- Н-на!
2
У околицы села Дымово, на краю оврага, поросшего бурьяном, лопухами и крапивой, куда сельчане сбрасывали всякий хлам, раскорячились, задрав к небу оглобли, приземистые, ладно скроенные возы. На возах ядра, пули ружейные, зелье, фитили - огневой запас пехотной роты нового строя, команда над которой поручена капитану Онисиму Панфилову. И хотя врага рядом нет, все это снаряжение держать в деревне не велено, согласно уставу. Стреноженные лошади деревянно подпрыгивали, тряся гривами, хвостами, отбиваясь от наседающих оводов и слепней. Солнце вспыхивало на остриях воткнутых в землю копий, на измятых латах и шлемах, брошенных на подводы. Охрана, спасаясь от полуденного зноя, расположилась кто под телегами, кто прямо в лопухах. Лишь один солдат, обливаясь потом, бродил с копьем на плече, поглядывая в сторону села, чтобы не прозевать появления начальства и вовремя предупредить товарищей. По кривой улице деревни протянулась вереница телег с холодным оружием, землекопным и плотничьим инструментом. Слонялись одуревшие от жары копейщики - там не задремлешь... Вдалеке, за пригорком, за унылой поникшей рощицей, изредка раздавались беспорядочные ружейные залпы солдаты-пищальники постигали премудрость огневого боя. Глухое эхо шарахалось по селу, тычась в избяные стены, проваливаясь в раскрытые окна...
У одного такого окошка на широкой лавке сидел в расстегнутом мундире капитан Онисим Панфилов. У капитана длинные усы и короткая черная борода, а волосы русые с рыжиной. Его пальцы выбивали по скамье походную барабанную дробь. На крупном носу блестели капельки пота. Одним ухом Онисим прислушивался к далекой бестолковой стрельбе, другим - ловил путаную речь прапорщика Кондратия Песковского.
- ...Провка Силантьев - тать. Украл господскую утку, значит, казни достоин. Неповадно чтоб другим было шишевать-то. Я поручика не нашел, потому сам указал дать Провке двадцать батогов. А еще бы надо убыток вдвое увеличить - доправить, чтоб по закону-то было.
Прапорщик, дворянский сын, был здоровенный увалень с огромной, как котел, головой и тупым взглядом бесцветных свиных глаз, весь налитый дикой, необузданной силой. От Панфилова не укрылись свежие ссадины на крутых кулаках: снова дал волю рукам Кондратий.
Капитан дернул себя за ус.
- Ты вот что... Насчет поручика неправду молвишь. Он в ту пору в роте находился, право дело.
Глазки Песковского загорелись лютой злобой:
- Брешет все собачий сын! У моего родителя в задворниках1 жил, а теперя - поручик. Он передо мной шапку ломать должон.
Панфилов устало прислонился спиной к стене. Душно в избе, воняет прокисшими щами, гнилой капустой. Сколько им еще стоять в деревне - один бог ведает. Выборный полк Аггея Алексеича Шепелева2, в который входит рота Панфилова, плетется где-то с обозом, отстал, растянулся по дорогам и гатям поморских лесов. Ждать да догонять - хуже нет. От безделья солдаты начинают лихо чинить, в татьбу ударились. Урядники3 самовольствуют. Онисим оглядел прапорщика: этот - тоже. Из захудалого рода, а спеси поверх головы. Вслух сказал:
- Тебе, Кондратий, ведомо, как роте урядниками устроенной быть и что надо поручику и прапорщику помнить. А чтобы сие засело в башке накрепко, повторю. Капитану, то есть мне, приказано о солдатах своих пещися4 и беречь их, как отцу детей своих, поручику - остереганье и труды, тебе же знания и смелость поручаются. Потому в роте у меня не будет, чтоб заднее на перед ворочали, а лошадь позади телеги впрягали.
Песковский, наморщив низкий лоб, соображал:
- Это я-то телега, выходит...
Панфилов с досады крякнул, встал, застегивая мундир на множество мелких деревянных пуговиц, проговорил:
- Неумен ты, Кондратий, право дело. Прапорщик - при знамени, сиречь при прапоре, и до солдатов ему заботы нет. И коли капитан и поручик в лицах есть, не доводится тебе ни словом, ни делом солдатами владеть, пусть хоть боярин ты. И запомни, - он слегка стукнул костяшками пальцев в лоб Песковскому, - зол нынче солдат, жалованье ему задолжали, а что и платим, то медными деньгами. Так что же доправлять с них будем? Ступай-ка к себе. Да поручика чтоб слушаться непременно!
Глядя вслед Песковскому, думал: "Никак не могут в толк взять, что полки нового строя - не стрелецкое сборище, не дворянская конница. Устава не ведают. Чванятся родством. Случись воевать теперь же - сраму не оберешься".
Опять вдали врассыпную ударили выстрелы.
"Худо стреляют, право дело. Надо бы сходить глянуть: порох зря переводят".
Панфилов прицепил к поясу короткий палаш, надел медный шишак1 и шагнул за порог. В сенях на табурете сидел немолодой солдат, узкоплечий, с орлиным носом и цыганскими глазами. Звали его Лункой, родом из Архангельска. Был он сметлив и расторопен, и капитан держал его при себе для разных поручений. Лунка вскочил с табурета, поклонился, сняв круглый шлем.
- Пройдусь по караулам, а ты займись, чем хочешь, - сказал ему Панфилов.
