- Стало быть, никто тебя не ищет. Кому ты нужен? Вот коли меня поймают, то уж мне верно не жить. Хочешь знать, как помрет Нил Стефанов?.. Будут на мне в тот день лишь рубаха да портки, на запястьях - цепи тяжелые, под ногами - досочки тесовые. Чужие руки сорвут с меня рубаху, схватят за плечи, поставят на колени перед чурбаном дубовым. Тот чурбан кровью залит, волосами облеплен, и смрадно от него. Положат мою голову на чурбан да взмахнут вострым топором. Тут мне и конец.
Бориска про себя подумал: "Наговаривает страстей на ночь". Вслух сказал:
- За что ж тебя этак?
- За дело, - после некоторого молчания проговорил Нил. - Был я крепок за воеводой Мещериновым Иваном Алексеичем. Ох и зверюга он - не приведи господь! А приказчик у него был и вовсе аспид да к тому же еще и дурак. Драл нашего брата за любую вину, а то и совсем безвинно, прихоти ради. Зад оголят, на козел вздынут и давай греть почем зря. Терпели... Думали, так и надо, на то и господин, чтобы мужику вгонять ум через задницу. Однако лопнуло терпенье, когда отнял он у меня все подчистую - хоть ложись в домовину и помирай. Словом, вышиб я из него дух и ушел. Но тут беда приключилась другая. Как отправился подкарауливать приказчика, оставил бабу свою с детьми на лесной опушке, а вернулся - нет никого. Как чумовой, по лесу носился, искал... Где там! Проклял я все на свете и пошел куда глаза глядят. Случай свел с дровенщиками, которые бродили по заработки, - так и в Колежме очутился. Чуешь теперь? - Нил глубоко вздохнул: - Словно ношу тяжкую с плеч уронил. Тебе открылся, потому как доверяю. Понял?
- Как не понять. А дальше как мыслишь?
- Дальше-то... Дровенщики - ребята бравые, всего навидались. Думаешь, зачем на палочках бьемся?.. То-то. Людям это потеха, а нам: седни палочки, завтра - топоры да сабли.
"Отчаянный мужик Нил, но не туда забрел. Ему бы на Дон. Там, говорят, казаки чуть что за сабли хватаются. А поморы к воровству не привычны. Вон мужик в кашле заходится, можно сказать, одной ногой в могиле стоит, а разве поднимет он топор на хозяев... С другой стороны, конечно, какая уж у него жизнь, коли в доме пусто, как в кузнечном меху... Но бога боятся люди".
- Задумал ты, Нил, лихо, - молвил Бориска, - да ведь сила солому ломит.
- Мы и есть сила. Нашего брата, крестьянина, куда больше, чем боярского да дворянского отродья. Вот мы и будем ломить... Ну ладно, спать надо. Утро вечера мудренее. Спи.
Но Бориску уже разобрало любопытство кого все-таки собирается воевать Стефанов?
- Погоди. Сказал ты насчет бояр, дворян. А купцы, а гости, а с царем как быть?
- С царем... Без царя, брат, худо. Слыхал я от одного книжного человека, что лет с десяток назад аглицкие люди своего царя Карлуса до смерти убили. Ну и началась там у них всякая гиль, пошло все вкривь да вкось, и до того они дожили, что выбрали нового царя... Это у аглицких людей, которые все одно что нехристи: бороду бреют и бесовское питье кофею - пьют. А русскому мужику без царя не жить. Ну, ежели он худ, посадить другого, а иначе нельзя, иначе никогда и не было... Ну будет тебе. Спи!
5
Торжественный колокольный звон еще долго отдавался в ушах музыкой. Казалось, не было ни шумной встречи на пристани, ни пышных проводов к храму, ни песнопений, ни литургии - все это промелькнуло мгновенно, и остался только надсадный звон колоколов соловецких, возвестивших округу о вступлении на землю Зосимы и Савватия нового владыки.
Отец Варфоломей взялся было за дверную ручку, но вспомнил, что открыть дверь архимандритовой кельи должен один из соборных старцев. Кто именно, он не знал, а потому нахмурился и прикусил губу. Текли мгновения, никто не проявлял желания отворить для отца Варфоломея дверь, и смутная догадка промелькнула у него: пышность встречи - ложь, истинное отношение к нему кроется в поведении черного собора здесь, у порога обиталища настоятелей соловецких. Ух как ненавидел он в эту минуту соборных старцев!..
У казначея Боголепа беспокойно бегали глазки, руки чесались услужить новому архимандриту. Он видел, что ни келарь Сергий, ни Герасим Фирсов не собираются чествовать Варфоломея, и в конце концов решился - распахнул дверь, застыл в поясном поклоне.
