Не является ли деятельность революционеров провокационной? Ведь они стремятся к революции, к потрясениям, а значит, и бедствиям? Это было бы верно, если бы революционеры провоцировали революцию, которой без них не случилось бы. А обычный революционер стремится к скорейшему наступлению революции, которая неизбежно произойдет. Сами социальные противоречия в России и неспособность власти разрешать назревшие проблемы с помощью реформ уже являлись с точки зрения революционеров достаточным основанием для революционного взрыва, и дальнейшее углубление противоречий делало предстоящую революцию еще более кровавой. Поэтому с точки зрения революционера не следует ждать дальнейшего «вызревания предпосылок», которое на деле является загниванием, умножением страданий. Исторически революционеры-народники оказались правы, так как, несмотря на поражение революционеров, революция все равно произошла в 1905 г. и позднее. Уничтожая революционеров, империя не избежала революции.
При всей общности взглядов народников по большинству вопросов конструктивной программы, которая и позволяет рассматривать их как единое течение, в его недрах проявились принципиальные разногласия между анархистами и государственниками.
Не все народники разделяли идеи федерализма и организации власти снизу. Ткачев, в отличие от Бакунина, добавлял к «общинному социализму» идею революционного государственного переворота, перенося на русскую почву бланкизм. Как бланкист, Ткачев оказался между позициями Бакунина и Маркса. Мы видели, что в области социально-экономической программы реальные бланкисты (в отличие от марксистов) вполне могут принимать социально-экономическую программу прудонизма (а значит и бакунизма). Но в области политической программы различия бланкизма и анархизма более существенны.
Марксисты не всегда придают значение этим различиям между народническими «ересями». Энгельс счел Ткачева бакунистом[909], что повлияло на оценки других марксистов (в частности, Г. Плеханов, понимавший различие двух течений, все же характеризовал взгляды Ткачева как «упрощенный бакунизм»[910]).
Энгельсу простительно было принять Ткачева за бакуниста. Во-первых, его работы не были широко известны, но было очевидно, что он, как и Бакунин – народник, а во-вторых, имел наглость заступиться за Бакунина против клеветы Маркса и Энгельса. Прочитав ответ Ткачева, альтер эго Маркса распалился, и написал против Ткачева две статьи, где по инерции нападал на Бакунина, цитируя якобы написанный им нечаевский катехизис и обвиняя русских бакунистов в том, что они не способны на «настоящее дело, которое доказало бы, что у них действительно есть организация и что они занимаются еще чем-нибудь другим, кроме попытки образовать кружок в дюжину человек!»[911] Это написано, когда тысячи сторонников анархистских идей пропагандировали «в народе», отправляясь за это в царскую тюрьму.
Справедливости ради, нужно сказать, что Энгельс много лет спустя понял свою ошибку. А. Воден вспоминает о своем общении с Энгельсом в 1893 г.: «приписав Ткачеву по существу бакунистские мысли, Энгельс поспешил написать мне, что, раздобыв первоисточники у Мендельсона, он убедился, что смешал того и другого путаника…»[912] Правда, в этом эпизоде путаником оказался Энгельс.
Сегодня также встречается стремление нивелировать разногласия Бакунина, Лаврова и Ткачева. В.П. Сапон настаивает, что у всех трех теоретиков не только цели, но и «методы и средства изживания «государственного элемента» в обществе… были в значительной степени схожи»[913]. «В значительной степени» – понятие растяжимое. Ведь черты сходства, и даже «в значительной степени», имели идеи таких противников, как Бакунин и Маркс[914].
Подытожим, что уже говорилось о «методах и средствах изживания государственного элемента» у Бакунина и Лаврова. Метод Бакунина – немедленное разрушение государства с заменой его федерацией общин, которая, по Бакунину, уже не является государством. Лавров первоначально не отличается в этом отношении от Бакунина, а начиная с середины 70-х гг. корректирует позицию, признавая необходимость временных государственных структур. Но он не считает, что эти структуры могут быть инструментом создания социалистических отношений. Социализм может возникать только снизу, он – творение низов.
