямого отношения. «При прочих равных» можно утверждать, что для усиления социальной защиты труда необходимо ограничение частной собственности и глобального рынка.
Период глобализма конца ХХ века показал, что в условиях индустриализма социальное государство неустойчиво и уязвимо – и капиталистическое, и в еще большей степени – «социалистическое», ликвидировавшее легальную частную собственность и заменившее ее государственной.
Каутский, в отличие от Прудона и Маркса, близорук, и его футурология заглядывает лишь пару десятилетий вперед – в первую половину ХХ века. Под этим углом зрения в работе Каутского все становится на свои места. Когда речь заходит о будущем социализма, теоретик туманен. Когда – о будущем социальном государстве, он становится более убедителен, хотя иногда эта конкретика заставляет поежиться, так это напоминает будущую практику нацизма и большевизма. В точном определении мейнстрима грядущей эпохи была безусловная сила социал-демократии. В этом отношении она обеспечила теоретическим багажом социал-либералов, фашистов и коммунистов.
Но как же объяснить, что такое социализм? Чтобы представить себе социализм, Каутский снова опасно для марксиста приближается к народничеству: социализм также относится к общине, как капитализм – к ремесленному производству[832]. То есть социализм – это воспроизводство общины в масштабах всего общества. Но в дальнейшем эта аналогия выветривается, и Каутский рисует портрет социализма не с общины, а с государства и фабрики. Этот странный логический зигзаг объясняется просто – Каутский стремится обнаружить модель социализма, и она, как показали уже Прудон, Герцен и Бакунин, может быть найдена в общине. И в то же время Каутский выводит будущее общество из тенденции индустриализма. А она ведет в другую сторону, не к социализму. Социалистическое общество по Каутскому «есть единое, гигантское промышленное предприятие»[833]. Община похожа на социализм, и фабрика – тоже. Но они совсем не похожи друг на друга. Нужно выбирать. В фабрике нет социализма, но есть мировая тенденция. То, что тенденция вела не к социализму, не могло прийти в голову правоверному марксисту ХХ века. Он выбирает тенденцию превращения всего общества в одну большую фабрику – тенденцию тоталитаризма.
Итак, социализм по Каутскому – это большая фабрика, а не большая община, как думают анархо-коммунисты.
Еще дальше Каутский от некоммунистических направлений социализма. Он категорически не согласен с идеей коллективных предприятий, принадлежащих самим работникам. При этом теоретик социал-демократии признает, что такая система «избавляет рабочих от тех бедствий, которые несет с собой капиталистическая эксплуатация»[834]. Так в чем же дело? Наконец, после блужданий вокруг устройства государства-фабрики, удалось найти систему, которая избавляет рабочих от бедствий. Может быть, она-то и нужна рабочему классу? Но Каутскому эта модель не подходит. Федерация коллективных предприятий нежизнеспособна. Тенденция к концентрации через механизм конкуренции разрушит эту систему – одни фабрики будут преуспевать, другие – разоряться. Сразу видно, что Каутский не утруждал себя знакомством с идеями оппонентов Маркса Прудона и Бакунина, которые, как мы видели выше, теоретически решили эту проблему, доказав невозможность концентрации экономической власти в условиях замены частной и государственной собственности коллективным владением.
Но Каутскому важно другое: частная собственность, которую он считает корнем всех бед современности, тесно связана с товарным производством. Следовательно, необходимо избавиться от него, что «означает замену производства на продажу производством для собственного потребления»[835]. Неужели Каутский стремится в ближайшее время вернуть мир к натуральному хозяйству? Отнюдь. Просто он уверяет рабочих, что если они трудятся на государство, то работают на себя самих. Эта «агитка» потом использовалась в СССР, но с невеликим успехом. Работники не верили, что когда крадут у государства, то крадут именно у себя. Как рабочие большого концерна не верят, что производят для себя, даже если и сами покупают его продукцию.
Но почему рабочие будут лучше трудиться именно на государство-фабрику, а не на обычного фабриканта? Каковы будут стимулы к труду? Да те же самые – привычка и любовь к труду, соревнование.
И позднее, уже после начала государственно-коммунистического эксперимента в СССР, яростный критик большевиков Каутский настаивает: «В социалистическом производстве от лености или халатности отдельных рабочих страдает не капиталист, а их собственные сотоварищи, которым, благодаря такому их поведению, достается меньше продуктов и больше работы»[836]. Товарищи пристыдят лентяя. Но такая система стимулирования может действовать только в небольшом коллективе. В коллективе-нации трудовой вклад размазывается между всеми, и результат труда одного работника практически не заметен в общем «котле». «Отчуждение» и иерархическое господство в «Государстве будущего» сохраняется, так что кроме моральных санкций придется вводить и экономические, а иногда также внеэкономические меры принуждения к труду.