Ничего не изменилось с тех пор, как был тут в последний раз отец Варфоломей. Тот же стол, поставец в углу, лавки, кресло, кровать... Только нет старого хозяина, ибо хозяином ныне стал он, Варфоломей1. Слово-то какое - "хозяин"!.. Варфоломей попытался охватить умом всю необъятную соловецкую вотчину с людьми, промыслами, угодьями, оказавшимися теперь в его руках, и... не смог. Мысли путались, душу наполняло довольство собой, и захватывало дух от высоты, на которую вознесло его провидение. Незаметно для себя он стал улыбаться, как дитя, которому неожиданно подарили дорогую хрупкую цацку, - бери, но играй осторожно, - и, подобно тому дитяти, отец Варфоломей был беспредельно восхищен свалившимися на него почестями и не знал, как поступать дальше. Он хотел представить всю полноту данной ему власти над людьми и пьянел от этих мыслей...
На зеленом бархате скатерти возлежали приготовленные для него регалии: клобук соловецких настоятелей с золототканым деисусом2, усыпанная диамантами3 панагия на золотой цепи и золоченый жезл - символ сана архимандрита. Все сверкало и переливалось сказочным светом под косыми лучами апрельского солнца, проникавшими через оконные вагалицы. Отец Варфоломей, задержав дыхание, приблизился к столу. За ним неслышно проследовали казначей Боголеп и келарь Сергий, остальные остались за дверью.
Сбросив московскую шапку, Варфоломей обеими руками поднял соловецкий клобук и с благоговением надел его. О вожделенный миг, наконец-то он наступил!
У келаря на губах мелькнула ухмылка: клобук был великоват для нового архимандрита, съехал на уши, на глаза.
С панагией на шее и жезлом в руках отец Варфоломей влез в кресло с высокой спинкой и подручками, попробовал задом сиденье - удобно ли? оказалось впору. Откинулся на спинку, поправил сползший на глаза клобук, поджав губы, оглядел стоящих смиренно келаря и казначея.
У старца Сергия взгляд насмешливый, дерзкий. Смешно ему: упомнил небось, что нынешний настоятель, бывало, в неприметных на клиросе трудился. Двери опять же не потрудился отворить. Вспоминай, вспоминай, старый пень, только соловецкому архимандриту Варфоломею этакие памятливые вовсе без надобности - он сам памятлив. Настала пора кое с кем посчитаться... Боголеп - лис коварный. Однако трогать его опасно: духовным братом приходится Саввинскому архимандриту Никанору, а тот с самим царем ежедень видится. Неможно пока Боголепа трогать, пущай в казначеях побудет... В келари ж надо брать преданного инока, да чтоб не шибко умен был, а среди братии почетен. Умный да хитрый, пожалуй, вокруг пальца обведет и не заметишь. Кажется, Савватий Абрютин подойдет. Правда, и совсем не умен, скорее глуп, да зато осанист, лесть любит и ему, Варфоломею, в рот глядит, готов любое желание исполнить...
- О чем говорилось на московском соборе, отец архимандрит? - внезапно спросил келарь.
Варфоломей вздрогнул, собираясь с мыслями, молвил:
- Говорили много... о том, о сем... - заметив откровенную усмешку Сергия, сказал жестко: - Никону хребет сломили. За самовольное оставление патриаршего престола признали его чуждым архиерейству, почестям и священству. Теперь дело за государем, что он скажет.
- Коли так, ныне никто не станет заставлять нас по новопечатным книгам служить, - проговорил Боголеп. - Слава тебе, господи!
- Истинно так, истинно, - пробормотал архимандрит, но было ли это истиной, он и сам толком не знал.
Старообрядцев на Москве более не преследовали, даже поговаривали, что прощен и дожидается лишь одного указу, чтобы вернуться из ссылки сибирской, поборник старой веры отец Аввакум. Его приезда многие ждали с нетерпением, были среди таких и бояре. Времена наступили непонятные. Никона лишили патриаршего сана, но он и не думал так просто оставлять престол. На московский собор он не явился, изругал его участников, а патриарха Питирима предал анафеме. На Руси только руками развели. Патриарх Питирим - ни рыба ни мясо - жил как оплеванный. Хуже нет судьбы призрачной. А Никон, не покорясь решению собора, грозит издаля пальцем: "Ужо я вас, богохульники!" Вот и не ведаешь ныне, как в церкви-то все обернется. Одно остается удержаться на месте. Тут, в Соловках, зевать нельзя: кому - кнут, кому пряник. Грамотеев, вроде Геронтия да Фирсова, надо к рукам прибрать, пущай трудятся во славу архимандрита и обители...
- Когда изволишь собирать черный собор, отец архимандрит? - опять спросил келарь.
- О том скажу особо, - проговорил Варфоломей и подумал: "Так-то вот! Попрыгаете у меня нынче". Вслух же добавил:
- Подите, боле не надобны.
Старцы, земно поклонясь, с достоинством удалились из кельи.