С воинской службой Панфилов давно связан. Мужицкого роду-племени, был он в драгунах, в рейтарах, ныне дослужился до капитанского чина пехотной роты. Бояре да дворяне по своей воле в солдатские полки и вовсе не идут, уж разве только те, кому самому не вооружиться и людей не выставить Смотрят они на солдат, как на быдло, на смердов, черных лапотников. А куда они гожи без мужиков-то? Государь велит в офицеры иноземцев ставить, а те русского человека не иначе как свиньей кличут и - чуть что - за трость да по мордам. В полку Аггея Алексеевича Шепелева иноземца ни одного нет. Полк выборный, набранный из других полков, и состоит сплошь из людей северных городов и сел. Все урядники - русские. Одно нехорошо: попадаются среди них дубины вроде Песковского - всю обедню портят. Оно конечно, драть солдата надо, чтоб строгость чуял, но делать сие следует в меру, по заслугам, и поручать нужно наказание тому, кто для этой цели уставом определен...
Чтобы сократить путь и незаметно подойти к караулам, он пошел огородами, подлезая под изгороди и вызывая лютый брех цепных собак. Так, сопровождаемый собачьим лаем, и добрался до околицы. Вот тебе и незаметно! Однако, перевалив через последнюю изгородь, он чуть не наступил на спящего в лопухах солдата. Копейщик безмятежно посапывал. Лопухи закрывали почти все его лицо, виднелась только кудлатая борода, в которой безнадежно запуталась зеленая гусеница. Тяжелые руки с мозолистыми ладонями хлебопашца были раскинуты, могучая грудь под кургузым грубого сукна мундиром, сшитым на манер немецкого колета2, вздымалась ровно.
Капитан потянул себя за ус, разъяренно огляделся. Одинокий часовой стоял, опираясь на копье, и задумчиво глядел на вьющуюся среди холмов и шапок кустарников пыльную дорогу, заросшую глянцевыми полосами упрямого подорожника.
"Дрыхнут в карауле, черти!" - капитан хотел было гаркнуть: "Встать!", но тут до него донесся тихий разговор из-под ближайшей телеги. Панфилов прислушался - говорили трое.
- Стало быть, Провка, не привелось тебе попробовать ути.
- Не. Прапорщик Песковский забрал. Сожрал, дьявол, я видел. Когда мне спину батожьем гладили, он утку на барабане хрупал.
- Спымал-то как, небось петлей? - спросил молодой голос.
- Не. Взял с собой двух мальцов. Говорю им: "Не зевайте, пока буду хозяину зубы заговаривать, крутите башку либо гусю, либо утке и сразу дерзка давайте". Посулил им лапки за то отдать. И все бы ништо, да сплоховали мальцы. Как почали утке башку вертеть, она возьми да крякни. Понятное дело, шум-крик поднялся. На беду прапорщик проходил. Может, и не драли бы, да двор-то старостин оказался.
- Этот Песковский - зверюга. Кулак у него что молот. Намедни Фомке одним ударом морду разворотил. Верно, Фомка?
- Угу. Четыре жуба вышадил.
- Все от него плачут. Слышь, Провка, я бы на твоем месте порешил этого Песковского.
- Он урядник. Чего ради я за него на смерть пойду. Сказнят, и все тут... Вот здесь, пониже, помажь-ка маслицем-то. Во-во! Кожа, поди, сорвана.
- Мясо видать. Неужто нет зла на него?
- Молод ты еще. Кровь в тебе играет. Куды ж супротив господ попрешь? У них сила. Да и не дело это - баловство.
- Мало тебя били. Обидно ведь.
- Так бог велит. Терпи.
- Когда утку крал, о боге не думал.
- Хе! Забыл, потому и промашка вышла.
- Я б не простил. В первом бою провертел бы дырку в башке Песковского.
- Поглядывай! - вдруг раздался оклик часового: солдат, очнувшись от дум, узрел начальство и заорал первое, что пришло на ум.
Панфилов не успел оглянуться, как из лопухов мгновенно выросли копейщики. Капитан свирепо вращал глазами, но гнев уже проходил. Больше всего хотелось ему сейчас поглядеть на собеседников Провки Силантьева, особенно на того, кто намеревается стрелять в начальство.
Провку он знал давно. Это был простодушный исполнительный солдат, пинежанин, а то, что он решился на кражу, вероятно, было вызвано вынужденным бездельем и скудным харчем. Рядом с Силантьевым стоял длиннорукий Фомка из Тотьмы с разбитым заплывшим лицом. Этот слова лишнего не скажет, но ленив, за что и бит. Л вот еще один - Егорка Поздняков, холмогорец. В роте он недавно, в кузнечном тонком деле горазд: любой ружейный замок исправить может. Значит, он...
Капитан впился взглядом в рябоватое Егоркино лицо, но тот смотрел как ни в чем не бывало, ясно и чисто. "Ладно, - решил Панфилов, - пущай думают, будто не слышал я вовсе их беседы и не видел, как дрыхли другие в лопухах. Только за этим Егоркой глаз да глаз нужен... Кстати, говорят, он отменно стреляет. Копейщик ведь, к ружью непривычен. Так отчего ему хорошо стрелять?"
- Подойди ко мне, - позвал он Егорку.
Тот приблизился, волоча за собой длинное копье, перехваченное в нескольких местах железными кольцами. Мятые латы - панцирь и юбка железные - были велики для него и болтались, звякая кромками.
- Ведаешь, как с копьем обращаться супротив пехоты? - спросил Панфилов, хмуря брови.
Егорка слегка улыбнулся.
- Противу пехоты копье надо ставить острием в горло.