Взгляды Бакунина и Лаврова близки – при всех их тактических разногласиях. Бакунин готов обсуждать «меньшее из зол» на шкале от самодержавия до республиканского федерализма государственников (особенно в 60-е гг.[915], в начале 70-х гг. – меньше). Но это не мешает Бакунину категорически утверждать, что даже самая благоприятная государственность все же не дает освобождения, а лишь «минуты свободы». То, что он считает государством – организация защиты интересов элиты, машина подавления трудящихся масс – не дает свободы даже при самом демократическом фасаде. Но фасад может быть полезен, может быть меньшим из зол.
Со временем Бакунин заостряет свои выводы, считая полутона не столь актуальными в условиях революционного подъема. В этом отношении он не сближается с ткачевизмом (бланкизмом) и даже лавризмом, а удаляется от них в условиях жесткого конфликта с марксистской фракцией Интернационала (представление которой о государстве ближе позиции Ткачева, чем Бакунина).
Позиция Ткачева отличается от мнения Бакунина принципиально, а от мнения Лаврова – существенно. Ткачев называет себя государственником или якобинцем. Он считает, что «у народников и государственников цель одна и та же – социальный переворот»[916]. Здесь характерно не указание на сходство (ведь это сходство всех социалистов), а то, что Ткачев встает на сторону государственников в их отношениях с народниками. Ткачев отождествляет народников с анархистами, но он не согласен с ними. Он убеждает их встать на сторону государственников: «для народников, для анархистов скорейшее осуществление революционного государства может быть только выгодно»[917]… Из этого никак не следует, что Ткачев – анархист. Напротив, он здесь призывает народников-анархистов отказаться от своей программы, уверяя, что лучше знает путь к свободе, чем его оппоненты. Таким же образом агитировал своих партнеров-анархистов Ленин, пока не подготовил почву для их разгрома.
Ткачев исходит из того, что «революционное меньшинство уничтожит непосредственных врагов революции и устранит первоначальные препятствия, мешающие практическому осуществлению социально-революционных идеалов»[918]. Ставка на революционное меньшинство как движущую силу уже начавшейся революции, уничтожающую врагов, отличает позицию Ткачева и от взглядов Бакунина и даже Лаврова, у которых революционеры – советники и помощники восставших масс. Лавров видел в революционной интеллигенции силу, которая может подготовить субъективные предпосылки революции, Бакунин допускал тайное влияние подпольной организации на ход восстания, но никто из них не соглашался с Ткачевым в том, что революционное меньшинство может совершить революцию само по себе, без решающей роли народного восстания.
Против взглядов Бакунина Ткачев написал работу «Анархия мысли», употребляя слово «анархия» в значении «беспорядок», а не «свобода». Ткачев прямо обличал "анархию" и противопоставлял ей государство, в котором видел "единственную силу, которая может своею мощною рукою изменить нынешнее невыгодное положение труда и обуздать своекорыстие капитала"[919]. Хорошо «сходство» со взглядом Бакунина на этот вопрос! Даже Лавров выступил против такого ярко выраженного этатизма Ткачева.
Ткачев ставит условием отмирания государства достижение социального равенства: «самая существенная, самая характерная черта будущего общества и должна выражаться не словом анархия, а словом – равенство… Где братство, там и равенство, где равенство – там и безвластие, там и свобода»[920]. Свобода автоматически вытекает из нового социального устройства, специально заботиться о ней не имеет смысла. В этом взгляды Ткачева ближе к марксизму, чем к бакунизму.
Таким образом, вывод В.П. Сапона о «либертарно-социалистической доминанте» у Ткачева[921] не обоснован. У Ткачева присутствует ярко-выраженная этатистская доминанта. В.П. Сапон отдает Ткачеву пальму первенства реализма среди теоретиков народничества, не приводя, впрочем, доказательств своего вывода[922]. Причина очевидна – взгляды Ткачева ближе всего к марксистско-ленинской модели революции. Он считает, что революционеры не выпустят власть из своих рук, пока не уничтожат своих врагов[923]. Если Лавров и Бакунин понимают опасность такого сценария, то для Ткачева такое развитие событий желательно.