Оставшись один, отец Варфоломей снял клобук, с любопытством стал рассматривать мелкое шитье деисуса. Засосало под ложечкой. Что ж, теперь и поесть и выпить можно вволю, и не в трапезной, а не сходя с этого кресла. Потянулся к свистелке из рыбьего зуба, чтобы позвать служку, - жезл выскользнул из пальцев, зазвенел по полу. Захолонуло сердце: примета дурная - не долго величаться архимандритом соловецким... Ему показалось вдруг, что, стоит оглянуться, и перед ним возникнет его преемник. По спине пробежали мурашки - почувствовал, что за спиной кто-то стоит. Тихонько перекрестился, повернул голову и наткнулся взглядом на стоящего в дверях перепуганного юношу.
- Тебе что? Ты кто?
Парень оробел вовсе, упал на колени, стукнулся лбом о пол.
- Служка я тутошний, Ванькой кличут Торбеевым. При дверях состою... Слышу, пало что-то, я - сюды...
Варфоломей перевел дух, мысленно посмеялся над своими страхами. Прищурив воспаленные веки, оглядел парня: узкоплеч, волосы тонкие, шея, словно у девки, белокожа...
- Подымись, Ванька! С сего дня про двери забудь, келейником моим станешь. А сейчас беги в поваренную, скажи: архимандрит Соловецкой обители отец Варфоломей желает откушать.
Он вылез из кресла, шагнул к служке, дотронулся пальцами до льняных волос юноши:
- И сам будь сюда, подавать станешь. Чуешь, Ванюшка?
- Чую, отец архимандрит, - еле слышно молвил Торбеев.
6
О том, что в монастыре поставлен архимандритом отец Варфоломей, в Колежемском усолье стало известно не скоро. Работному люду было все одно, кто там в обители выше всех сел, лишь бы держался старого обряда да людей не притеснял. Однако из монастыря до усолья доносились тревожные слухи.
Дьячок Лазарко, съездив по делам в обитель, вернулся сам не свой. Вечером в людской при скудном свете свечного огарка рассказывал, что творится в монастыре. Мужики слушали молча, жарко дышали, сгрудившись вокруг дьячка.
- Отец Варфоломей многим известен, - говорил дьячок, - в обители более десятка лет жил незазорно, пьяного питья не пивал. Ну, ет-та, думали все, что и впредь не изменит своего обычая и учнет жить по преданию великих чудотворцев и станет сохранять монастырское благочиние. Однако ж ошиблись. Обернулся трезвенник пьяницей. С безнравственными молодыми монахами зелье глушит, их же в соборные старцы возводит, а у старцев-то молоко на губах не обсохло. Наглеют прихвостни младые, стариков за бороды деруг, непослушных наказывают жестоко, а отец Варфоломей только посмеивается. Был в монастыре служка Ванька Торбеев, хрупенький, как девка. Так теперь тот Ванька в любимцах у архимандрита, сделался советником и споспешником. А недавно настоятель постриг его, пьяного, в чернецы и в собор взял, ходит ныне соборный старец Иринарх - глаза наглые, распутные, - стариков по щекам хлещет. А жалобиться не моги, архимандрит повелит жалобщиков плетьми бить.
- Ты обскажи, вера-то какая ныне в монастыре, - попросил кривой Аверка.
- Служат по-старому. Новый архимандрит поначалу, то ли начальства боясь, то ли по своему почину, заикнулся было о новом богослужении. Где там! Возроптала братия, и отец Варфоломей перечить не стал. Бывало, архимандрит Илья за старую веру бунтовал, на рожон лез, а этот, видно, отмахнулся: делайте, мол, что хотите... Ох, мужики, хлебнем с ним горя!..
Время шло. Колежма жила в блаженной дреме, куря дымами солеварен, и в усолье стали забываться Лазаркины россказни. Но вот поздней осенью потребовали приказчика Дмитрия Сувотина в монастырь с отчетом, а через несколько дней привезли обратно едва живого. Неделю отлеживался Сувотин, стонал и охал, кляня судьбу и злодея настоятеля. Так-то попотчевал его архимандрит Варфоломей за то, что отказался старец дать ему посулы и гостинцы. Сперва настоятель намекал на взятки, и Сувотин, сообразив, что от него хотят, стал держать речи о былом благочестии соловецких игуменов и чудотворцев... Кончилось все тем, что били старца Димитрия плетьми, и не одного били: лежал рядышком еще пяток приказчиков с других усолий - тоже осмелились ершиться перед настоятелем и ничего ему добром дать не хотели. Всыпали благочестивым по первое число, и велел им архимандрит возвращаться в усолья свои и ждать его решения. Какое могло быть решение, Сувотин догадывался: пришлют нового приказчика - и прощай тихое денежное местечко в Колежме. Дернул же черт за язык, молчать надо было и посулы дать - теперь потерянного не воротишь.
И, впрямь, вскорости, после Покрова, прикатил в усолье новый приказчик, молодой, с наглыми водянистыми глазами, по имени Феофан. Приехал и сразу же начал торопить Сувотина со сдачей дел, а старец только-только с постели встал. Феофан был неумолим, тянуть с отводом не желал. Самолично прочитав повеление архимандрита, добавил, что ждать да догонять не в его обычае и пойдет он не мешкая смотреть хозяйство с келарем. Сувотин только рукой махнул...