В одном можно согласиться с Плехановым: взгляды Ткачева гораздо проще, чем идейное наследие Бакунина и Лаврова. И в этом была их сила. По мере роста рядов народнического движения, обострения борьбы с самодержавием, усиления ее драматизма идеологическое самообразование отошло на второй план среди других задач революционеров. В драке «идеологический кистень» бланкизма оказался куда сподручней бакунинского «багажа». Практика толкала народников к политизации (это подтверждает и эволюция взглядов Лаврова). В итоге спектр народничества в 70-е гг. сдвигался от участка «Бакунин – Лавров» к участку «Лавров (тоже усиливший государственный элемент своей теории) – Ткачев». Но в силу схематизма своих взглядов Ткачев так и не стал идеологом того крыла народничества, которое отошло от анархизма.
Народничество осталось исключительно российским феноменом. В 1878-1879 гг. оно сорвалось в террористическую борьбу с режимом (во всяком случае в своей наиболее дееспособной части, объединившейся в партию «Народная воля»). Первые террористические акты, этическая мотивировка которых была понятна общественности, вызвали поддержку со стороны широкой разночинной демократии. Выстрел В. Засулич был встречен общественностью с одобрением, вердикт присяжных о ее невиновности стал явным признаком революционной ситуации и краха старой легитимности. Массовая манифестация, встречавшая Засулич у дверей суда, сделала невозможным ее повторный арест. Это создавало уникальные возможности для наращивания гражданского движения. Но успехи первых терактов сыграли злую шутку с радикалами – они почувствовали свою силу в авторитарном обществе, где заговор был привычнее массовой борьбы. Вместо продолжения кампании по радикализации городских средних слоев, которая дала такие успехи в 1878 г., революционеры сделали ставку на терроризм. В 1879 г. произошел раскол «Земли и воли» на террористическую «Народную волю» и «Черный передел», сохранивший верность пропагандистской линии.
И хотя терроризм не стал единственным средством борьбы «Народной воли», и в охоту на чиновников был вовлечен ничтожный процент членов организации, но именно несколько террактов, проведенных народовольцами, определил и их место в истории, и судьбу партии. Характерно, что анархистская «Земля и воля», для которой террористические действия были вспомогательными, уничтожила 9 чиновников и провокаторов, а «Народная воля» – 6 и (по ошибке, по ее признанию) 11 солдат. Но среди «целей» «Народной» воли был царь... Охота на царя заставила народовольцев отложить подготовку вооруженного восстания против самодержавия.
Борьба с политическим фигурами переносила центр тяжести революционной программы в область государственной политики. Сохранив обычные для народничества социальные требования, народовольцы выдвинули идею Учредительного собрания для создания федеративной республики. Она вдохновляла революционеров вплоть до 1918 г. Газета «Народная воля» предполагала в 1879 г., что социалисты-революционеры могут получить в Учредительном собрании большинство, так как выражают интересы крестьян. Г. Плеханов позднее назвал эту надежду «фантастическим элементом»[924]. Ему еще предстоит дожить до реального голосования в Учредительное собрание, на котором эсеры действительно станут самой большой фракцией, а сторонники социалистической революции из разных партий получат безусловное большинство. Революция радикализует настроения избирателей, и надежды лидеров «Народной воли» в этом отношении были не так уж фантастичны.
Теперь «Народная воля» считала возможным добиться «общинного социализма» через посредство демократического политического устройства. В грядущем Учредительном собрании народовольцы были намерены бороться для начала за парламентскую республику, мирское самоуправление, выборность всех государственных должностей, передачу земли и предприятий общинам рабочих и крестьян.
Лавров критиковал террористическую тактику и парламентские иллюзии народовольцев. Этот путь наиболее вероятно приведет к поражению, а в случае успеха власть перейдет или к буржуазии, которая более успешно будет действовать на ниве парламентаризма, или к волевым выдвиженцам терроризма, которые далеки от идейной работы и привержены авторитарным методам руководства.
Сосредоточившись на политических проблемах, лидеры «Народной воли» отошли и от анархистской стратегии. А. Желябов, выступая на процессе первомартовцев, назвал анархизм старым обвинением. Однако помимо «парламентских иллюзий» конструктивная программа революционеров претерпела незначительные изменения по сравнению с концепцией Герцена-Лаврова. Просто народовольцы не стали заглядывать так далеко, как стратеги народничества старшего поколения. А вот в области тактики произошел заметный сдвиг от линии Бакунина и Лаврова к Ткачеву, хотя народовольцы в своей программе всегда оставались значительно демократичней Ткачева. А. Желябов и А. Михайлов были ближе по взглядам к Лаврову, а Н. Морозов тяготел к Ткачеву и считал необходимым после революции вводить демократию постепенно. Морозов высказывал скептическое отношение к общине, отходя в этом вопросе от народничества. Л. Тихомиров в общетеоретических вопросах следовал в фарватере народничества, но при этом возлагал большие надежды в проведении преобразований на государство. После 1 марта 1881 г. Тихомиров попытался даже отмежевать «Народную волю» от социалистического течения, но под влиянием «чернопередельцев», с которыми шли переговоры об объединении, согласился на возможность постепенного превращения партии в социал-демократическую[925]. В целом народовольцы не отличались теоретической оригинальностью, а нюансы взглядов каждого из лидеров организации часто зависели от их практического опыта.
Создав реальную угрозу царю, народовольцы вызвали концентрацию репрессивных усилий режима до того, как подготовили достаточные силы, необходимые для его разрушения. Убийство Александра II 1 марта 1881 г. стало пирровой победой и способствовало консервативному сдвигу в политической ситуации. В феврале-марте 1881 г. «Великий Исполком» партии был раскрыт. Но работа «Народной воли», хотя и ослабленная этим поражением, продолжалась.
Уже в 1882 в военную организацию народовольцев было вовлечено около 400 офицеров (не считая членов рабочих дружин), что создавало новую угрозу режиму. Но народовольцам не суждено было повторить попытку декабристов. Заговор был раскрыт новым членом исполкома С. Дегаевым, который, превзойдя самого Нечаева в беспринципности, вступил в альянс с руководителем столичной секретной полиции Г. Судейкиным для осуществления переворота. Судейкин и Дегаев договорились способствовать успехам друг друга. С одной стороны, Дегаев должен был выдавать других лидеров «Народной воли», устраняя конкурентов и усиливая авторитет Судейкина «в верхах», а Судейкин должен был помогать Дегаеву устранять консерваторов в правительстве с помощью содействия терактам. Этот план, как казалось Дегаеву, мог привести к захвату власти их тандемом. Но если Дегаев наивно выполнял свои обязательства, то Судейкин обманывал своего партнера, рассчитывая полностью разгромить «Народную волю». Когда обман вскрылся, Судейкин был убит революционерами, но физический и моральный удар по «Народной воле» привел движение к окончательному разгрому в 1883 г.
В принципе поражение «Народной воли» было предопределено раньше – когда ее главным делом стало не развитие гражданского демократического движения, рожденного еще «хождением в народ», а узкий заговор. Этот метод борьбы настолько отрывался от демократизма целей, что рано или поздно цели должны были быть принесены в жертву авторитарному средству. Сдвиг в сторону Ткачева оказался пагубным. Дегаевщина в той или иной форме была неизбежна. Но еще более трагично эту проблему поставит XX век, когда партия большевиков примется крайне авторитарными средствами строить самый свободный и демократический (в теории) общественный строй – коммунизм. И тогда выяснится: результат преобразований определяется не только целью, но и средствами ее достижения. Цель не оправдывает средства, а поглощается ими.
В конце века народничество могло развивать лишь самые общие свои идеи в подцензурной прессе (чем занимался Н.К. Михайловский) либо продолжать «хождение в народ» в мирных формах, связанных с теорией «малых дел». Она была выдвинута Я.В. Абрамовым, который в 1885 г. провозгласил: хватит рассуждать о невозможности капитализма в России, и пора заняться тем, чтобы «возможно более оградить население от печальных сторон этих порядков»[926]. Таким образом, легальное народничество направило острие своей борьбы против капитализма, а не против самодержавия.
Иногда легальное народничество называют либеральным, что некорректно – либерализм приветствует частную собственность и тем несовместим с народничеством. Антикапиталистический пафос легального народничества сочетался со своего рода поссибилизмом: «из этих маленьких дел слагается жизнь миллионов»[927] – утверждал Абрамов.
Эта стратегия помощи крестьянам «по мере возможности» позволяла осуществить третье «Хождение в народ». Представители интеллектуальной элиты могли начать «выплату долга» народу и в мирных формах, работая врачами и учителями. Такое «оседание интеллигенции на земле»[928] должно было также интеллектуализировать село, реализовать просветительский проект – пока без революционного. То, что революционеры надеялись осуществить после революции – обеспечить культурное освобождение крестьянства, легальные народники готовились сделать уже в рамках существующего строя. Правда, самоотверженные «рыцари культуры» смогли быстро убедиться, что социальные условия Российской империи воспроизводят социальные язвы быстрее, чем их залечивают интеллигентные альтруисты.
Историк В.В. Зверев считает: «Уход в область «культурничества» не учитывал еще одной важной стороны вопроса: ведь вакуум политической жизни неминуемо заполняется, как известно, другими теориями, и не обязательно умеренного, центристского толка»[929]. Но вакуум создавали не легальные народники. Они действовали в тех условиях, в каких могли, развивая народническую субкультуру после разгрома радикального народничества. Не случайно в ходе революции 1905 г. большинство народников вернулись к революционной политике. Работа легальных народников подготовила массовую поддержку эсеров в 1917 г.
Радикальное народничество продолжало развиваться, то и дело возникали и подвергались разгрому кружки, претендовавшие на роль воссоздателей «Народной воли». В начале ХХ в. этот процесс вылился в создание Партии социалистов-революционеров. Но возможность возродить революционную партию зависела от ситуации в обществе, а соотношение течений освободительного движения обуславливалось другим – противопоставив свою теорию тенденциям капиталистического развития, легальное народничество также вставало поперек дороги индустриального прогресса. Тенденции эпохи были сильным аргументом для их оппонентов – и либералов, и нового для России течения – марксизма.
Общественная мысль России обратилась к марксизму сначала из общего интереса к различным тенденциям западного социализма. Настоящий народник должен быть знатоком современной социалистической литературы. Но в 80-90-е гг. развернулось наступление марксистов на народничество.
Идеологи «Народной воли» были довольно слабыми авторами в сравнении с генерацией народников 70-х гг., что понятно – «народовольцы» были прежде всего людьми дела. А дело это проиграло.
Поражение «Народной воли» требовало осмысления. Успехи «Черного передела» были не лучше – крестьяне слишком медленно впитывали революционные идеи пропагандистов. Эмигрантский центр «Черного передела» во главе с Г.В. Плехановым отходил от прежних идейных принципов. Крестьянство не подошло на роль движущей силы революции, а община, в которой народники видели потенциальную основу будущего общества, стала разлагаться. Правда, вопрос о необратимости разложения общины был дискуссионным. И даже полный распад общины под давлением капитализма не опровергал бы основную идею общинного социализма о том, что социалистическое общество должно возродить на новой основе общинное начало. Но для Плеханова и его товарищей текущие социально-экономические тенденции оказались решающим аргументом. Методом исключения несложно найти новую почву под ногами – если не народничество, то марксизм.
Плеханов усиленно изучал работы Маркса, которые дали ему альтернативу народническим социально-экономическим представлениям. Возник мимолетных шанс для синтеза марксистских и народнических идей. Маркса и Энгельс, как мы видели, также стали связывать с Россией больше надежд. Они не исключали, что революция в России может дать толчок пролетарской революции на Западе, а победивший пролетариат Запада – помочь общинным крестьянам произвести коммунистический переворот в системе землевладения.
«Чернопередельцы» стимулировали Маркса к разработке этой темы. По инициативе своих товарищей В. Засулич в 1881 г. обратилась к Марксу с вопросом о перспективах развития общины в социалистическом направлении. Маркс ответил тактично – он считал Засулич народницей (в действительности «чернопередельцы» в 1881 г. уже тяготели к марксизму), и, по справедливой оценке С.В. Тютюкина, «предпочел воздержаться тогда от каких-либо жестких выводов относительно судеб российского капитализма и крестьянской общины»[930]. Маркс признал общину «точкой опоры социального возрождения России» при условии ее свободного развития и защиты от «тлетворных влияний»[931]. Эта формулировка относится ко времени наивысшего успеха народовольцев в борьбе с самодержавием (письмо датировано 8 марта 1881 г.), и здесь Маркс позволяет себе, пусть и в размытой форме, сделать наиболее благоприятное для «общинного социализма» допущение. Но и это письмо не меняло принципиальных позиций «основоположников», что подтвердило их предисловие к русскому изданию «Манифеста коммунистической партии»: «Если русская революция послужит сигналом пролетарской революции на Западе, так что обе они дополнят друг друга, то современная русская общинная собственность на землю может явиться исходным пунктом коммунистического развития»[932]. Такое допущение определяло место союзных «мелкобуржуазных» течений в общей стратегии мировой революции. Центр – в развитых странах Запада. На периферии – свои особенности, использование общинных традиций для ускоренной коммунистической модернизации под руководством пролетариата передовых народов.
Тексты Маркса и Энгельса 70-80-х гг. создавали новое поле для развития марксистской мысли в периферийных странах. Однако пока эти возможности не были востребовали. Ответ Маркса «запоздал» – «чернопередельцы», задававшие вопрос, ответили на него куда категоричнее, чем сам Маркс. Они перешли на позиции ортодоксального марксизма и пришли к выводу, что община обречена, и России предстоит двигаться тем же путем, что и Запад. Только в начале ХХ века жизнь заставит уже учеников Плеханова вернуться к проблеме особенностей пути к социализму в крестьянской стране.
В 1881-1883 гг. «чернопередельцы» рассматривали возможность войти в «Народную волю» и редакцию ее заграничного органа, «поскольку они предполагали народовольчество постепенно заменить марксизмом»[933]. Но в 1883 г. в условиях провалов народовольцев переговоры об объединении закончились неудачей. После этого ничто уже не связывало группу Плеханова с народничеством. В сентябре 1883 г. была провозглашена первая русская марксистская группа «Освобождение труда». Отныне Плеханов стал относиться к идейному сходству с народниками как к ереси.
Крестьянство 80-х гг. оказалось в целом равнодушно к революционным идеям. Силы интеллигенции недостаточны для свержения самодержавия. И демократическая, и тем более социалистическая революция требует иных социальных рычагов. Марксизм указывал на эти силы и давал новые надежды. Самодержавие будет неизбежно уничтожено растущей буржуазией, а социализм создан пролетариатом. Но это станет возможным по мере развития капитализма в России, на которое нужно время. Придется подождать – все равно иных шансов на победу социализма нет.
Но Плеханов не предлагает сидеть сложа руки. Интеллигенция не может совершить социалистический переворот своими силами, но она может способствовать росту организованности и «ясности сознания» рабочего класса, и в этом отношении «она должна стать руководительницей рабочего класса в предстоящем освободительном движении, выяснить ему его политические и экономические интересы, равно как и взаимную связь этих интересов, должна подготовить его к самостоятельной роли в общественной жизни России»[934].
Эта мысль о руководстве интеллигенции получит развитие в идее Ленина о внесении социалистической идеологии в недра рабочего класса через интеллигенцию.
С выходом в 1884 г. работы Г. Плеханова «Наши разногласия» русский марксизм начинает систематическую борьбу с народничеством за кадры революционной интеллигенции. В условиях кризиса общественного движения оно было податливо к новым идеям, указывающим новый выход. Михайловский вспоминал об этом: «после тупой безнадежности 80-х гг. марксизм захватил умы своею верою и надеждою, тем «радостным прогнозом», который он принес с собою; это был дождь после томительной засухи»[935]. Марксисты ринулись в наступление, и демократически настроенная общественность слушала их с интересом. Но вскоре выяснилось, что марксисты тоже предлагают очень разные стратегии развития России.
В последней трети столетия произошла своеобразная «рокировка»: марксизм проникал в Россию, а народники оказывали решающее воздействие на развитие западного анархизма.
Если марксисты использовали затишье социальных бурь для воспитания кадров пропагандистов своего учения, то пропаганда анархизма развивалась стихийно. Бакунину не удалось создать своей школы. Работая с молодежью, он увлекся радикальной формой, что привело к непониманию последователями его программы-минимум. Часть бакунистов, занявшись выработкой программы-минимум в условиях упадка революционного движения, отступила к марксизму, более приспособленному для индустриального общества. Часть стала искать выход в структурах самого рабочего класса и обратилась к синдикалистской идее. Часть осталась верна максимализму, надеясь на революцию, которая немедленно установит анархический строй, основанный на альтруизме и солидарности.
Направление дальнейшего развития анархистской идеологии зависело не только от объективных обстоятельств, но и от фигур ведущих теоретиков, которые возьмутся за разработку теории после Бакунина. Нишу ведущего теоретика анархизма в конце 70-х гг. занял Петр Алексеевич Кропоткин (1842-1921).
По уровню своей общей культуры, жизненному опыту и авторитету революционера Кропоткин превосходил других лидеров анархистского движения после смерти Бакунина. «Структура момента» сложилась так, что движение не имело другого идеолога такого же калибра. От идейного выбора Кропоткина зависело направление дальнейшего развития анархистской идеи. Несмотря на то, что Кропоткин прямо не возражал Бакунину, он радикально пересмотрел его конструктивную программу. Как писал ветеран и историк анархистского движения М. Неттлау, в 1880 г. под влиянием Кропоткина произошел идеологический переворот против «коллективистического анархизма, который в течение 13 лет был гордостью анархистов»[936]. Кропоткин заменил коллективизм коммунизмом. Наследие Бакунина после этого сохранилось в радикализме, антиэтатизме и антипартийности.
Популярность Кропоткина в анархистских кругах конца XIX в. объясняется не только его личными качествами, но также радикализмом его программы, импонировавшим как анархистской молодежи, так и части рабочих масс, вчерашних крестьян, которые оказались в тяжелейших социальных условиях. Уровень развития капиталистических отношений не позволял обеспечить стабильные условия существования рабочих, капитализм еще не получил прививку «социального государства».
Еще во времена Большого общества пропаганды Кропоткин унаследовал от Бакунина основные конструктивные идеи освободительного социализма и анархизма. Но в дальнейшей разработке этих идей в конце XIX века Кропоткин руководствовался прежде всего своими знаниями в области «естественных» наук, распространяя их выводы на человеческое общество. Лишь в самом конце века он предпринял самостоятельные исследования социально-экономических проблем, что дало весьма продуктивный результат и привело к корректировке его взглядов.
Кропоткин своей разносторонностью и достижениями в различных областях науки напоминает титана возрождения. Но попытка применить абсолютизированные закономерности разных наук к человеческому обществу сыграли с видным географом злую шутку: обнаружив в живой природе примеры альтруизма и взаимопомощи, Кропоткин принял за аксиому, что человек – по природе своей альтруист. Увы, образ человека-альтруиста весьма далек от реального многообразия человеческой натуры.
Как и все анархистские теоретики, Кропоткин отрицает начала современного ему общества как в экономической, так и в политической сфере. В этом обществе "все было захвачено в свою пользу небольшой горстью людей в течение той долгой истории, составившейся из грабежей, переселений, войн, невежества и насилий, которую человечество пережило с тех пор, как стало учиться побеждать силы природы"[937]. Сделав такую экологическую заявку на объяснение причин социального господства, Кропоткин не развивает ее, а движется по пути наименьшего сопротивления – уже известной критики государства и товарно-денежных отношений. Господство олигархии, опирающейся на силу государства и капитала, по мнению Кропоткина крайне неэффективно: "они мешают рабочему производить то, что нужно всем, и заставляют производить не то, что нужно другим, а то, что дает наибольший барыш хозяину"[938]. Автор опускает важное обстоятельство: чтобы товар принес "барыш хозяину", он все же должен быть "нужен другим".